Текст книги "«И в остроге молись Богу…» Классическая и современная проза о тюрьме и вере"

Правда, робкой была эта мысль, и совсем нечасто она его сознание посещала.

А тут вдруг убиенный долговязый наркоша собственной персоной то ли в зеркале перед тобой, то ли просто за спиной маячит и в том же зеркале отражается. Молчит, но голову вскидывает, будто что-то сказать хочет, попросить или напомнить. Глаз не видно, но лицо – точно его. Даже, кажется, гнилой дух, которым тогда от него пахнуло, в воздухе появлялся.

Такие сцены ни покоя, ни радости не приносили.

В придачу ко всему совсем странный вопрос его сознание начал тормошить: что за эти полтора года с тем самым долговязым случилось? Точнее, во что он превратился? Там, под стандартным в метр с хвостиком слоем земли, под досками нестандартного в рост убитого гроба? Или что от того долговязого осталось? Что, понятно, по сути своей одно и то же. Разумеется, тошнотворным натурализмом и откровенной жутью веяло от таких вопросов. И от этого в душе света не прибавлялось, а улыбаться уже и вовсе не получалось.

Советоваться в этой ситуации было не с кем. Даже просто поделиться, выговориться – шанс исключался. Потому как нельзя на зоне строгого режима о таких вещах вслух говорить. В лучшем случае сочтут за сумасшедшего, в худшем – примут за особо хитрого, это сумасшествие умело имитирующего, дабы себе лично какие-то блага и скидки, возможно, за счет близких окружающих, обрести. Реакция этих самых окружающих и в том и в другом случае известна заранее. Арестант с изменившимся подобным образом поведением вмиг становится объектом насмешек и издевательств. Заодно и подозреваться начинает во многих зэковских прегрешениях. Понятно, никакого доверия такому арестанту! Ни информацией о сокровенном запрете никто с ним не поделится, ни трубой попользоваться не доверят, даже чая попить не пригласят. По сути, нерукопожатным изгоем такой арестант становится. А вот это уже серьезно, и со всем этим десятилетнюю ношу срока, и без того поначалу неподъемную, совсем невмоготу тащить. Опять же – на уровне по-зековски обостренного инстинкта самосохранения понимал это Олег и уверен был твердо: никому ни с кем о зеркальных чудесах – ни слова. Он и на воле не очень разговорчивым был, в зоне молчаливости только прибавил, а уж после зеркальных мультиков на слова и вовсе запредельно скуп стал. Так что над стремительно набирающим актуальность вопросом «Что дальше делать?» кубатурить[38]38
  Кубатурить (тюремн.) – думать.


[Закрыть] ему приходилось исключительно самому с собой, в полном, как арестанты говорят, одинаре.

Конечно, можно было бы сходить в лагерную церковь, пошептать положенные слова у резных, изготовленных местными мастерами на промке икон, можно было бы даже поговорить с приезжающим по пятницам настоящим вольным батюшкой, только… Только… к по– настоящему верующим себя Олег не относил. Несмотря на то, что крещен был в младенчестве, вопрос с верой он считал для себя еще открытым, а потому более порядочным виделось ему в этой ситуации рассчитывать только на собственные возможности, Бога не трогая.

Тем не менее, неожиданно для себя самого, свечку в лагерной церкви «за упокой души убиенного» он поставил и что-то похожее на какое-то облегчение испытал. Тут, правда, без дополнительных хлопот не обошлось: не помнил Олег имени того торчка-наркоши, что в тот вечер его у подъезда встретил. Не помогли и мусорские бумаги (приговор и т. д.), с которыми он на зону прибыл. Фамилия жертвы там много раз повторялась, но исключительно по-канцелярски, с одними лишь инициалами. Пришлось специально друганам на волю по общаковой трубе вызванивать и, к немалому удивлению последних, имя «раба Божьего», того, что его с ножом некогда у подъезда встретил, уточнять.

