Текст книги "Береги честь смолоду. Лучшие произведения русских писателей о дружбе, верности и чести"
Автор книги: Владимир Короленко
Жанр: Классическая проза, Классика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
Присел я молча и спрашиваю:
– Что же вы сделали?
– Да ничего, – отвечает, – покуда ещё не сделал, да не знаю и делать ли? Говорят, надо явку подавать…
И спрашивает меня по-приятельски: каков мой совет? А что тут советовать?
Про явки ему уже сказано, а в другом роде – как советовать? Пропало не моё, а его добро – чужую обиду легко прощать…
– Нет, – говорю, – я советовать не могу, а если хотите, я могу вам сказать, как со мною раз было подобное и что дальше случилося.
Он говорит: пожалуйста, расскажите.
Я и рассказал, что раз со мною и с вором случилося.
Сделал я раз себе шубу, и стала она мне триста рублей, а была претяжёлая. Так, бывало, плечи отсадит, что мочи нет. Я и взял с нею дурную привычку – идучи всё её с плеч спускать, и оттого скоро обил в ней подол. Утром в Рождественский сочельник служанка говорит мне:
– Шуба подбилася; я по-портновски мех подшить не умею, посажу на игле, весь подол станет морщиться; дворник говорит, что рядом в доме у него знакомый портнишка есть – очень хорошо починку делает; не послать ли к нему шубу с дворником? Он к вечеру её назад принесёт.
Я отвечаю:
– Хорошо.
Девушка и отдала мою шубу дворнику, а дворник отнёс её рядом в дом, своему знакомому портнишке.
А сочельник пришёл с оттепелью, капели капали: вечером мне шуба не понадобилась – в пальто было в пору.
Я про шубу забыл и не спросил её, а на Рождество слышу, в кухне какой-то спор и смущение: дворник бледный и испуганный, не с праздником поздравляет, а рассказывает, что моей шубы нет и сам портнишка пропал… Просит меня дворник, чтобы я подал явку. Я не стал подавать, а он от себя подал.
Он подал явку, а шубы моей, разумеется, всё нет как нет, и говорят, что и портного нет… Жена у него осталась с двумя детьми – один лет трёх, а другой грудной… Бедность, говорят, ужасающая: и женщина, и дети страшные, испитые, – жили в угле, да и за угол не заплочено, и еды у них никакой нет. А про мою шубу жена говорит, будто муж шубу починил и понёс её, чтобы отдать, да с тех пор и сам не возвращается… Искали его во всех местах, где он мог быть, и не нашли… Пропал портнишка, как в воду канул… Я подосадовал и другую шубу себе сделал, а про пропажу забывать стал, как вдруг неожиданно на первой недели Великого поста прибегает ко мне дворник… весь впопыхах и лепечет скороговоркою:
– Пожалуйте к мировому, я портнишку подсмотрел… подсмотрел его, подлеца, как он к жене тайно приходил, и сейчас его поймал и к судье свёл. Он там у сторожа… Сейчас разбор дела будет… скорее, пожалуйста… подтвердить надо… ваша шуба пропала.
Я поехал… Смотрю, действительно сторож бережёт какого-то человека худого, тощего, волосы как войлочек, ноги портновские – колесом изогнуты, и весь сам в отрёпочках, – починить некому и общий вид какой-то полумёртвый.
Судья спрашивает меня: пропала ли у меня шуба, какая она была и сколько стоила?
Я отвечаю по правде: была шуба такая-то, заплочена была триста рублей, а потом ношена и сколько стоила во время пропажи – определить не могу; может быть, на рынке за неё и ста рублей не дали бы.
