Текст книги "Пролежни судьбы. Книга вторая"

полагаясь на привязанность симпатий,

с интересом вольностей монад наличий,

тормозить готовых собственность приятий…

Красуясь, Ольга

Не покидает колесницы бастион успеха,

лошадиной мощностью упертой в чванство…

Низколобого снобизма грозная телега,

как оружье дарит облика убранство…

Так! Задним ходом, но поехали на встречу. Что ж, прокатимся по-русски – с ветерком. Машина стоит, чтобы поучить ее вождению, символикой движения характер показать, как Ольга мне сейчас, натужной неохотой пятясь…

– На этом черном катафалке ты выглядишь великолепно, но все же цвет невесты был тебе бы более наряден.

– Невесте дьявола! Ей черный цвет к лицу.

Он краше савана, покорности Творцу.

– Покорность обоюдоострый меч,

сном до времени лежащий в ножнах.

Чтоб вдруг смахнуть ее свободой с плеч

привилегий бытия безбожных.

Выбирая место встречи,

ты ошиблась отправною точкой разногласий.

Приготовленные речи

прозвучат в дороге к невозвратной жизни трассе.

Разреши, я порулю.

Не хочу судьбу пускать на самотек,

ее купая в прихотях страстей.

Прошлым протестуя, дал себе зарок:

рулить мечтой, но только не в постель.

– Почему ты говоришь, что я ошиблась местом встречи состоявшейся?

– Придя сюда, ты каешься в своей вине передо мной, и в этом не права… Моя измена – месть с лечебной патологией, протестом женщины, должна была лишить меня свидания. Ты знаешь, где та роковая точка, в которую ты привела меня. Кто ты по знаку гороскопа?..

Нет, подожди, я отгадаю сам. Ты в марте родилась?

– 19, и по году – Тигр.

– Вот причина нашего взаимопонимания.

Не дал нам Бог убогости различий,

за исключением симпатии полов,

играем в жизни ролевых обличий

актерством, протестуя подношению даров…

Интерпретацией ума развязок,

мир принуждая волеизъявлением хлопот

парадоксальных творческих увязок

и воплощением накопленных культуры льгот…

– Знаешь, что меня в тебе прельщало? – Разумная наивность.

– А мне казалось неразумная застенчивость…

– На вокзале показал ее, когда я слезы крокодильи пролила.

– Признаюсь честно: я не ожидал

увидеть слезы кающейся Магдалины,

переложившей творческий накал

на паперть грешности болезненной кручины…

– Жизнь течет не так!

Мне душно в изобилии без смуты рабской.

Чувств застойный мрак

бездушия преследований доли бабской.

– Стремность подворотен с кличками всесилия –

с ностальгией вспоминаешь время?

Доли бабской, что тянуло бремя,

шантажом приваживая изобилие?..

– Мгновенье, промелькнувшее, как сон,

цепляет только чувств воспоминанием.

А вечно модный юности фасон

души сменился плотским обветшанием.

Ты мне тогда неоценимую услугу оказал…

– Лечение прописав?

– Да, бандам, что объединились во вражде к той силе, наказавшей их мужское достояние.

Освободив тем самым долю бабскую

от шантажа внушением угроз,

задействовавшей красоту тиранскую,

в игре не вызывавшей токсикоз.

Долго дух твой вспоминали подворотни,

скрежетом бессилия зубов –

явь кошмара пережитой преисподней,

похорон кобельности мозгов.

– Так, пожурили мальчиков слегка,

офицерским боевым крещеньем,

потанцевать заставив гопака

кобельной спеси униженьем.

Им нужно было подлечить мозги

хваткой праведного назиданья,

искореняя в душах сорняки

грязи подворотен почкованья…

– Почему ты не признался мне тогда, что это дело ваших рук?

– Зачинщицу Елену не хотелось подставлять, к тому же, мальчиков отправив на лечение, мы их остерегли от наседавшей им на хвост чумной заразы – К(ровожадной) Г(ибельной) Б(еды).

А твоего отца я вовремя предупредил.

– И получил от папочки часы в подарок! А меня на утро, после молчаливых проводов твоих, отправили под маминым конвоем на учебу в Ленинград.

