Текст книги "«И в остроге молись Богу…» Классическая и современная проза о тюрьме и вере"

Отложенное обретение

Три мусора из дежурной смены били Никиту Тюрина в полутемной подсобке.

Били, как исполняют обязательную работу ленивые и трусоватые люди: без усердия, но качественно, чтобы начальство не заставило переделывать.

В этом случае такой подход одно означал: бить жестко, только без синяков. Чтобы потом все телеги и жалобы, если на них арестант отважится, зависли, не имея под собой доказательств.

Потому и лицо не трогали. Потому и ноги, обутые в берцы с твердым рантом, старались в ход не пускать. Потому и главное свое оружие – дубинки резиновые – вовсе не использовали. Все больше кулаками в кожаных перчатках действовали. И максимально прицельно: под дых, в грудину, по печени.

А Никита – арестант со стажем, лагерную педагогику своей шкурой уже изучавший, вел себя в соответствии с опытом: локтями пытался бока прикрыть, ладонями солнечное сплетение защищал.

Возможно, все бы малой кровью в самом прямом смысле сочетания этих слов и обошлось, да угораздило Никите в самый неподходящий момент оступиться. Потерял он равновесие, мотнул корпусом, наклонился. В тот момент мусорское колено, в живот ему целившее, в голову чмокнуло. Следом еще пара ударов, которые его так же врасплох застали. Они его назад откинули и в стену той же головой впечатали. Звук, что при этом раздался, откровенно зловещим был. После такого звука жизни в человеке обычно не остается. Не случайно мусора не только свое занятие бросили, но и опешили, даже испугались. Все трое одинаково подумали: вдруг перестарались – пришибли зэка, а это дело-то подсудное.

Со страху, а не из милосердия подняли они Никиту, посадили на лавку, спиной к стене, с которой он только что своей головой не по своей воле кусок штукатурки сбил. По той же причине воды в кружке принесли: в лицо плеснули, в рот влили. Когда Никита головой закрутил, остатки этой воды по сторонам разбрасывая, успокоились – выходит, жив. Они же и по ступенькам вниз спуститься помогли. До барака провожать не стали, только спросили:

– Дойдешь?

Вопроса Никита не услышал, он его по движению губ говоривших угадал. Кивнул машинально:

– Дойду…

По тому, как беззвучно раскрывали клювы ласточки на ближайших проводах, окончательно понял: со слухом что-то стряслось. Не испугался, не удивился, был уверен: пройдет, отпустит.

Хуже было со зрением. Оно не то чтобы потерялось, оно совсем другим, каким-то неправильным, стало.

Коробки корпусов бараков, обступавших лагерный плац по периметру, он вроде видел, но видел только в целом, по очень общему контуру. По отдельности же все корпуса вели себя непотребно: вибрировали в своих очертаниях, менялись в высоте и прочих размерах, вихлялись и приседали, будто исполняли дикарский танец.

Далее началась еще бо́льшая чехарда – корпуса стали меняться местами. Здание, где размещались первый и третий рабочие мужицкие отряды, переехало на место тубонара. Пятый козий барак поменялся расположением с шестым, в котором традиционно базировался блаткомитет. Седьмой инвалидный переплыл на территорию санчасти. Несколько корпусов, подрожав в воздухе, вовсе исчезли, уступив пространство тяжелым клубящимся облакам, стенам без окон и прочих признаков отношений с человеком.

Впрочем, и эта чехарда не испугала и не удивила Никиту. Потому что ни для испуга, ни для удивления не нашлось тогда места в его сознании, переполненном болью. Да и не было на тот момент у него никакого сознания. Та самая боль это сознание полностью заменила.

Как добрался в тот день до барака, как отстоял на вечерней проверке, как укладывался после отбоя, Никита Тюрин не помнил. В себя пришел только ближе к утру. Спать не получалось: боль мешала. Все тело болело, особенно голова. Вся голова. Целиком: и лоб, и виски, и затылок. Будто кто-то чугуном ее напичкал. А чугун не просто сверхтяжелым материалом был, а в одушевленную, живущую своей жизнью, не менее тяжелую массу превратился. И этой шевелящейся тяжести очень тесно там приходилось. Потому и распирала череп недобрая чугунная сила самым невероятным образом. Особенно глазам доставалось. Казалось, обосновавшаяся в голове тяжесть изнутри нещадно давит на них, и от этого давления глаза в любой момент готовы наружу вывалиться.