Судья стал допрашивать портного – тот сразу же во всём повинился: «Я, – говорит, – её подшил и к дворнику понёс, чтобы отдать и деньги за работу получить… На грех дворника дома не было и дверь была заперта, а господина я не знал по фамилии, ни где живут, а у нас в сочельник в семье не было ни копеечки. Я и пошёл со двора, да и заложил закладчику шубу, а на взятые под залог деньги купил чайку-сахарцу, пивка-водочки, а потом утром испугался и убежал, и последние деньги пропил и с тех пор всё путался». А теперь он и не знает, где и квиток потерял, и закладчика указать не может.
– Виноват, пропала шуба.
– А сколько, по-вашему, шуба стоила?
Портной не стал вилять и говорит:
– Шуба была хорошая.
– Да сколько же именно она могла стоить?
– Шуба ценная…
– Сто рублей она могла, например, стоить?
Портной себя превосходит в великодушии.
– Больше, – говорит, – могла стоить.
– И полтораста стоила?
– Стоила.
Словом – молодец портной: ни себя, ни меня не конфузит.
Судья и зачитал: «по указу», и определил портного на три месяца в тюрьму посадить, а потом, чтобы он мне за шубу деньги заплатил.
Вышло, значит, мне удовлетворение самое полное, и больше от судьи ожидать нечего.
Я пошёл домой, портнишку повели в острог, а его жена с детьми завыли в три голоса.
Чего ещё надобно?
Дал Бог мне, что я вскоре же заболел ревматизмом, который по-старинному, по-русски называли «комчугою». Верно ей дано это название! Днём эта болезнь ещё и так и сяк – терпеть можно, а как ночь придёт, так она начинает «комчить», и нет возможности ни на минуту уснуть. А как лежишь без сна, то невесть что припоминается и представляется, и вот у меня из головы не идёт мой портнишка и его жена с детьми… Он теперь за мою шубу в остроге сидит, а с бабой и детьми-то что делается?.. И при нём-то им было худо, а теперь, небось, беде уж и меры нет… А мне от всего этого суда и от розыска что в пользу прибыло? Ничего он мне никогда этот портнишка заплатить-то не может, да если бы я и захотел что-нибудь с него донимать по мелочи, так от всего от этого будет только «сумой пахнуть»…
Никогда я этого донимать не стану…
А зачем же была эта явка-то подана?
И это стало меня до того ужасно беспокоить, что я послал узнать: жива ли портнишкина жена и что с нею и с детьми её делается?
Дворник узнал и говорит: «Её присуждено выселить и как раз их сегодня выгоняют: за ними за угол набралось уже шесть рублей».
– Вот те мне, и ахти мне!
А «комчуга» ночью спать не дает и в лица перекидается: задремишь от усталости, а портнишка вдруг является и начинает холодным утюгом по больным местам, как по болвашке[20]20
Болвашка – деревянная портновская колодка, на которой разутюживают.
[Закрыть], водить… И всё водит, всё разглаживает, да на суставах острым углом налегает…
И так он меня прогладил, что я поскорее дал шесть рублей, не полегчает ли если уж не на теле, то хоть на совести, – потому, так я уверен, что в бедствиях портновской семьи это моя жестокость виновата.
Жена портного оказалась дама чуткого сердца и пришла, чтобы меня благодарить за шесть рублей… А сама вся в лохмотьях, и дети голые…
Дал им ещё три рубля…
А как ночь, так портнишка опять идёт с холодным утюгом… и зачем это я только наделал?..
Рассердишься и начинаешь думать: а как же мне иначе было сделать? Ведь нельзя же всякому плуту подачку давать? Так все и сомневаются. А тут Пасха пришла… Портному ещё полтора месяца в тюрьме сидеть. Я уж давал его жене и по рублю, и по два много раз, а к Пасхе надо что-нибудь увеличить им пенсию… Ну, по силам своим и увеличил, да жена его о себе иначе понимать стала, и на меня недовольна и сердится:
– Кормильца нашего, – говорит, – оковал: что я с детьми теперь сделаю. Ты нас убил – тебя Бог убьёт.