Перекроить характер мой хотели

архитектурным памятником над Невой!

Забыли, что внушали с колыбели,

закармливая эксклюзивности халвой.

– Я знал, что неизменен твой характер —

духовного противоречия души и тела!

Темперамента неугомонный кратер

окрест себя чувств пепелище скроет без пробела…

– Ты жесток… в отношении меня…

Придуманной тобой Эриды – нет.

Искалечив чувством душу, не щадя,

чураешься собой пригретых бед.

– Поднаторела ты в любовной перепалке,

чувствами переплетая мрак извилин,

текстуру смысла заказав словесной свалке –

вдохновенно выдаешь творений ливень…

– Мне далеко до творческой свободы,

шутливого глубокомыслия стиха, —

словесный треп, на уровне зевоты,

потребы примитивной бабского мирка.

В импровизации сильна лишь предком,

ужимками, как обезьяна за рулем.

– Я восхищен критической свободою пинка,

кричащим образом задевший за живое:

хвалебное сравнение переживет века

среди растлительности комплиментов воя.

Моим потугам не грозит печать, —

нет никого наглей бездарного поэта,

в стремленье на дорожке славы классиков нагнать,

Пегасу взятку впарив денежного пиетета…

– Пегас послушен зову дара,

мечты и крылья – суперпара.

Талантливостью не скудеет седина,

энергией выплескивая силу:

ты усмирил строптивую кобылу!

Вожденьем виртуозным я поражена.

– Русскому характеру не усидеть в седле,

объезжая кобеля иль кобылицу.

Все и сразу подчинить разнузданной мечте:

царство, власть, коня, с наследием девицу…

Эх, тройка, птица тройка, кто выдумал тебя?

Знать у бойкого народа могла родиться ты;

на землице той, что шутить не любит зря,

разметнувшись на полсвета… Да ступай, считай версты.

– Знакомая молитва: «И какой же русский…»

– «Закружиться, нагуляться и иногда сказать:

«Черт побери все! Все это не любить душе,

чудное восторга эхо, полета верст и виражей».

Мы приехали…

– О склеп могильный брачный терем мой…

– Ты, страдая от затей мирских – не Антигона.

Сердца ты похоронила стих в когтях Тифона…

– Ты привез меня сюда похоронить воспоминанья о тебе?

– Здесь не кладбище, а возрождений дом, откуда уносили воплощенье мечты и счастья, кричащее желанием жизни. Я попросил врача сберечь тебя для будущего, но не своего, сказав, что никогда не буду вновь с тобой. Ты обрела подругу, а затем ребенка… Я потерял любовь и думал: больше никогда ее не обрету… Расставшись с Ольгой, на пороге этой виллы, я изменил себе, но мне нужна была измена. А иначе:

О склеп могильный брачный терем мой…

страданий море я б не переплыл.

Без чувств желанье обрести покой,

руководило на исходе сил.

И вечный страж – подземное жилище,

мелочных хлопот пожизненный венец,

страстям открыло волевое днище…

Самосозерцания игры – конец.

Я до сих пор не понимаю твоего предназначения в моей судьбе. Возможно, что разгадка впереди, но жизненный провал, произошедший после расставания с тобой на двадцать с лишним лет лишил меня способности любить и доверять безмерно чувству.

Творческая пустота окутала глаза,

красота застыла недотрогой,

образной убогостью лица,

в никуда глядя слепой дорогой…

– Твой молчаливый приговор последней встречи подорвал стремление во мне безрассудством наслаждаться женской силой.

И вечный страж – подземное жилище?

Надела я отравленный хитон

на все мужицкое отродье,

с улыбкою стервозною горгон

держу в руках судьбы поводья.

– Мщение с успехом изваяло Деяниру,

хитон бесчувствия напялив на судьбу?

Отравленная приворотом красоты по миру,

бесплодия любви избрав стезю.

– В профессии я обрела себя.

– Ты художник?

– В театре.

– Я не хожу по местным театрам.

– Здесь мои услуги не нужны; работаю в столице.

– Повторно жизнь меня столкнула с театральным персоналом. Ты в счастливом браке?

С театром.

От творчества его и разродилась?

Ты не поверишь! От тебя.