Чтобы как-то боль пригасить, попытался Никита отвлечься, чем-то себя занять. Из кусочков событий, что в памяти зацепились, постарался составить подобие картины минувшего дня.

Что же вчера было? Утром подъем, завтрак, развод. Все как всегда, как все последние четыре года. Потом – смена на промке. С выходом на обед. С возвращением с обеда. Потом опять все ровно, все по-лагерному, серенько. Снова, как всегда, вкладышей для мешков, которые шили, не хватило. Потому и после обеда почти не работали, больше курили да чифирили с разговорами. Все это в памяти отложилось. Даже с деталями, с полным соблюдением хронологии, если таковая в тусклой арестантской жизни все-таки имеется.

Наконец и самое важное из всей вчерашней хроники сквозь чугунную хмарь начало пробиваться. Вспомнилось, как уже после смены, на промке отработанной, вздумалось ему в соседний барак к земляку сходить. Не ради праздного интереса, а по делу – мобильник взять, чтобы ночью отзвониться: друганам на воле, сестре, а главное, девчонке, с кем телефонный заочный роман во всей красоте силу набирал. В зонах мобильники строго запрещены, но в любом лагере без них жизнь арестантскую даже представить невозможно. Для иного зэка нынешнего телефон – вовсе единственная ниточка, которая его с вольной трижды далекой жизнью связывает.

Теперь уже четко вспомнилось, как с земляком он накоротке поговорил, даже из его кругаля купца[25]25
  Купец (тюремн.) – слабо заваренный чай.


[Закрыть] хлебнул, как земляк из курка[26]26
  Курок (тюремн.) – тайник.


[Закрыть] мобилу достал. С этой мобилой в кармане Никита Тюрин в свой барак и отправился. И все бы хорошо, да на полпути подвернулся мусор-прапор из дежурной смены, которому приспичило служебную ретивость проявить.

– Осужденный, подойдите!

Всякий арестант на строгом режиме знает, что чаще всего следует после такой команды: непременный вопрос о том, почему он вне территории своего отряда находится, и обязательный досмотр-обыск в виде охлопывания, а то и откровенного обшаривания всех карманов.

В последнем Никита в тот момент меньше всего нуждался. И даже не потому, что мобильник, обнаруженный у арестанта, это стопроцентный залет с карцером. Другое страшило: телефон в таких случаях мусора всегда забирали. Спаленный телефон по лагерным строгим законам полагалось восстанавливать – возвращать владельцу. Любой ценой. Любым способом. В самое короткое время. Такой поворот для Никиты означал катастрофу. Потому что последние два года (после того, как жена развелась с ним) сидел он, если говорить арестантским языком, на голяках: курил исключительно нефильтрованную «Приму», катран[27]27
  Катран (тюремн.) – место в бараке, оборудованное для игры в карты.


[Закрыть] и прочие игровые соблазны обходил стороной. Просить помощи у друганов с воли он стеснялся. Сестра (единственная из родни, сохранившая с ним отношения после посадки) в одиночку поднимала дочь и сама еле сводила концы с концами, лагерная промка с ее тройной бесстыжей бухгалтерией и бесконечными простоями из-за неполученного вовремя сырья давала в лучшем случае сто – сто пятьдесят рублей перечисляемого на личный счет месячного заработка.

При таких раскладах затягивать телефон в лагерь (оплачивать сам аппарат плюс услуги мусоров, которые на этом с удовольствием зарабатывали) было делом просто нереальным. Вот почему, услышав стандартное овчарочье «осужденный, подойдите», не нашел он ничего лучшего, как сделать вид, что эта команда не для него, и прибавить шагу.