И смешно, и досадно, и жалко, и совестно: несравненно бы лучше было, если бы моя шуба с портным вместе пропала с глаз моих. Было бы это тогда и милосерднее, да и выгоднее; а теперь если хочешь затворить уста матери голодных и холодных детей, – корми воровскую семью, а то где твоя совесть-то явится? Заморить-то ведь это и палач может, а ты, небось, за один стол не хочешь сесть ни с палачом, ни с доносчиком…
Кормлю я кое-как семью портнишкину, а на душе всё противное… Чувствую, что будто я сделал что-то такое, хуже чем чужую шубу снёс… И никак от этого не избавиться…
И вот под самую Пасху все пошли к утрене, а я больной остался один дома и только чуть-чуть задремал, как вдруг ко мне жалует орловский купец Иван Иванович Андросов… Старичок был небольшой, очень полный, с совершенно белой головой, и лет сорок тому назад умер и схоронен в Орле. Последние годы перед своею кончиною он находился в чрезвычайной бедности, а имел очень богатого зятя, который каким-то неправдами завладел его состоянием. Отец мой этого старика уважал и называл «праведником», а я только помню, что он ходил в садах яблони прививать и у нас, бывало, если сядет в кресло, то уж никак из него не вылезет: он встаёт и кресло на нём висит, как раковина на улитке.
Никогда он ни о чём не тужил и про всё всегда говорил весело, а когда люди ему напоминали про обиды от дочери и от зятя, то он, бывало, всегда одинаково отнекивался:
– Ну, так что ж!
– А вы бы, Иван Иванович, жаловались.
А он отвечает:
– Вот тебе ещё что ж!
– А помрёшь с голоду?
– Ну, так что ж!
– И схоронить будет некому.
– Вот тебе ещё что ж!
Говорили: он глуп.
А он не был глуп: он пришёл к нам на Рождество и всё ел вареники и похваливал.
– Точно, – говорит, – будто я тёпленькими хлопочками напихался, и вставать не хочется.
И так и не встал с кресла, а взял да и умер, и мы его схоронили.
Ведь такой человек очевидно знал, что делал! «В бесстрашной душе ведь Бог живёт».
Так-то бы, мол, кажись, и мне следовало сделать: Пропала! – «Ну, так что ж» – … А жаловаться? – «Вот тебе ещё что ж!» И куда сколько было бы всем нам лучше, и самому бы мне было спокойнее.
Тут как я это рассказал, мой обокраденный приятель и взял меня на слове.
– Вот, – говорит, – и я думал, так и я всё так и сделаю. Ничего я никому не подам: и не хочу, чтобы начали тормошить людей и отравлять всем Христово Рождество. Пропало и кончено: «Ну так что ж, да и вот тебе ещё что ж»?
На этом он дело и кончил, и я ему ничего возражать не смел, но потом досталось мне мучение: в один день довелось мне говорить об этом со многими, и ото всех пришлось слышать против себя и против его всё несхожее. Все говорили мне:
– Это вы глупо обдумали!.. Так только потачка всем… Вы забыли закон!..
Всякий один другого исправлять должен и наказывать. В этом первое правило.
Читатель! Будь ласков: вмешайся и ты в нашу историю, вспомяни, чему тебя учил сегодняшний новорождённый: наказать или помиловать?
Если ты хочешь когда-нибудь «со Христом быть», то ты это должен прямо решить и как решить – тому и должен следовать… Может быть, и тебя «под Рождество обидели», и ты это затаил на душе и собираешься отплатить?..
Пожалуй, боишься, что, если спустишь, так тебе стыдно будет… Это очень возможно, потому что мы плохо помним, в чём есть настоящее «первое правило»… Но ты разберись, пожалуйста, сегодня с этим хорошенечко: обдумай – с кем ты выбираешь быть, с законниками ли разноглагольного закона или с тем, который дал тебе «глаголы вечной жизни»… Подумай! Это очень стоит твоего раздумья, и выбор тебе не труден… Не бойся показаться смешным и глупым, если ты поступишь по правилу того, который сказал тебе: «Прости обидчику и приобрети себе в нём брата своего».