Опять же удивительно, а может быть, и вполне естественно, но после той, поставленной за помин души свечки пропал долговязый наркоша из сюжетов мультиков. Нездешние пейзажи, незнакомые города, непонятные люди – все, как и прежде, своим чередом, но уже без долговязого, будто и не было его никогда прежде. Не испытал Олег по этому поводу ни удовлетворения, ни радости. Зато волнение оставалось. Тревога в том волнении предчувствием умножилась. Словно что-то очень важное того гляди грянет. И ведь грянуло…

После второй смены, после ужина, уже в первом часу ночи, зашел Олег в умывальник, чтобы почистить зубы. Как ни зажмуривался, как ни отводил в сторону глаза, все таки угораздило в зеркало глянуть. Глянул – оторопел. И не от того, что там увидел. А от того, что при этом произошло. Едва только проявились в зеркальном прямоугольнике уже привычные нездешние пейзажи, незнакомые города и непонятные люди, как ощутил он внутри себя несильный рывок, сродни тому, что, засыпая, иногда испытывает сильно уставший человек. В тот же момент понял, что все эти пейзажи и прочие составляющие мультиков находятся уже не за спиной, а слева, справа, впереди – словом, повсюду. Или – то, что было зазеркальем, что было только строго спереди (в зеркале) и строго сзади (опять же отражающимся в том же самом зеркале), наполнило все окружающее его пространство. Или он из этого пространства, где впереди тронутый ржавчиной кран, раковина с отбитой в двух местах эмалировкой и зеркало с черными провалами амальгамы, переместился в совсем другое место.

А вот эти перемены перенес Олег Семенов предельно спокойно, будто знал о них давно заранее и готовился к ним самым тщательным образом. Первым делом убедился, не снится ли ему это. Щипать себя не стал, а вот ногтем указательного пальца правой руки большой палец той же руки что есть мочи уколол. Укол почувствовал. На всякий случай на уколотый палец посмотрел. Все верно: есть вмятина, сама темная, края белые, будто бескровные. И зудит уколотое место, чешется. Значит, не мерещится, не снится.

Для окончательной убедительности себя, насколько смог, осмотрел, даже ощупал. Все сходится: штаны черные от арестантской робы, от той же робы лепень черный, ткань в еле заметный рубчик. Неважнецкая, между прочим, ткань. Летом в ней тело не дышит, запаривается, как лицо в противогазе. Зимой – стынет, не согревается. И обязательная для всякого арестанта бирка на левой стороне на месте, и хлоркой на ней выведенное «Семенов О.А. 9-й отряд» присутствует. Значит, точно не мерещится… Только крашенного в приметный цвет дальняка сзади нет, и раковина с отбитой в двух местах эмалировкой куда-то делась, и зеркало с попорченной амальгамой кто-то убрал. Еще раз опустил глаза Олег, скользнул взглядом по тем же штанам, вспомнил, что, прежде чем в умывальник идти, коцы снял, вместо них черные пластмассовые тапочки надел. Все верно: вот они, тапочки, и ногти, тронутые обязательным для всякого арестанта грибком, торчат. Верно, не снится! Только кругом как-то очень много пространства и всего, что с ним связано. И в этом пространстве стены совсем незнакомые, не беленые, а сложенные из какого-то неброского камня, и в стенах тех проемы, некоторые будто проломанные, некоторые будто специально выложенные, со стрельчатыми арками. В проемах – деревья, кусты, растения и даже небо, габариты которого не ограничены забором с проволокой и вышками с часовыми. Про зону здесь и вовсе ничего не напоминало. И не было здесь никакой зоны. В помине не было…

Ни сердце пуще обычного в тот момент у Олега не забилось, ни дыхания не перехватило. Только мысль единственная стрельнула: «А если туда шагнуть и… дальше, дальше, дальше…»