Окликнувший мусор догонять его не стал, но без внимания арестантскую дерзость не оставил. Сразу заспешил на вахту, настучал дежурному о грубом нарушении, от последнего полукивком получил разрешение проучить обнаглевшего зэка.

Никита к тому времени только и успел, что мобилу в бараке надежно спрятать. Как должное принял, когда через минуту по лагерному радио сквозь хрипы и шорохи продралась команда:

– Осужденный Тюрин, первый отряд, срочно зайти в дежурную часть!

Удивляться здесь нечему – от мусоров в зоне не спрятаться, тем более что у каждого арестанта на левой стороне груди в обязательном порядке бирка с фамилией и номером отряда, и прапор, его окликнувший, ясное дело, бирку эту увидеть успел. И другое – из опыта любому сотруднику лагерной администрации понятно: арестант, что повел себя в такой ситуации подобным образом, в девяти случаях из десяти имел при себе запрещенный мобильник.

Кто бы сомневался: мусора в этой ситуации не столько режим накручивали, сколько за упущенную собственную выгоду мстили. Потому как конфискованный телефон они традиционно нигде, ни в каких актах не фиксировали, а чуть позднее его же тем же арестантам снова продавали, разве что симки вытаскивали или меняли.

Впрочем, какая разница, по какой причине в этой ситуации огребать. Куда важнее, сколько, в каком объеме. Тем не менее, поднимаясь по железным ступенькам в дежурку, Никита все-таки немного надеялся: вдруг пронесет, вдруг отболтаться получится.

Не получилось!

Не пронесло, не отболтался!

Отболтаться даже попытки не представилось.

Как только порог подсобки, через которую путь в дежурку лежал, переступил и трех мусоров в перчатках увидел, среди которых был его окликнувший, понял: все серьезно. Только это и успел понять, потому как почти с порога посыпались на него тумаки всех сортов.

Оставался краешек надежды, что мусора, согласно последним установкам и веяниям, усердствовать не будут, по голове колотить воздержатся.

Оказалось, и здесь… не срослось. Да и оступился совсем не вовремя. Короче, огреб. По полной программе. В том числе и по голове. Как говорят арестанты, по кумполу.

Вот после этого все и началось.

И ладно бы, если это временно нарушенным слухом и минутной чехардой с окружающим пейзажем закончилось. Совсем другое на арестанта Тюрина обрушилось после того, как три мусора его в дежурке подмолодили[28]28
  Подмолодить (тюремн.) – поколотить, избить.


[Закрыть].

Это другое по своей значимости даже превосходило то, что его каждый день в зоне терзало и плющило – ощущение неволи и понимание невозможности скорой свободы. Да что там, превосходило! Это другое со всем ранее пережитым и прежде виданным аналогов просто не имело.

Утром, когда чугунная агрессивная квашня продолжала ворочаться в голове, понял Никита: новое теперь у него зрение. И не то чтобы все им наблюдаемое вихлялось и приседало, как это вчера было. И не то чтобы все окружающее плавало и раскачивалось, как это при сотрясении мозга случается. Просто… теперь его зрение четко фиксировало чуть выше головы любого увиденного человека что-то вроде экрана, на котором неспешно проходили слова, воспроизводившие то, что человек в этот момент думает. Ни дать ни взять – нынешняя реклама на стенах зданий в больших городах или бегущая строка в ненавистном телевизоре. Только чуть внимательнее и чуть дольше на этого человека посмотреть надо было.

Что-то на похожую тему он раньше читал. И не только в макулатуре жанра фэнтези в глупых обложках. Попадали в его руки и серьезные книги о людях, наделенных феноменальными способностями видеть чужие мысли. Но все это было из области далекого и невероятного. Такого далекого и настолько невероятного, что нельзя было даже точно сказать, верит ли во все это Никита или считает результатом чьей-то выдумки. А тут… и близко, и конкретно, и, что самое главное, с тобой самим происходит.

Первым, кто непроизвольно наизнанку свои мысли перед ним вывернул, был Ромка Дельфин, шнырь[29]29
  Шнырь, шестерка (тюремн.) – заключенный, удостоенный права убирать камеру, барак и выполнять прочие обязанности по обеспечению быта заключенных, что намного легче обычных работ, которыми занимаются остальные заключенные.