Я тебе рассказал пустяки, а ты будь умён, – и выбери себе и в пустяках-то полезное, чтобы было тебе с чем перейти в Вечность.
Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
1852–1912
Известное китайское проклятие гласит «чтоб вы жили в эпоху перемен». Именно в такое время выпало жить талантливейшему писателю Дмитрию Мамину-Сибиряку.
В конце XIX – начале XX столетия крестьянский уклад российской жизни трещал по швам, начиналась эра индустриализации. Но если в столичных регионах перемены были относительно плавными, то в уральской глубинке, где родился писатель, разница между уходящим полупервобытным таёжным укладом и появлением металлургической промышленности была огромна. По существу, это был апокалипсис, настоящая смена цивилизаций. Судьбы множества людей были сломаны. Писатель получил уникальную возможность на собственном опыте прочувствовать, как в такой обстановке меняется человек в течение одного поколения. И оказалось, что… никак. Белое всё равно остаётся белым, а чёрное – чёрным. Как бы ни менялся мир вокруг нас, это никак не отражается на наших представлениях о дружбе, чести и верности.
И не делай, не приуготовляй никаких ссор: всё, что делаешь, делай с прилежанием и рассуждением, то и похвален будешь.
Дурной товарищ
I
История разыгралась прескверная и совершенно неожиданная. Кажется, ни один человек в мире не мог бы её предвидеть, тем более что осеннее утро выдалось такое чудное, светлое, с крепким морозцем… Но я забегаю вперёд.
Когда меня отдавали в школу, тётушка Мария Ильинишна считала своим долгом повторить несколько раз с особым ударением:
– Коля, главное, бойся дурных товарищей!..
Мой отец, скромный, вечно занятый человек, счёл необходимым подтвердить то же самое.
– Да, товарищи – это главное… И поговорка такая есть: скажи мне, кто твои друзья, и я скажу, кто ты. Да, нужно быть осторожным…
Нужно сказать, что я рос порядочным баловнем, вероятно, потому, что рано лишился матери и в глазах доброй тётушки являлся сиротой. Милая добрая старушка напрасно старалась быть строгой, и даже выходило смешно, когда она начинала сердиться и придумывать грозные слова. Когда истощался весь запас строгости, тётушка прибегала к последнему средству и говорила самым зловещим тоном:
– Вот погоди, придёт папа со службы, тогда узнаешь… Да, узнаешь!
Отец никогда меня не наказывал, а в крайнем случае, когда был особенно недоволен моим поведением, запирался у себя в кабинете. Это было самым сильным средством для моего исправления, и я серьёзно мучился, пока буря не проходила.
Итак, стояло чудное осеннее утро. Я с намерением вышел из дому пораньше, как и другие товарищи, с которыми вместе ходил в школу. Первая новость, которую я узнал на улице, была та, что река встала, то есть покрылась льдом. Это известие всех школьников страшно взволновало, тем более что наша дорога в школу проходила мимо реки, то есть не то чтоб совсем мимо, а приходилось сделать большой крюк, ну, как не посмотреть на первый лёд – это было свыше наших сил. Дорога сокращалась ещё тем, что мы побежали к реке бегом. Действительность превзошла все наши ожидания. Река не только встала, но была покрыта таким блестящим льдом, точно зеркалом.
– Ах, какой лёд!.. – крикнули мы все разом.
К реке бежали мальчишки из других улиц, – как на праздник. Были тут и гимназисты, и реалисты[21]21
Реалисты – учащиеся дореволюционных гимназий и так называемых реальных училищ.
[Закрыть], и ученики городских школ, и просто безымённая детвора, высыпавшая из подвалов и чердаков. Два мальчика из соседней булочной прибежали в одних рубашках, в опорках на босу ногу и без шапок. Подняли общий радостный крик, и по льду с звенящим гулом полетели палки и камни. Нет больше удовольствия, как запустить палку по такому молодому льду, который гудит, как тонкое стекло.