Не стал он себя сдерживать: шагнул раз, выдержав паузу, еще раз шагнул, осмотрелся: точно, никакого умывальника, никакого зеркала, никакого сбитого из зеленых, ядовитого цвета досок дальняка. На все триста шестьдесят градусов ничего кругом нет, что бы могло напоминать о лагере, зоне, несвободе. А вот штаны на нем те же арестантские, из хозяйской робы, и лепень на нем тот же, с биркой ненавистной, которая зэку в зоне и паспорт, и визитную карточку, и много чего еще заменяет. Выходит, на воле он сейчас, Олег Семенов, пусть в арестантском прикиде, пусть без документов, пусть с неотсиженным даже наполовину своим немалым сроком. Выходит, сказка или что-то в этом роде выпало…

Закрутилась в голове шальная карусель. В карусели мысли, черные и белые, вперемежку. Белые: «Вот она, свобода, ни заборов, ни мусоров, куда хочешь иди, что хочешь делай…» Черные: «Какая же это свобода, когда я порог зоны не переступал, даже справки об освобождении на руки не получал, куда я заявиться в арестантском прикиде могу, выходит, только прятаться-хорониться, разве бывает такой свобода, нужна ли мне такая свобода?» Между черно-белыми мыслями, как прокладка, как орнамент, какие-то узоры из кубиков, ромбиков и прочих неведомых фигурок. Вроде бы разноцветные, но цвета приглушенные, размытые, будто теми же красками, что мультики из зеркала, нарисованные.

А прицепом к черным мыслям неожиданно, но очень по делу, в масть торкнуло: «Денег нет… А без них как же? Ни позвонить, ни доехать… Даже пачки сигарет не купить… И с общего того же курева, если это вроде как свобода, не возьмешь…»

Машинально, будто в подтверждение последних мыслей, похлопал он по карманам. Верно, нет в них денег и быть не могло, строго запрещены в нашем государстве деньги тем, кто наказание отбывает. Да и сигарет там не оказалось. То ли в телаге[39]39
  Телага (тюремн.) – телогрейка.


[Закрыть] остались, то ли на тумбочку около шконаря выложил. Только где он сейчас, этот шконарь, эта тумбочка?

Крутанулось в мозгу уже ранее там мелькнувшее: «Наверное, все-таки с ума схожу…»

На этот раз предположение такое почти спасительным представилось, потому что такое предположение единственным ключом – объяснением ко всему происходящему было. Ну, сошел с ума, тогда все понятно: и штучки эти с зеркалом, и всякие там мультики эти – все разом в систему выстраивается… Если же сохранил здравый разум, тогда как все происходящее объяснить можно? Просто нет этому никакого объяснения… Не существует этому никакого объяснения… Не может быть этому никакого объяснения… А сказка – это ерунда, в них и дети современные не верят, в лагере строгого режима сказкам просто взяться неоткуда…

Выходит, сумасшествие… По методу исключения… И как единственное спасительное…Придется и это как должное принять… Только разве может сумасшедший так основательно ситуацию анализировать и разве может тот же сумасшедший так всерьез о собственном безумии задумываться? Опять нескладуха. Не нашел в этот момент Олег Семенов ничего лучшего, кроме как в очередной раз себя на предмет связи с реальной действительностью проверить. Прикусил губу. Похоже, перестарался, потому как от боли даже невольно передернуло и во рту соленое почувствовал. Впрочем, не зря, похоже, перестарался. Потому что вместе с ощущением боли пришло ясное осознание, почти команда-инструкция, что дальше делать. И никакой сказкой там уже не пахло – сплошной жесткий реализм, мужицкая практичность, помноженная на арестантскую сноровку:

– Надо возвращаться… Мультики мультиками… Глюки глюками… Вдруг хватятся в ночную проверку… Что тогда… В побег объявят… А это – ЧП, от которого мало никому не покажется: ни зэкам, ни мусорам… Опять же соседям по бараку – сплошные бигуди: допросы-расспросы, дознания-показания… Мать-старуху по ментовкам затаскают… Вольным друзьям те же мусора проходу не дадут… Да и самому, беглому, на воле куда податься? Некуда! Через телефон, через камеры, что повсюду понатыканы, засекут где угодно… Значит, снова в лагерь, уже с добавленным за побег сроком, которого и так столько, что спина сама сутулится, когда число грядущих лагерных лет пытаешься представить… Нет, только возвращаться…Только как возвращаться?