[Закрыть] отрядный, который среди всего прочего дважды в день в бараке подметал и мокрой тряпкой в проходняках[30]30
  Проходняк – участок барака между двумя рядами коек.


[Закрыть] по полу возил, типа влажную уборку производил. Говорили, что Дельфин из образованных: институт закончил, до посадки в городе в серьезном офисе работал, куда каждое утро в рубашке с галстуком заявлялся.

Дельфин – не из провинившихся был, просто в самом начале срока сам определил для себя: в шнырях добровольных он и полезен для «общего» и всегда для себя «закурить-заварить» иметь будет. Когда такой выбор делал, конечно, лукавил, конечно, где теплее, искал. Только много ли таких на строгом режиме, кто, рванув лепень[31]31
  Лепень (тюремн.) – пиджак, куртка.


[Закрыть], весь срок готов, не согнувшись и не кланяясь, выдюжить?

Соответственным и отношение к Дельфину было. С одной стороны, ясно – арестант не первого сорта. С другой стороны, явного вреда не приносит, в подлостях не замечен. Порою ему и важные вещи доверяли вроде курков с запретами, порою и при серьезных разговорах разрешали присутствовать. Немногословным Дельфин был, даже доброжелательным и вежливым, но ровно настолько, насколько таким зона позволяла быть.

Вот и в это утро он в проходняке, где Никита Тюрин обитал, появился, веником под шконарями[32]32
  Шконарь, шконка (тюремн.) – тюремная койка.


[Закрыть] зашуршал, приговаривал по обыкновению:

– Здоровенько всем… Побеспокою чуток… Я тут коцы подвигаю… Я тут недолго…

Тихо приговаривал, чуть ли не ласково.

По знакомому, сотни раз виденному и слышанному сценарию все происходило. Так бы и должно было закончиться, да замаячило над увенчанной арестантской феской головой Дельфина что-то светлое зыбкое, на чем буквы темные и четкие выскочили. А из букв слова:

– Свиньи… Быдло немытое… Где жрут, там и гадят… Опять бычков немерено набросали… И воняют, хотя после каждой промки в баню ходят… Шампунем поливаются… Мочалками трутся… Ни хрена не помогает… Воняют… Потому что по жизни свиньи, потому что быдло… Что на воле, что в зоне, все одно – свиньи… Если день не убирать, бычки здесь ковер составят, который шаг пружинить будет…

И другие слова россыпью. Из тех, что в зоне, конечно, произносят, но произносят с оглядкой и большой ответственностью, потому как за них очень строгий ответ всякий раз держать полагается.

По инерции, будто все это шнырь в полный голос сказал, Никита дернулся:

– Ты чего, Дельфин? Нюх потерял? Крышняк сорвало?

Хотел сгоряча напомнить, что окурок, рядом затушенный, – выстраданное куцее арестантское право (мой здесь дом, что хочу, то и делаю), а не примета нечистоплотности. Да только Дельфин, не первый год сидящий, не мог об этом не знать.

Хотел еще что-то добавить, еще больше по делу, да осекся. Сам себя и тормознул, ибо предъявить Дельфину было нечего, ведь в полный голос ничего тот не произнес. И Дельфин, будто это понимал, потому и ответил уже тверже, чуть растягивая слова, уже с отдаленным подобием вызова:

– Прибраться… Я же сказал, что недолго…

Что в придачу над головой шныря в этот момент высветило, Никита даже не захотел смотреть, отвернулся. Слишком резко отвернулся, отчего чугунная квашня в черепе в очередной раз колыхнулась и на глаза изнутри опять навалилась. Только прежде чем боль о себе снова напомнила, успел он заметить, что не так прост отрядный шнырь Дельфин, что всего от него ожидать можно, а потому и осторожней с ним надо. Еще осторожней, чем прежде. И это несмотря на уже накопленный Никитой арестантский опыт, главный смысл которого как раз и сводился к тому, что никому в зоне доверять нельзя.