– О сколько нам открытий чудных

готовит театральный дух,

делясь ролями судеб трудных,

скучать не будешь милый друг.

Мне не по силам роль Святого Духа

и платоническая заваруха.

– Двадцать лет назад, в кафе, на Невском, в Ленинграде, встретила его…

Печаль блуждающего неприкаянностью идиота,

с улыбкою нещадной обаяния младенца;

речовкой вкрадчивою приговора топкого болота

душою овладел ценою собственного сердца.

Копия по внешности твоя, характер лишь неузнаваем.

Его глаза смотрели сквозь меня,

ознобом чувственного неудобства

пронизывая, совести возня

вопила от желания холопства.

Эмоций нет, подчеркнутая отрешенность Бога, не нуждающегося вероучением в признании осмысленном от смертных.

Максимализм беснующихся языков костра,

сжигающий разброс запроса мыслей,

волевых усилий разум поглотил дотла,

зайдя без спроса в память клятвой жизни.

Бесцеремонно, всю облапав взглядом, свидание назначил мне у Русского музея, сказав, что хочет показать один портрет из выставочных экспонатов Третьяковки.

Разительное сходство внешности с твоей, с контрастностью повадок.

Дремотою притворной ленный барс,

держащий жертву под прицелом,

инстинктом голода играя фарс

за гранью жизни беспредела…

После пережитого в кафе испепеляющего унижения явиться по приказу на свидание? Ну – нет!.. Со стороны понаблюдать, как будет мучиться он ожиданием,

Не это ли амброзия на сердце стервы,

задумавшей сломать гордыню роли

надменности, задействовав резервы

подобострастия на грез просторе?

Полчаса я наблюдала за пустынным местом встречи извелась терпением… А он не соизволил появиться! С тоскливым недовольством оскорбления, униженных мечтаний, решила заглянуть в музей. Какую он мне показать картину собирался?

«Выездная выставка шедевров из собрания Третьяковской галереи». Пустынность залов экспозиции, брожу одна по гулкому безлюдью… Знакомые по многочисленным тиражным копиям и репродукциям шедевры. И вдруг как будто в зеркало взглянула – Я? И оглянулась инстинктивно, в поиске поддержки разумению…

Портрет.

Кивком небрежная цветущей молодостью нежность,

игривость искреннего взгляда мыслей,

смешинка губ таящая упрямую мятежность,

с секретом права наслажденья жизнью.

Что со мной?

Что на меня нашло: рифмуется легко, как мыслю. Таких переживаний я давно не ощущала.

В трансе я смотрела на портрет глазами той, изображенной… И тут зеркальный кадр: увидела его. И чтобы не спугнуть видение я обернулась медленно…

Глухое запустение картин молчащих

довлело разноликостью чужого.

Возлюбленная Эвридика в смертной чаще

Орфея дожидается живого…

Явившись ниоткуда, он взглядом заслонил портрет… Меня от неожиданности передернуло испугом. Я отшатнулась… Взор исподлобья, властью понимания движения души, звал за собою.

– Узнала?

– Ты – не ты! Ты не Орфей?

– Твоя застывшая во времени душа со мною напросилась на знакомство. Я рад терпению, с которым ты меня ждала… и постараюсь оправдать свое присутствие в твоей компании.

Не спросив ни имя, ни желание, он взял меня в объятья разума бездонного познаний живописи, но со слепотою равнодушной личностного интереса комплиментов в мой красотный адрес. Один вопрос себе я задавала: «Возможно ли всего лишь за три года до неузнаваемости измениться?» Обаяние, перед которым я была бессильна, и уступчивость поблажек, и доброжелательный сарказм стихов… романтика, собою жертвенно склонявшегося перед красотой… Где это все?

Не экскурсовод паломник,

посетивший грез питомник;

чуждый суетливых веяний эпохи,

снов отыскивая вдохновенья крохи.