Снова ощупал себя Олег. На этот раз будто волшебный тумблер искал. Тот самый, который из сказки в реальность возвращает или, наоборот, из лагеря строгого режима в свободу перемещает. Не обнаружилось никакого тумблера. Потому что такой тумблер – это голимая сказка, а сказкам в зоне места не предусмотрено…

Не нашарилось ничего даже похожего на тумблер. Только собственные ребра под хозяйским лепнем угадывались да мозоли, что после того, как на промку вышел, проявились, за ткань этого лепня цеплялись.

«А возвращаться надо по-любому…» – еще строже внутри повторилось. На этот раз и никакие аргументы к этой установке не находились. Вроде как надо, и все… С одной стороны, правильно, убедительно. С другой – странно… Выходило, что его, как птицу в клетку, как собаку к цепи и ошейнику, потянуло…

В который раз уже за последние полчаса крепко он зажмурился и крутанул головой, будто снова пытался уточнить по поводу личных своих отношений с реальностью и нереальностью. Получилось, уточнил. Потому что, когда глаза открыл, оказались перед этими глазами раковина с двумя пятнами отбитой эмалировки и зеркало с уже памятными по очертаниям провалами амальгамы. Никаких стен из неброского камня, никаких деревьев в проемах этих стен, никакого неба в тех же проемах. Да и все пространство скукожилось, будто свернулось. Правда, зудело и саднило на второй фаланге большого пальца, в том месте, куда он ноготь указательного пальца вогнал. Правда, еще ощущался чуть солоноватый привкус во рту.

На почти негнущихся ногах возвращался Олег к своему шконарю. Лег, не раздеваясь, закурил, нисколько не удивился, видя, как пляшет в его руках сигарета и что этой сигареты хватило от силы на пять затяжек. Думал обо всем сразу, что случилось в умывальнике, и ни о чем конкретно из той карусели событий, что не просто пронеслась накануне в близости перед ним, а лихо протащила и его самого, кувыркая с ног на голову и обратно.

Заснул он уже под утро, имея внутри жесткий приказ для самого себя, самим собой и сформулированный: «Про все, что было – забыть, о мультиках – не вспоминать, в зеркало ни под каким предлогом – не заглядывать, про то, что случилось – никому не рассказывать…»

Только последний пункт из того приказа и оказался выполненным.

Рано утром, еще до подъема, неведомая сила подкинула его со шконаря и потащила, так и не стряхнувшего с себя остатки сна, в умывальник. У зеркала по старой привычке попытался он зажмуриться. Не смог. Потому что лицо перестало слушаться. Помня о ночном приказе, самому себе отданном, попытку повторил. Опять – бесполезно. Даже показалось, что лицо вовсе в маску превратилось и обычной своей мимики окончательно лишилось: ни моргнуть, ни губами пошевелить.

Тем временем в зеркале, куда он смотрел не по своей воле широко раскрытыми глазами, знакомая картинка проявилась. Как и прежде, нездешние пейзажи, незнакомые города, непонятные люди. Следом – и несильный внутренний рывок, сродни тому, что, засыпая, иногда испытывает очень уставший человек. Ну и все остальное, что минувшей ночью было, наступило.

В итоге никакого уже зеркала рядом, никакой раковины близко. Опять стены с проемами, а в проемах снова и деревья, и растения, и в свободных промежутках куски неба, на котором будто написано, что не лагерное, а вольное это небо.

Знакомой представилась Олегу Семенову увиденная панорама, а вот то, что у него внутри творилось, было совсем незнакомым, неузнаваемым, непонятным. Впрочем, ничего там вовсе не было, кроме единственной установки, что была строже любого самого военного приказа: «Вперед, вперед, вперед!»

И ничего даже похожего на тему, что аукалась со знаковыми словами «побег…» и «ЧП…», даже тенью не прошмыгнуло. Больше того, то, что мгновение назад казалось незнакомым и неузнаваемым, сдулось бесследно. Уступило место бескрайнему, сильному и радостному. Пожалуй, еще более непонятному.