А в бараке тем временем очередная движуха наметилась. Сначала атасники на входе криком предупредили:

– Отрядник![33]33
  Отрядник – начальник отряда.


[Закрыть]

Потом кто-то из тех же атасников через весь барак пронесся, коцами грохая, и предупреждение повторил, в каждую секцию заглядывая.

Вот после этого и поплыл форменный картуз капитана Кулемина по бараку. Как должное Никита принял слова, что заплескались над этим картузом. Совсем несложные, нисколько его не заинтересовавшие. И все на одну тему: пришло время барак ремонтировать, а с ремонтом этим что-то все не складывается.

Как всегда, работы такие делались своими силами: руками арестантов, материалами, которые они же с воли и затягивали. Не принято было, чтобы хозяин выделял что-то на это дело из лагерных фондов, зато спрашивал всегда с лютой строгостью. Был случай, когда одного отрядника за непобеленные в срок потолки упреками и придирками он до увольнения довел. В городишке, где зона находилась, где все точки мужского трудоустройства наперечет, такое значило – без куска хлеба остаться.

Как должное отметил для себя Никита и то, что в конце «бегущей строки» над серым картузом капитана Кулемина выскочил вывод. То ли грустный то ли досадный:

– Побелки маловато, краски вовсе нет… Никто даже и не обещал затянуть… Значит, опять блатных просить придется… У них получится… Они на отрядном собрании клич бросят… Арестанты отзовутся… Не ослушаются… И краска найдется, и побелка появится… Только… Ничего здесь эти люди даром не делают… Чем за это расплачиваться придется? Если один-два телефона занести – это еще полбеды… Если что-то посерьезней просить будут, придется крепко подумать, стоит ли связываться…

На содержание последних мыслей отрядника Никита никак не отреагировал. Мысли как мысли. Какие еще могут быть у мусора-отрядника? Все согласно штатному расписанию, все согласно выбору, который этот человек давным-давно сделал. Всем известно: чтобы мусору-отряднику выжить, надо ему лавировать между двумя жерновами. Один жернов – в реальной, но все-таки отдаленности: хозяин, прочее начальство и всякие уставы, инструкции, распоряжения. Другой жернов – совсем близкая каждодневная действительность, где на первом плане лагерные традиции, что веками складывались и арестантами строго оберегаются. У кого нюха хватает края чувствовать – тот в зоне и работает, тот и по карьерной лестнице карабкается. Кого занесет – с круга сходит. Порою с потерями невосполнимыми. Чуть больше года назад прямо в кабинете незнакомые мордовороты в штатском арестовали начальника третьего отряда. Из служебного сейфа целую кучу шприцев разовых, склянок и маленьких беленьких пакетиков выгребли.

Для всезнающих зэков сюрприза не было: торговал отрядник наркотой. То ли весомого довеска к жалованью сильно хотел. То ли какие-то договоренности с блатными отрабатывал. Конечно, засветился. Возможно, сами «клиенты» и сдали.

С его коллегой из четвертого отряда судьба еще круче обошлась – возвращался со службы, зашел в собственный подъезд, получил кастетом в висок. Скорая опоздала. Ползало по зоне объяснение этой смерти: будто хотел тот мусор из своего отряда образцовый сделать, чтобы себе и почет, и досрочно новую звездочку на погоны, и будто все эти вопросы затеял он руками блатных решать. Соответственно, и сам какие-то обязательства-обещания на себя в этой ситуации взял, ну и… не вывез. Завертелся, запутался. Жизнью поплатился. По другой версии, слишком сильно достал он своими режимными требованиями одного из серьезных арестантов из местных. Тот на волю кому надо отшумелся, помощи попросил. Помощь и подоспела. Аккурат кастетом в мусорской висок.

Обе версии на равных в арестантской молве и сосуществовали, за первенство вовсе не соперничая. Возможно, и в жизни оба сюжета соседствовали, дополняя и усложняя друг друга. Впрочем, важно ли сейчас это…

Зато в мыслях у капитана Кулемина все слишком просто оказалось. Так просто, что даже скучно: сплошные «краска-побелка», килограммы да квадратные метры. Плюс шпаклевка, плюс линолеум в комнату воспитательной работы, плюс еще какая-то ремонтно-строительная дребедень. Даже пожалел Никита, что лишний раз напрягся, в башку к отряднику заглядывая.