Мертвой красоты поклонник,

полотна мечты угодник,

в одиноком космосе роняя вздохи,

кистью слов творящий образные строки…

Он ходил по экспозиции музея, и в застывшей гамме красок видовых, живописующих картин, улавливал нюансы искры настроения. То, о чем он говорил пересказать мне не по силам. Признание в любви к таланту, кисти и подбору красок задевало за живое, и хотелось придержать его, перенаправив сей поток эмоционального накала на себя. Я в жизни никого не ревновала: зачем бессмыслицею чувств себя томить, возвышенною гордостью покончить с тем, что стало недоступным. С тобой расставшись, думала, что все, преодолела страсть девчонки быть любимою таким… как ты.

Как «Ты?».

Своей высокомерною любовью ты унижаешь, тем всесилием, в которое берешь, подкрадываясь обаянием снов и раболепством перед красотою женской.

Тот, кто водил меня по залам Русского музея был другой. Лирика его стихов была предельно архаична, отрываясь от зависимости изменяющейся жизни.

Чрево ада дантовских кругов страстей

восхищеньем подвергалось смакованью…

Пессимизм судьбы, не ждущий новостей,

труд сизифов принимая гордо данью.

Философ от Камю, убийством устранивший неестественный заслон к природе. Или гений-мученик…

– Вергилием – всезнайкой соблазнял ребенка,

россказней кадык выпячивая – эрудиции сторонка —

душевности дешевенькая одежонка…

– «Когда мой облик пред тобою блещет

И свет любви не по-земному льет,

Так, что твой взор, не выдержав, трепещет,

Не удивляйся; это лишь растет

Могущественность зренья и, вскрывая,

Во вскрытом благе движется вперед».

– Данте!

«Уже я вижу ясно, как, сияя,

В уме твоем зажегся вечный свет,

Который любят, на него взирая.

И если вас влечет другой предмет,

То он всего лишь – восприятый ложно

Того же света отраженный след».

Рай праведный взаимности любви

в разлуке вечен лишь на небесах.

Греховность адова страстей в крови –

торгует искушением в низах.

Искусство – вот беспроигрышный рай,

возвышенная образность стиха,

достоинства ума душевный май –

творений на могилку для венка.

Утешившись несбыточностью грез,

похоронить воспоминаний смрад.

О будущем не задавать вопрос,

пылинкой сев на вековой фасад…

– Пылинкой? Мысль знакома. Двойник твой высказал, посетовав, что миг фантазии обогатить в себе кругами ада он не может.

– И в сострадании к нему облегчить неиспытанную боль ты приласкать его решила?

– Не его – тебя.

– Чтоб ад разгневать – прежде надо бы родиться

и греховодником пройтись по праведной земле,

любовью обжигая, потоптаться в душ золе,

чтоб отпеванием греха проплакалась каплица…

Беатриче?

Нет, Франческа!

«Любовь любить велящая любимым

Меня к нему так властно привлекала

Что этот плен ты видишь нерушимый».

Тот страдает высшей мукой,

кто радостные помнит времена…

Ад судьбы второго круга

любовно приготовил сатана.

– Не Ланцелот, но веянья искусства,

Гелеотом сблизили мои уста

с предметностью отложенного чувства

юностью изображенного холста.

Я цеплялась памятью за все, что ты оставил мне, сравненьем наложив тот негатив прекрасных ощущений на то, что предложило мне случайное знакомство.

Как мне хотелось крикнуть: «Это ты!» Твоя улыбка взгляда, раздевающего донжуановской уверенностью власти.

Есть оболочка, но она как будто не проснулась у застенчивости идиотской мямли… Инсультник слабоумный, не касавшийся ни разу женщины. Напор ума, изобретательности вдохновенья, и эрудиция в искусстве, и полная беспомощность в отстаивании страсти кобелиной власти мужика.

Инстинктов не обманешь жадность,

их властный ропот не стихает никогда…

не бесполезная парадность,

соблазнов перекличка в них заключена.

Продлить восторженных воспоминаний тень,

отброшенной любовью окрыленной птицей,

мечту ласкающей под взглядами сирен,

навеки вечные своею сделав жрицей.

Огромная квартира в доме под охраной, куда он по-хозяйски, но с моей подачи, пригласил… Разубедила: нет, не ты – другой почтил вниманием мою персону.

Старинный интерьер преемственности поколений. Картины, мебель, книги – ХIХ далекий век.