– А ведь лёд толстый, – заявил Паша Селиванов, краснощёкий мальчуган из нашего класса. – Ей-богу, толстый…
Для проверки было брошено несколько кирпичей, и лёд не проломился. Это было великолепно, и мы прыгали на берегу, как дикари.
– Если лёд держит кирпичи, то, значит, можно по нему ходить, – проговорил Костя Рябов, тоже наш товарищ.
– Ах, если бы были коньки… – пожалел кто-то.
– Можно попробовать пройти по льду и без коньков, – продолжал третий.
– А в самом деле, если попробовать…
Точно в ответ на этот вопрос, с противоположной стороны на лёд выскочил мальчуган в красной рубахе. Смельчак лихо прокатился, стоя на ногах, и вызвал общее одобрение. Пример получился заразительный. За первым смельчаком явился, конечно, и второй, и третий.
– Да, им хорошо там кататься, – с завистью говорил Паша Селиванов. – Там берег мелкий. Если и провалятся, так не утонут.
Это говорило благоразумие. Действительно, наш берег шёл обрывом, и река здесь была глубокая. Но явилась счастливая мысль: пройти по льду у самого-самого берега. Это была общая мысль, трогательная по своей простоте и разумности. Костя Рябов сейчас же и привёл её в исполнение. Лёд выдержал…
– Да он совсем толстый, лёд…
Мы принялись бегать по закрайку самого берега, и всё выходило отлично, несмотря на то что кое-где лёд ломался и выступала вода.
– Это тонкий лёд только у самого берега, а посередине реки он совсем толстый, – сообразил кто-то. – Это всегда так бывает…
Кому первому пришла в голову счастливая мысль проверить это предположение на опыте, трудно сказать. Впоследствии выходило как-то так, что никто не выходил на лёд первым, а дело началось прямо со второго номера. Я, конечно, был виноват решительно меньше всех, вернее, совсем не виноват, и даже отговаривал товарищей, хотя они, по свойственному им коварству, совершенно не слышали голоса благоразумия.
Когда мы были уже на середине реки, на противоположном берегу раздался общий отчаянный крик:
– Полиция!!
Действительно, на берегу торопливо бежали два городовых и что-то кричали. Катавшаяся по льду детвора бросилась врассыпную на берег, как воробьи. Мы забрались слишком далеко, чтобы убежать сейчас же, и лёд был такой скользкий. Кто-то из нас упал, на него упал другой, и лёд не выдержал нашей тяжести. Сначала он зловеще треснул, потом начал опускаться, и мы все трое как-то сразу очутились по горло в воде. Как мы кричали, было слышно чуть не за версту. По берегу бегали два городовых. Откуда-то появились доски и верёвки. Кто-то ужасно кричал, и со всех сторон бегали люди – мужики, женщины, дети.
– Тонут!!! Караул!..
Всё случилось так быстро, что трудно было что-нибудь сообразить. От страха мы даже не чувствовали, как холодна вода, и напрасно цеплялись руками за тонкий лёд, который сейчас же ломался, как сухарь. Вместе с нами плавали в воде наши шапки, так что с берега казалось, что тонет целых десять человек.
Мы уже выбивались из сил, когда по льду, держа верёвку в зубах, подполз какой-то подмастерье. Он вперёд себя толкал длинную доску, за которую мы и ухватились окоченевшими руками. Как нас вытащили, я плохо помню. Какой-то человек поставил меня на ноги, встряхнул и проговорил всего одно слово:
– Хорош!..