Уже на ходу, совсем машинально он посмотрел вниз. Скользнул по незастегнутому впопыхах лепню, проехал по хозяйским штанам, чуть задержался на тапочках с торчащими пальцами. Почему-то вспомнилось, что тапочки эти казенные некоторые из зэков «шептунами» называют. Непроизвольно улыбнулся. Уже не удивился, что улыбнуться получилось, что совсем недавно казавшееся намертво затвердевшим лицо двигается, слушается его настроения. Так же неожиданно для себя самого хлопнул по карманам штанов. Не обнаружив сигарет, снова почему-то улыбнулся, в очередной раз отметив, что лицо уже не имеет ничего общего с окаменевшей маской. Еще раз правой рукой скользнул по робе, зацепился за бирку с вытравленным хлоркой «Семенов О.А. 9-й отряд». Хотел рвануть, но, вспомнив, как основательно, не жалея ниток, пришивал эту бирку, затею оставил. Не захотел останавливаться, сбивать дыхание, словом, пожалел времени. Он уже шел. Прямо и очень быстро, чуть наклонив корпус вперед и чуть откинув назад голову. Не рассчитанные на быструю ходьбу тапочки ему совсем не мешали.

На ходу, как совершенно естественное, отметил для себя: цвет всего окружающего изменился. Никакой акварели! Ничего рыхлого и размытого! Только яркие и сочные, даже режущие глаз, цвета. Наверное, таким видят мир бывшие слепые, прозревшие после чуда или удачной операции.

О том, что сейчас происходит в том месте, где он провел последнюю ночь и почти два предыдущих года, не вспоминал. А шаг ускорил, словно боялся куда-то опоздать, будто впереди уже маячила четкая, связанная с большими радостями и важными обретениями, цель. И совсем не оглядывался, словно поворот головы мог бы помешать набираемой скорости.

Пропажи арестанта Семенова О.А. хватились уже на утренней проверке. Уже в обед в зоне работала комиссия из управы. Уже утром следующего дня к ней присоединились важные московские проверяющие. Допрашивали не только зэков, но и всех мусоров, кто каким-то краем своей службы касался Олега. Еще через день выяснилось, что в лагере уже не работают ни прежний начальник девятого отряда, ни аж целых три начальника с промки, куда выходил Олег. Еще через неделю из зоны исчезло все руководство во главе с хозяином, так старавшимся доработать до пенсии. Никто не сомневался, что главная и единственная причина всех этих карьерных катастроф – исчезновение арестанта Семенова. Удивительно, что слово «побег», сначала так часто мелькавшее в отчетах проверяющих всех калибров, потом из этих бумаг пропало вовсе. Совсем как тот нож-бабочка, который в делюге Олега Семенова сначала был, а потом перестал упоминаться. Впрочем, вскоре и, кажется, вообще все, что касалось арестанта Семенова О.А., было из лагерной документации вымарано. Невымаранное строго засекретили. И лагерным мусорам, и мусорам из областной управы было строго предписано: «тему Семенова закрыть». Предписание выполнялось неукоснительно. Недавние повальные увольнения в связи «с тем же Семеновым» все помнили.

Помнили случай с Семеновым и арестанты. Нельзя было им запретить говорить на эту тему. Они и говорили. Вот уж где погуляла фантазия российского зэка. Кто-то был уверен, что Олега просто выкупили за «громадные бабки» серьезные люди. Кто-то уверял, что он, действительно, ушел через кабур[40]40
  Кабур (тюремн.) – подкоп.


[Закрыть], так и не обнаруженный мусорами. Ромка Цыган, угодивший в зону по «народной» и даже здесь умудряющийся хотя бы раз в неделю «в хлам» обкуриваться, божился, что «сильно страданувшего по беспределу» Олега взяли на небо ангелы. Были и еще более фантастические версии. Правда, ни в одной из них о зеркале в умывальнике девятого отряда не упоминалось.