Думать по-прежнему больно было, потому и длинных мыслей не складывалось, а короткие, что обрывками в гуще боли сновали, вполне предсказуемое звучание имели: что дальше с такой способностью делать, на пользу ли пойдет или проблемами обернется?

Впрочем, был еще шанс надеяться, что обретение это – не окончательное, а что-то минутное, случайное, почти разовое, что больше и не повторится. Шанс-то был, только не получалось у него реализоваться. Скорее наоборот – все дальнейшие события только подтвердили: это серьезно, это не подарок, а дополнительный груз в придачу и без того к нелегкой арестантской ноше.

На утреннем общем построении очень близко от себя увидел он начальника колонии, которого неспроста хозяином звали, который на лагерном замкнутом пространстве был и богом, и царем, и прокурором. Неспешно прохаживался полковник Алесенко между черными арестантскими рядами и, будто между делом, на ходу процеживал, рта не раскрывая:

– Побриться… Бегом… В строй вернуться…

– Феску сменить… Чтобы завтра с нормальным козырьком была. Проверю…

И все прочее, в таком же роде. Так же коротко и колюче. При этом голова у говорившего в арестантскую сторону и не поворачивалась.

Между тем над головой той, украшенной на заказ пошитой фуражкой с задранной донельзя тульей, слова неспешно поплыли. Так же неспешно и смысл их до Никиты доходил:

– Полторы тысячи зэков в лагере… Вроде рабочая сила… Скорее стадо дармоедов… На промке никто не перерабатывает… Потому что нет толком работы на этой промке… Не нужны государству нынче рабочие руки арестантов… И вообще этому государству ни хрена не нужно… Другое дело при Сталине… И даже позднее…Тогда каждая зона серьезным предприятием была… С гособеспечением, с госзаказом, с премиями… И зэки зарабатывали, и все те, кто в системе нашей работал… Иные зоны продукцию на экспорт отправляли. Не то что сейчас: мешки копеечные, никому не нужные… А лагерь на хозрасчете… За воду, электричество, прочую «коммуналку» платить надо… Живыми денежками… А брать откуда… А самим жить на что? А на что проверяющих задабривать? Да ладно бы, если только поить-кормить… Эта сволочь привыкла, чтобы по итогам всякой ревизии после банкета им не только нарды или шахматы, что зэки на лагерной ширпотребке производят, дарили… Им конверт с наликом напоследок обязательно подавай… Опять деньги…

После этого над красивой фуражкой забористые матюки закачались. Не такие адресные, как у Дельфина, но не менее злые. А следом опять же вывод. Не такой скучный, как у отрядника, а масштабный, с обобщением, в котором для брата-арестанта ничего хорошего опять же не проблескивало:

– Нечего ждать, пока про нас и про нашу систему там, наверху, вспомнят… Да и не вспомнят ведь никогда, потому как прочих забот в государстве хватает… Самим шевелиться надо… С бухгалтерией на промке разобраться надо… Она и так в трех вариантах ведется, чтобы всем капало… Сдается, там еще резервы есть… Зэки перетопчутся… Можно и еще с нарядами покрутить… Подрезать, где можно… Знаю, кому это поручить… Есть на зоне мини-цех по ремонту автомобилей… Расширить его надо… Умельцев в лагере полно, платить им необязательно… Вместо денег – валюты зэковской «закурить-заварить» подбрасывать… Заказы, понятно, с воли подтягивать… Привлечь в помощь местных авторитетов, кто в свое время здесь сидел, с кем отношения сохранились… Но главное – не это… Главное, каждое возможное УДО – на карандаш, и чтобы никакой халявы, все на коммерческую основу, как и все везде в стране нынче… Каждый недосиженный месяц должен для арестанта, точнее для родни и близких его, денег стоить… И не так, как раньше: одни платят, другие – нет, а чтобы все только за бабки, жестко… Месяц воли досрочной должен минимум пятерку стоить, еще лучше – двести гринов… Чтобы без всякой поправки на нефть и прочую международную хреновню…