Ты помнишь жалкую пародию на старину, содеянную мамой в нашей хате…

– Я помню…

Не осиротить любовь беспамятством…

(Не осиротит любовь предательство),

переживаний не стряхнет она вины —

сладость пытки, одинокость таинства

души, молящейся печалью седины…

Я отдалась и думала, что на каком-то чувственном этапе он откроет настоящее лицо.

Да, я насладилась пыткой вдоволь…

Укором памяти невыплаканных слез –

зона страха, внутренний Чернобыль

чувств рождали отвращения мороз.

– Ты разыграла с ним знакомый мне сценарий, подкравшись гейшей соблазнительной, навязывая страсть дыханием экзотики?

– Со слепым интима обсуждение?

Знаешь, что читал он? Софокла! Сцену сумасшествия Аякса.

– «…Молчанье украшает женщину…»

– Но не мужчину!

Аяксу Гера затуманила глаза, а этот – добровольно их закрыл.

Бессилие наглядных чар – слепая атрофия

отпугнет благожелательность инстинктов?

Уход в себя психологическая мимикрия —

не лишит воображенье жизни снимков.

Думал он о чем, беспрекословно подчиняя тело ласкающим его стремлениям?..

Я растворилась в вольности азарта

слепца завоевать греха инстинктом.

Терпеньем верным воздержанья акта,

пожертвовав сердечности вердиктом.

Безжизненные руки, взгляд, упрятанный потемками души, не притупили в нем природной воли быть мужчиной. Ты был со мной…

Он был со мной…

Личность и в постели подтвердила статус свой, где женское начало рабски ублажать должно безропотное право затаиться в удовольствии. Я поступила так же, как и он:

Глаза закрыла, душу распахнув

сердечному велению раскрыться материнством

живому оплодотворенью чувств,

мечты и памяти слиянья вольности единством.

Такого счастья власти не испытать мне больше никогда.

Повелевать богинею над тем, что неподвластно

удали разумной взгляда,

душою искреннею исповедавшись причастно

в райских кущах страсти сада.

Аякс, бегущий от свершенного, с которым мысленной тревогой не расстаться.

Укор повинности плачевного итога,

страстей вобравшего осадок скверны –

судьбы расчет, как наказание от Бога,

где Он – доброжелательный соперник.

Я наслаждалась острием «меча» и думала надеждою, что все ж удастся мне раскрыть взор жизни, обращенной в будущее тех воспоминаний, расставания с которыми не будет.

Я раскрылась…

Инициативой негасимого любви огня,

вдохновляясь образностью клича,

уст памяти духовность обжигающе дразня,

в наслажденье половых обличий.

Счастья океан, восторга и мечты девятый вал,

чувств цветник парения над бездной,

нервное оцепенение, беспамятства провал,

грез опустошенье в плоти бренной…

Очнулась я под утро – пустота

холодного бездушного музея,

в котором восхищенья нагота

самодостаточна вне жизни рея.

Три дня без связи с внешним миром в одиночестве, я ожиданием жила. Запасы пищи материальной и духовной позволяли погрузиться в отрешенное существование. Одно смущало: в доме полностью отсутствовали признаки хозяев; и если б не записка в книге, им читаемой, подумала: пригрезилось мне все в бредовом сновидении.

Мечтою окрыленною ожил портрет…

Непорочность обрела соблазна форму…

Загадку обаяния раскрыл эстет,

положив конец любвеобилья шторму.

Актерство равнодушно к аромату слез,

красотой играя рабского успеха,

бесстрастно учиняя душ бедой допрос,

жизнь ее высокомерная потеха.

Портрет – закономерная эмоций скорбь,

безвозвратного штриха судьбы мгновенья.

За праздником лица бездушье прячет горб

самолюбования корысти зренья.

Неподражаемостью – молодость права,

требуя капризом самобранки скатерть;

но тщетна свежести бессрочная мольба –

краски долговечнее, чем взгляда память.

Подложная модификация чувств – ложь —

превосходит смыслом мимикрию зверя

в фантазии нужды, насыщенный скулеж,

творчества невыносимая потеря…

– …крах любви – невосполнимая потеря.