Впрочем, само то зеркало просуществовало недолго. Заместитель отрядного завхоза козел Фурик, покупая себе УДО, поменял все зеркала в умывальнике на новые. Новые зеркала в умывальнике пятен на серебряной поверхности не имели и отражали только то, что им полагалось: физиономии умывающихся и бреющихся арестантов (на первом плане) и крашенные зеленой, нездорового цвета краской кабинки дальняка (на втором).

Наваждение

Ни страха, ни удивления не было.

Разве что досада была.

Потому что случилось это именно здесь, именно сейчас.

Будто бы все события своей жизни человек по собственному усмотрению способен вгонять в параметры «где» и «когда», «нужно» и «можно»…

Сначала хрустнула целлофановая занавеска, отделяющая дальняк от прочего пространства камеры.

Он уже не ждал ничего хорошего от этого звука.

Готовясь к худшему, вжался в и без того продавленное днище шконки, собрался.

Почти не ошибся. Только поморщился, когда из-за складок занавески через порог дальняка тяжело перетекла… гусеница. Трехцветная: черно-рыже-серая. С легкой зеленой проседью поверх стоящей ежиком шерсти. Очень похожая на тех гусениц, что в разгар лета в среднерусской полосе можно встретить в любом огороде.

Вот только размером эта гусеница была с… хорошего ужа. И толщиной в… бутылку-полторашку.

Потому и так звучно двинулась занавеска, потому и так заметен был этот вытянутый яркий цилиндр на куцей и безликой тюремной территории.

А еще глаза…

Не помнил он, какие органы зрения имели те обычные огородные гусеницы. Может быть, вовсе их не имели. Зато здесь они были… и были громадными, круглыми и блестящими.

Представлялось, что прикреплялись эти глаза к голове на каких-то веревочках. Потому и вращались почти по окружности, охватывая своим нервным вниманием все пространство вокруг.

Злыми и беспокойными были эти глаза. Будто срочно искали кого-то с недоброй целью.

Гусеница неспешным, но очень прямым маршрутом перекатилась под дубок, за которым торкалась нешустрая камерная жизнь: кто-то играл в нарды, кто-то писал письмо, кто-то просто высиживал, дожидаясь своей очереди занять шконарь.

«Если из дальняка – значит, “по-мокрому”, но нет на полу мокрого следа, и воды на шерсти – ни капельки, странно…» – только и успел он отметить.

Еще раз хрустнула целлофановая занавеска, и новый гость камеры – громадная, украшенная орнаментом из множества разнокалиберных бородавок, жаба вывалилась на порог отхожего места. Вывалилась, замерла на мгновение, будто осваивая новую территорию, и заковыляла своим путем. Не по следу гусеницы под дубок, а под сорок пять градусов вбок, почти в самый угол хаты, туда, где обитал на полу не имевший права спать на шконаре обиженный Пурген. Именно заковыляла, потому что свои лапы перетаскивала с места на место трудно и нехотя. Так человек передвигается после недавнего тяжелого инсульта.

Как-то не обратили на себя внимания глаза этого существа. Зато ноздри выделялись. С хлюпаньем и присвистом втягивали они в свои влажные, лиловые изнутри отверстия невкусный тюремный воздух, и… было в этих звуках что-то зловещее. Будто вынюхивали что-то и опять же не для добра.

С матерого и очень раскормленного кота была та жаба, но это при поджатых под брюхо лапах. Стоило же при движении хотя бы одной из этих лап выдвинуться вперед, как размеры животного увеличивались.

На глаз он машинально сопоставил габариты жабы и диаметр отверстия отхожего места. Выходило, что никак не могло это существо воспользоваться для своего путешествия канализационными трубами. «Неужели вылезла маленькой и сидела ждала, пока подрастет», – невесело пошутил про себя.

Очень быстро пошутил, потому что очень скоро, на этот раз совершенно бесшумно, отодвинулась занавеска, и новый незваный гость объявился на пороге дальняка. Совсем непривычную внешность имел тот гость и со стороны походил то ли на стоящую вертикально неряшливую вязанку изломанных и наспех собранных хворостинок, то ли на пук капризно изогнутых проволок. Не очень заметным в этом хитросплетении было и семечкообразное туловище, на котором даже головы, не говоря уже про глаза и пасть, просто не угадывалось. Если бы не шевелящиеся конечности, вовсе нельзя было признать одушевленным это существо.