II
Можно себе представить весь ужас моей тётушки, когда меня привели к ней, всего мокрого и без шапки. Бравый городовой, сделав под козырёк, отрапортовал:
– Они изволили тонуть, а мы их вытащили…
Городовой получил на чай, а меня потащили в мою комнату, раздели, и тётушка сама принялась растирать меня водкой и скипидаром. Потом явились на сцену липовый чай, малина и мята. Через полчаса я уже лежал в своей постели. Странно, что настоящий испуг я испытал только теперь, когда лежал на своей собственной кровати.
Первое, что могла сказать милая тётушка, была обычная фраза:
– Вот что значит, Коля, иметь дело с дурными товарищами…
Старушка только сейчас сообразила, как велика была опасность, которой я подвергался, и горько расплакалась.
– Я тебе всегда говорила, Коля, что твои приятели Паша Селиванов и Костя Рябов не доведут тебя до добра…
Я заступался за своих товарищей как умел, но это нисколько не убедило тётушку. Она ещё больше рассердилась и даже погрозила кулаком.
– Только бы они попали в мои руки… О, я знаю, что это они затащили тебя на лёд! А вдруг бы ты утонул? Что бы я сказала папе, когда он вернётся домой со службы? Ведь он обвинил бы во всём меня, почему я недосмотрела. А что я могу сделать с этими сорванцами?!. Господи, вот наказание-то…
Последняя мысль убивала меня не меньше, чем тётушку, и я даже закрывал глаза от страха, представляя себе возвращение отца со службы. В самом деле, что я могу сказать ему в своё оправдание? Решительно ничего… Конечно, немного утешала мысль, что и моим товарищам по несчастью не лучше, чем мне, если не хуже. Если бы мой отец закричал на меня, начал браниться или как-нибудь меня наказал, всё было бы, кажется, легче, а то выслушает рассказ тётушки, повернётся и уйдёт к себе в кабинет. Хуже этого я ничего представить не мог, потому что очень любил отца, а с другой стороны, чувствовал себя бесконечно виноватым.
– Тётя, я больше не буду… – по-детски оправдывался я, чтобы сказать что-нибудь. – Только позвольте мне встать и одеться.
– Э, нет, голубчик!.. Умеешь тонуть, так лежи в постели, пока не придёт отец. Пусть он делает с тобой что хочет.
Это было для меня наказанием.
Отец возвращался со службы в 5 часов, и я с тоской ждал, когда в передней раздастся звонок. Время точно остановилось. Но вот и звонок. У меня замерло сердце. Тётушка встретила отца в передней, и я слышал, как она ему рассказывала целую историю о дурных товарищах, которые меня силой затащили на лёд и чуть-чуть не утопили.
– Я всегда это говорила, – повторяла она. – Коля очень доверчив. Он ещё совсем ребёнок…
Отец не ответил ни слова и прямо из передней пришёл в мою комнату. Я со страха закрыл глаза и боялся шевельнуться. Отец сел на мою кровать, пощупал мою голову и ласково спросил:
– Тебя не знобит?
– Нет, папа…
Ласковость отца растрогала меня больше всего, и я расплакался самым глупым образом. Тётушка, выгораживая меня, продолжала сочинять такую историю о дурных товарищах, причём выходило как-то так, что Костя Рябов и Паша Селиванов с намерением затащили меня на лёд и точно нарочно хотели меня утопить.
– Я всегда говорила Коле: бойся дурных товарищей. Вот по-моему и вышло… Если бы он не встретил их сегодня утром на улице, если бы они не затащили его силой на реку…
– Да, дурные товарищи – вещь опасная, – соглашался отец и потом прибавил: – А вот я сейчас покажу Коле того дурного товарища, которого нужно опасаться больше всего…
Отец ушёл в свою спальню и вернулся с маленьким зеркалом, перед которым брился.
– Ну вот, смотри портрет самого дурного товарища, – говорил он, подставляя зеркало к моему лицу. – Его нужно бояться больше всего, особенно если не хватает характера удержаться от чего-нибудь. Понял?
– Да, папа… – согласился я, рассматривая своё собственное лицо в зеркале.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.