Мелькнуло счастье, скрывшись за мечты порог

несговорчивая ролью привереда…

– …любовью седины преподнеся урок,

я приду взглянуть на молодость портрета…

– …вечности оставив молодость портрета.

Так это все-таки был ты?..

Не помню… Стихи, возможно, где-то я читал.

Памяти усталостная брешь…

Ад сотворенный не убил Аякса –

амнезией скрыв любви мятеж —

за продолженье жизни мозга такса.

Но опустошенность тьмы – беда,

непозволительная скорбь героя,

жизни путеводная звезда —

гордость спасшаяся от позора…

Я прошу тебя не надо лобызаний,

засучив надежде рукава.

Мы не раз прогневали урок страданий,

чтоб петлей стянула нас канва.

– Твой шрам…

Как я кляла свою забывчивость!

на память призывая нежность рук,

их чувственную восприимчивость,

любовных ласк отведавших досуг…

Я покинула квартиру и отправилась в музей…

Надеждой сблизиться с виденьем памяти,

счастья зачерпнувшей редкостный глоток,

вскипевший бурей в грез душевной заводи,

в ней окрылив искусства красочный чертог.

Бродила по пустынным залам Русского музея, силясь повторить весь памятный маршрут, мной пройденный с знакомым незнакомцем.

Его глазами рассуждений,

обозревая классики портрет,

копилку вскрыла сбережений

ценою векового торга лет.

Не передать, что я пережила, общаясь в одиночестве с музейной сединой. Грань сумасшествия покинутости и катарсис наслаждения открыли глубину не познанного в понимании себя…

Я осмыслила многозначительность подарка, преподнесенного судьбой.

А Господа посланец в образе твоем,

явившийся к мечте напоминанием –

знаменье! Стал для меня судьбы ребром,

направленности жизни наказанием.

– Я не Парис. И не спалил любовью Трою,

лишь пожурил братву, что испоганила портрет.

Бед разнарядка показала, что я стою,

спектаклем жизни проверяя на излом хребет.

Знаменья образ не обрел предназначения черты

чувствительности женской, сделав красоты рабом,

сердечным светом озаряя путеводности звезды,

перед судьбой вопрос поставив каждый раз ребром…

– Ну и где плутала путеводная звезда твоя в 199… году?

– Я был женат.

– Кто та пожилая женщина, что дверь открыла мне твоей квартиры?

– Мама.

– Мне понравилась твоя жена, необыкновенной красоты…

– Я разведен. А где ты видела ее?

– Десять лет назад я прилетела из Москвы к родителям и вновь решила отыскать тебя. Я поднималась вверх по лестнице, в подъезде, там, где ты живешь, и встретила ее… За ней закрылась дверь, ведущая в твой дом.

– Внешность мне подробно опиши ее.

– Стройная ухоженность модельного фасона, золотисто-рыжеватый вьющийся непослушанием упрямства волос, и глаза, стремительные, хваткие, с лучистым блеском завораживающего янтаря. Одета в…

– Не надо.

– Та с обложки, где вы плескались в солнечных лучах заката, который ты нечаянно подсунул мне… как провокацию…

Садистской ревности расчетливый укол,

заноза в оголенный нерв досады,

терпением игры предвосхитил раздор

припева слез больничной серенады…

Когда ее увидела вживую, я поняла, что ты потерян мною навсегда.

– Незаменимые в могиле,

в сердцах не придаются трауру…

Ревизией потерь всесилья —

все служат Господу и дьяволу.

Подобно тлеющему пеплу,

в душе осела боль от образа —

дорожка к чувственному пеклу

любви утерянного опуса…

Мой Бог! Любви сошлись эпохи,

на осмеянье воли случая,

вне веденья вины пройдохи

разброда слез благополучия…

Куда ты положила тот закатный пейзаж?

– Живое воплощение покинуло тебя?

– До знакомства пляжного с тобой…

– Значит – бросил ты ее?

Женщины тебя не покидают!

Средь обаяния увязнув ворохом страстей —

рады ностальгическому плачу…

А будущему не пророчат от любви гостей.

– Покидают. Безвозвратно.

Скорбно уходя в воспоминаний мир,

волшебством мечты заката,

жизни нарушая чувственный ранжир.