«Богомол… Есть такое насекомое… Богомол… Только очень большой… Такой большой, каких в природе и не бывает…» – всплыло, будто пропечаталось в памяти.

И вдогон – не удивленное, а скорее растерянное про то, что вроде бы как и нечего этому существу здесь делать, так как обитает оно только в далеких теплых краях.

Тут же рядом зарубкой более важное отложилось: «Конечности постоянно шевелятся, уж не антенны ли это, с которыми любое пространство без чутья и зрения обшарить можно… А чего шарить? Кого эта уродина вычисляет?»

Не было никакого желания отслеживать, куда двинется неуклюжее, будто наугад сложенное из шарниров и суставов создание. Рожденная инстинктом самосохранения внутренняя тревога подсказывала, что сейчас куда важнее определиться, как вести себя в ближайшее время, на которое непременно выпадут новые, возможно самые непредсказуемые, события.

На этот момент сознание его уже разделилось на две не враждующие, но очень разные и абсолютно самостоятельные части. Одна часть четко, чуть ли не по складам инструктировала: «Тебе все это мерещится… Никаких гусениц, никаких жаб, никаких богомолов, тем более таких громадных, как на дрожжах раскормленных, здесь, в камере СИЗО, быть просто не может…

Это – “белочка”… Неважно, что ты уже несколько дней здесь и ни капли водки за все это время ты не выпил…

Так бывает… Болезнь догоняет в самое неподходящее время, в самом неудобном месте…

В одиночку тебе с этим не справиться… Врача надо…Пусть местного, мусорского, который всех, кто к нему здесь обращается, ненавидит… Все равно должен помочь… Обязан… Какие-нибудь таблетки даст или микстуру…»

Через паузу и уже с командирским нажимом, что возражения исключает, было добавлено, как вколочено: «В одиночку не справиться…»

И в усиление сказанного, как приговор, шепотом повторено: «Не справиться!»

Другая часть сознания какое-то время отмалчивалась, будто выжидая и собираясь с силами, потом решилась, обозначила свою точку зрения. Вкрадчиво, ненастойчиво, больше сомневаясь, чем советуя, прошептала: «Ты же их видел… Во всех мелочах и деталях… И проседь зеленую на шерсти у гусеницы, и ноздри лиловые у жабы, и эти суставы-проволочки у богомола… Все видел…

Мог бы даже дотянуться, потрогать… Кажется, прекрасно ты представляешь, что при этом мог бы почувствовать… Какая на ощупь пружинистая шерсть у гусеницы, какая влажная и склизкая кожа у жабы, какие сухие шершавые стебли-конечности у богомола.

Значит, есть Они, существуют независимо от твоего желания… При чем здесь врач? Не надо врача… Все равно сразу не появится, даже если в “тормоза”, в железную дверь хаты что есть мочи колотить… Да и придет, не факт, что поверит и решит помочь, скорее всего за симулянта примет, за того, кто косит, косматит… Еще наряд дежурных мусоров призовет, наябедничает, что ты беспокойство чинишь, попросит, чтобы подмолодили, попросту поколотили, тебя…

Может и пьяным оказаться, такое, рассказывали, уже было, тогда вообще все непредсказуемо…

И вообще, при чем здесь врач со своими таблетками и микстурами, когда Они уже пришли… Важнее прикинуть, где они сейчас затаились, как себя поведут…

Может быть, проще просто привыкнуть к Ним… Относиться к Ним, как ко всему, что здесь окружает… По принципу: радости – мало, но куда денешься, если сюда попал… Но это, если Они вести себя тихо будут… Если тихо… Если…

Интересно, кто Их прислал… Только куда важнее, что у Них на уме, что сейчас в планах у Них… Соответственно, определяться надо, как Их встречать…

Скорее всего, не с добром Они нагрянули… Тогда…

Война, короче…

Чем же Их встретить?