Многие из деревенских, что здесь сидят, никаких долларов в глаза не видели… Их проблемы… Верно, делиться придется… С судьей и прокурором, без них ни одного решения по УДО не принимается… Ладно, свои люди, тем более что такое с ними уже не раз прокручивали… Теперь все это в систему на поток надо… И, чтобы никаких посредников-отрядников тут не путалось… Они пусть бараки ремонтируют, арестантов воспитывают, отчеты составляют.

Забавно: в одно время с тем, как на белом поле над головой полковника Алесенко строчки менялись, сам он продолжал между арестантскими рядами прохаживаться. Более того, не замолкал при этом. На старые темы бросал отрывистые фразы: про непорядок во внешнем виде, про перешептывания в строю, про то, как плохо убирается территория, закрепленная за отрядами. Не столько говорил, сколько стращал да упрекал. При этом по-прежнему ни на кого конкретно не смотрел, а только мимо, исключительно в сторону.

Напоследок над нарядной тульей уже отдалявшегося лагерного хозяина слова были изрядно цифрами разбавлены:

– В зоне одиннадцать отрядов… В каждом всякий месяц один, а то и двое-трое кандидатов на УДО… Каждое УДО – это как минимум год недосиженного срока… Понятно, в седьмом инвалидно– пенсионерском – там сложнее, там голь перекатная… И в шестом, где почти одни блатные, – трудно… Все равно хватает… Пусть по минимуму… По среднему… 11×2… 22… 22×12… 264… 264×200… Все это еще пусть на двенадцать… Ух, до фига в год получается… А если по курсу с баксов в рубли? Очень прилично… Пусть судье-прокурору отстегнуть… Все равно нормально останется… И как все вовремя… Дочери отдельное жилье справить давно пора… Дачу достроить… А там сына после школы пристраивать… Обязательно в юридический… Неважно, кем потом… Следаком, адвокатом, на худой конец сюда, в зону определю… А юридический – это репетиторство плюс взятка за поступление… Расходы… Расходы… И ведь все можно найти, все изыскать реально…

В этих мыслях ничему не поразился Никита Тюрин. Показалось даже, что все это он уже то ли слышал от кого-то, то ли читал. Совсем ничего нового. Про то, что УДО здесь за деньги, и про то, что хозяин лихо умеет эти деньги считать, и что деньгами этими делится он совсем нехотя, – обо всем этом он узнал уже в первые дни пребывания в зоне. Уже тогда казалось, что все так всегда было и по-другому просто не бывает. Уже тогда к этому спокойно он отнесся, а теперь, спустя четыре года… какое уж тут удивление. Куда серьезнее его главный на сегодня вопрос тормошил: как распорядиться своим, своим собственным обретением, к чему новые свои, совсем непростые способности приложить?

Рассказать об этом тем немногим, с кем он позволял здесь себе быть хотя бы немного откровенным? А дальше что? Разве кто-то из них сможет дать толковый совет в этой ситуации? Куда более предсказуемо, что такой дар на общую потребность выставят и придется типа роли фокусника играть – зэков развлекать, долгие их срока новой забавой скрашивать. С какой стати в таком цирке участвовать? Разве это для порядочного арестанта приемлемо?

И другая засада налицо: если про такие способности зэки узнают – значит, очень скоро про них и мусора, в первую очередь кум и вся его братия, пронюхают. У этих хватка мертвая, а гребут они только в одну сторону. Здесь расклад предсказуем – непременно на себя работать будут жестко заставлять: и за арестантами, и за теми же мусорами обяжут шпионить. Сейчас принято компроматы копить. Такой вариант еще гаже, да и попросту опасней: любой стукач за свое малодушие рано или поздно непременно сполна расплачивается. И никакой здесь дар не спасет…

Еще один вариант использования своих новых способностей несмелым, но блестящим пунктиром мелькнул. Дерзкий, еще более фантастический, чем суть самих этих способностей. Может быть, направить их целиком и полностью на то, чтобы… отсюда на волю? Не терпя до нескорого звонка, не покупая на барыжных условиях УДО?