– «Памятный закат» зарыла в роскошь рубенсовских сдобных тел, вид которых, видимо, давно не привлекал наглядный аппетит твоих желаний.

– Вкус изящества без перебора рациона

равнодушен к пышным телесам.

Не цепляет фибры разновидностью фасона,

к алым окликать их парусам…

– Так и будешь одиноким волком

любовью грызть доверчиво сердца,

имиджем прикинувшись ягненком,

скрывающим циничного ловца?

– Предложение не увядает спросом,

провоцируя зубастостью застенчивую блажь

лаской красоту будить словесным чесом,

слабости облагораживая в ней природный раж…

Думаю, что наша встреча удалась, и каждому придется поразмыслить творчески над скопищем спонтанных мыслей.

Жизнь длинна своей неотвратимостью

памяти, глядящей юностью вперед…

Пребывая на земле повинностью —

радость впечатлений за собой зовет…

– Я тоже рада встрече. Зарядки хватит мне надолго. Спасибо, что впустил меня в свой мир —

Отгороженный расцветкой образных даров,

царством чувств прикосновением тревожным…

Ты освобождаешь жизнь от суетных оков,

соблазняя адонисовским пирожным.

– В твоей манере излагать сумбур страстей – я слышу продолжение себя и протестую. Не должно быть в творческой игре зеркальных двойников, звучащих в унисон, но движущихся в разных направлениях.

Лоб расшибить с тобою не хочу,

себя заманивая сдобным телом.

Симптомам патологии – свечу

в душе поставил умственным отделом.

Твой мир хозяйничает в суете,

распугивая хваткую отсталость,

умом свидетельствуя наготе:

наряд бесстыжий, королевский – пакость.

Любуясь омутом корысти глаз,

в сиянье взора пепельных жемчужин,

испытываю рабский я наркоз…

Но красоте твоей слуга не нужен.

Самодостаточна, как грез портрет,

одетый памятную зыбь печали,

подсказки навевающей сюжет

ретроспективы времени в кристалле…

Спрашиваешь, переспал ли я с Лиорой? – Да, той же ночью.

Добавь к переживаниям и Марианну.

– Что?!..

Она уехала с вопросом на устах.

Опять поставил многоточье?..

Любовь вернется. И не только в снах,

и разорвет портрет застоя в клочья…

Слишком много связывает нас, и чувствую мы не договорили…

Ты с кем?

В плутаниях извечных поэтической души,

непримиримой к повседневной скуке,

чувств собирая искушеньем подати гроши,

сердечность расточая на услуги.

Устал гоняться бессребреником за мечтой,

храня на счастье в памяти подковы

любви, отягощением зовущей за собой

в изведанную даль любовной несвободы.

Распорядиться эгоистом вверенной судьбою,

цинично прихорашиваясь лаской,

страстей чистосердечности присваивая зной,

глаза скрыв равнодушия повязкой.

Смогу ли чувственности подневольной дать отпор,

разглядывая красоту эстетом,

характерности отметая личностный узор,

не бредить слезно по любви поэтом.

С площадной ревностью тираном не вступать в дуэль,

себе стреляя в сердце чувств досадой,

настырность гордости ухоженной прогнать взашей,

гася конфликт любезной серенадой…

Таня!?

Я в творческом порыве увлеченно мимо прошагал ее растерянного взгляда. Вернуться и проверить? Как будто кто-то зацепил упрямством, силе той противодействуя, что безоглядностью толкает в спину: не оборачивайся…

Калекой миновал чувств прошлого капкан?

В любовном запустении не залечил ты раны,

истцом просматривая хроники экран,

в сель угодил в нравоучениях Гераны.

Природа дарит тишь и Божью благодать,

свобода овладения красотной фреской,

которую не нужно отвоевывать,

в отличие от бедоносной сути женской.

Взыграло интересом любопытство:

еще разочек приструнить Татьяну

телесностью корыстного единства,

вновь наслаждаясь тиканьем «GROVANI»…

Летнее кафе, где ты зачал интимность отношений, выложив на стол беспрецедентный ключный аргумент. Помнишь? Таня – там, за столиком, и ждет… Тебя? Эсэмэска – приглашение к столу… для продолжения забавы?..