Есть в хате заточка…Острая… На кирпиче, со слоника отломанном, заточенная… Одна на всех…. Общественная, или, как говорят здесь, общаковая… Чтобы колбасу, сало, прочие харчи из передачки порезать… На обломке магнита в заветном углу под дубком запрятана…

Официально заточка, конечно, запрет… Почти оружие… А неофициально… По неписаным правилам тюрьмы одну заточку на хату иметь допускается, потому и мусора на шмонах на нее глаза закрывают… Вот если бы ее заполучить… Только невозможно это…Чтобы общаковую заточку к себе под подушку? Не приветствуется! Вопросов будет куча, на которые и ответить нечего…

Заточку Никита Самарский делал… Из невесть как попавшего сюда обломка полотна ножовки за полдня смастерил… Рукастый… Может быть, его попросить еще одну сделать… Возможно, не отказал бы… Только не принято в хате персональные заточки иметь… Есть одна на всех – и довольно! А объяснять, с чего ты персональной решил обзавестись… Не пройдет…

Еще в этих стенах роль оружия иногда кипяток выполняет… Бывает, что им особо вредному баландеру в рожу плесканут… Случается, что самый отчаянный арестант с кипятком и на мусора ополчится, если тот сильно его придирками по беспределу достанет… Понятно, за этим раскрутка, добавка к сроку…

Впрочем, не об этом сейчас разговор… Важнее прикинуть, поможет ли в нынешней ситуации кипяток. Кажется, вряд ли… Разве испугаешь таких тварей кипятком обычным… Да и не будешь общаковый чайник у себя под боком круглые сутки наготове держать… Кто позволит всю хату без чая, без чифира оставить…

Выходит, безоружным эту троицу придется встречать… Верно, и не может в этих условиях по-другому быть…»

Опять что-то зашевелилось в первой части сознания.

Правда, все то, что касалось «белочки», что заполняло емкий смысл глагола «мерещится», не то чтобы пропало вовсе, но круто ушло в сторону, в потемки. На первое отлично освещенное место вышло то, что до этого завершало командирскую внутреннюю инструкцию: «В одиночку не справиться…»

«В одиночку не справиться…»

Только теперь этот приговор в другой плоскости кувыркался. Ведь «не в одиночку» – это не обязательно к мусорскому лекарю на поклон, можно и в хате обо всем этом рассказать, помощи попросить… Тот же смотрун, Вован Грек – бывалый, крученый, наверняка найдет что посоветовать, подсказать… На худой конец, заручиться бы его помощью в случае, если эти гости все-таки что-то начнут…

Вот только что ему расскажешь? Про то, как очень большая гусеница из дальняка выползла? А следом такие же переростки – жаба с богомолом… Еще неизвестно, знает ли он, что это за существо такое – богомол… И – главное: разве легко ему во все это поверить? Покрутит пальцем у виска? Рассмеется в лицо? Или скажет: обоснуй! А чем обоснуешь?

Может быть, кто еще из арестантов эту троицу видел?

Если бы видели, тогда бы сказали, тогда по этой теме в хате разговор был бы… Событие все-таки в застойной здешней жизни…

Не было никакого разговора.

Значит, никто не видел ни гусеницы, ни жабы с богомолом…

Но это не значит, что они не приходили…

Почему, кстати, «приходили»? Ведь обратно они не ушли… Выходит, остались в хате… Где-то засухарились, чего-то ждут… В любой момент могут снова объявиться… Всеми тремя персонами… Опять же, зачем? Чтобы с собой забрать? Куда? Или что-то нехорошее прямо здесь сотворить?

Показалось, что еще совсем недавно очень ясная граница между двумя частями его сознания завибрировала, утратила часть четкости, а после и вовсе пропала. После этого в мыслях чехарды не грянуло, просто мыслей этих стало совсем немного и все они вокруг главной темы сгрудились. А главная она целиком о том, как гости себя поведут и что вообще им здесь надо.