Только… как? Понятно, чужие мысли читать – способность уникальная, без преувеличения сказочная, только можно ли с ее помощью тройной забор с запреткой преодолеть? Что-то не складывается…

Здесь и другое вспомнилось. Реалистом надо быть: беглому арестанту по нынешней жизни засухариться[34]34
  Засухариться (жаргон.) – затаиться, спрятаться.


[Закрыть] практически невозможно: на вокзалах, в магазинах, во всех людных местах – камеры, и никуда позвонить нельзя – голос в любом месте с первых секунд пеленгуется. Разве что в тайге, в медвежьем углу хорониться. Только и туда ухитриться добраться надо. Да и какой смысл в таком побеге, в такой свободе? Есть ли резон одну неволю на другую менять?

Еще и еще пытался примерить Никита Тюрин открывшуюся уникальную способность к нынешнему своему бытию. И ничего путного из этих попыток не складывалось. Выходило даже, что никакой это даже не дар, никакое не озарение, а что-то очень нелегкое и, похоже, даже лишнее. Такой вывод сам по себе напросился, и совсем не готов к нему бывалый арестант оказался.

Еще сутки кубатурил над обозначившимися вопросами Никита Тюрин. За это время и боль, что сначала после мусорской педагогики так прочно в его сознании обосновалась, как-то ушла на задний план, а вскоре и вовсе приуныла, затаилась. Инстинкт первобытный, а возможно и вовсе звериный, который в каждом человеке таится до поры до времени, а в условиях неволи расцветает пышным цветом, уже жестко советовал ему в то время: не надо вовсе внимательно на людей смотреть, нечего над головами их выискивать.

Так и старался себя вести теперь Никита. Установка такая для наблюдательных зэков незамеченной не осталась. Уже и спрашивали напрямую его самые любопытные и самые нетерпеливые:

– Ты чего, Никитос, ото всех воротишься?

Добавляли, вроде в шутку, но с тревожным и хищным вниманием:

– В падлу, что ли, тебе на арестантов смотреть?

Угрюмо отбивался дежурными шутками в этих ситуациях Никита, но понимал: это ненадежно, это ненадолго. Придет время, и его уникальная способность непременно придет в нестерпимое противоречие со всем укладом арестантской жизни. А это значит, что строгие хранители этого уклада рано или поздно непременно спросят, почему таил он свой дар, почему ни с кем его не делил, даже никому о нем ничего не сказал. Ведь это – почти то же самое, что сидеть в тюрьме или в зоне, считаться порядочным, но все, что в посылках к тебе приходит, под одеялом жрать и хорошие сигареты тайком в рукав курить. Разве может так долго продолжаться? Того гляди случится что-то, что с головой тебя выдаст. Как тогда оправдываться?

Выходило, что со своим обретением надо было скорее определяться. А как определяться? На себя заставить работать, уже прикидывал, не получается. Может быть, вовсе отказаться от такого обретения?

Всерьез донимали Никиту все эти вопросы. Настолько всерьез, что та самая чугунная боль, которая поселилась в его голове после мусорской педагогики, а потом вроде как эту голову и покинула, снова о себе напоминать начала. Да так лихо, что болезненная гримаса почти не покидала лицо Никиты. И уже совсем нехорошо складывалось: мало того что, таясь своего обретения, отворачивал он от всех встречных лицо, так теперь еще на этом лице всегда царило совсем малочеловеческое выражение: что-то среднее между мукой, ненавистью и отвращением. Еще злей по этому поводу комментарии окружающих звучали. Уже было, как сосед по проходняку с тревожным и хищным вниманием повторил уже звучавший вопрос:

– В падлу тебе, что ли, на арестантов смотреть? Тебе вроде самому еще не один год в арестантах ходить…

Все это беспокойство и внутреннюю тревогу Никиты Тюрина не просто увеличивало, а скачком в квадрат возводило.