Текст книги "Копи Царя Соломона. Сценарий романа"

Отъезд камеры, это пена, которая течет из крана в баре.

Гул посетителей, бармен с принужденно-вежливым видом глядит на Лоринкова, который стоит у стойки, низко наклонившись – набычившись прямо, – и говорит ему:

–… рация образа, о котором писал еще Мольер! – говорит он и расплачивается.

– Ну, конечно, не напрямую, но вполне ощутимо давал понять, – говорит он, и пьет.

– По крайней мере, если верить Булгакову, который намекнул на это в своем «Театральном рома…» – говорит он и показывает налить еще.

– Мы, само собой, помним и о Расине, – говорит он и бармен недоуменно улыбается.

– А по мне так вся эта чушь и яйца выеденного не сто… – говорит он, икнув.

– Один Барнс чего сто… – говорит он, и опрокидывает стопочку.

– Впрочем. Я, думаю, пишу уже не хуже Барн… – говорит он, запив пивом.

– Критики эти идиотские не понимают ни хре… – говорит он.

Крупно – глаза бармена, огни бара, сливаются в цветное пятно.

Крупно лицо Лоринкова, который говорит в камеру (только лицо) с полуприкрытыми глазами:

–… а-э-ация обэээаза, о котоооом пиаааал ееээ Мольеэээ, – мычит он.

– Ну, конеэээо, не напааааямуэээ, но вполнэээ ощмо дээээал пэээать, – говорит он.

Лоринков выглядит, как киноактер Хабенский, который пришел в дом Кати Боярской в фильме «Ирония судьбы-2», только, в отличие от актера Хабенского, Лоринков действительно пьян, и действительно талантлив. Он говорит… (дальнейшее тоже так звучит, просто для удобства даю в читаемой транскрипции – В. Л.).

– По крайней мере, если верить Булгакову, который намекнул на это в своем «Театральном рома…» – говорит он.

– Мы, само собой, помним и о Расине, – говорит он.

– А по мне так вся эта чушь и яйца выеденного не сто… – говорит он.

– Один Барнс чего сто… – говорит он.

– Впрочем, я, думаю, пишу уже не хуже Барн… – говорит он.

– Критики эти идиотские не понимают ни хре… – говорит он.

Цветные огни перестают быть, наконец, одним целым.

Лоринков моргает, глубоко дышит, в общем, приходит в себя. Перед ним – кабинет полиции, где сидят человек восемь, и весело смеются, слушая несвязный бред пьяницы. Желтый свет в коридорах ментовки. Лестница с облупившейся краской.

Камера поднимается – это уже подъезд Лоринкова. Тот, пошатываясь, и неровно дыша – одышка – поднимается по лестнице. Играет великая песня дерьмовой группы «Пилот», – как и все русское, она очень противоречива, – «И все шире улыбки в местной ментовке». Лоринков останавливается на лестничной клетке, что-то бормочет. На какое-то мгновение мы слышим, что он говорит.

– Впрочем, я, думаю, пишу уже не хуже Барн… – бормочет он.

Камера поднимается по ступеням вверх, ее шатает, она обессиленно приваливается к перилам, потом застывает у двери с номером «14» (просто мое любимое число – В. Л. и мы видим дрожащую руку с ключом, другая рука., которая берет ту, что с ключом, за запястье и благодаря этому ключ попадет к замочную скважину. Это напоминает сценку в исполнении актера Райкина-старшего, который в свободное от изучения Торы и празднования Хануки время рассказывал совкам-недотепам о бюрократах и пьяницах, которые мешают нам построить коммунизм к 80—му году. Естественно, Лоринков выглядит намного симпатичней, ведь он, в отличие от шута Райкина, сполна платит за то, что делает.

Дверь распахивается, и дальше камера идет вперед, как в фильме «Брат-2» (там где Бодров с лицом застенчивого второгодника идет по бункеру и расстреливает сотрудников запрещенной порно-индустрии). Внизу – куча обуви, женской, мужской. Справа – толчок – дверь открывается – ванная, пустая, пена, вода.

Слева – комната, постель, смятая, одеяла…

Разворот – коридор, дверь, толчок – комната со столиком, шампанское, дымится сигарета…

(у зрителя должно создаться впечатление, что мы сейчас будем присутствовать при сцене «ревнивый муж возвращается домой и находит жену в объятиях любовника» – прим. В. Л.

…снова коридор, дверь распахивается, еще одна комната, тоже все вещи разбросаны…

Лицо Лоринкова в поту крупно.

Отъезд камеры.

Лицо Лоринкова в поту, он уже довольный, потому что у его ног – пять бутылок из-под пива. Он застыл в той же позе, в какой мы его видели перед короткой ретроспективой: запрокинута голова, бутылка в руках. То есть, понимаем мы, вся эта ретроспектива пронеслась лишь перед его глазами, он ничего не сказал Наталье. Лоринков допивает пиво, и ставит бутылку на пол вагона. Говорит:

– Я разведен, мы не общаемся, – говорит он.

– О, сорри, – говорит Наталья.

– Ничего, – говорит он.

– Понимаешь… – говорит он…

Мы понимаем, что его желание поговорить напрямую связано с количеством потребленного алкоголя, потому что он поднимает руку, подзывая торговку пивом. Ретроспектива быстро-быстро проматывается – то есть, он уже рассказывает все это, – после чего камера замирает снова перед ванной, открывается дверь. В ванной женщина с красивыми зелеными глазами целуется с не менее красивой женщиной с русыми волосами… или это шатенка… из-за пара не очень видно… (ну ладно, ладно, если честно, это была блондинка, хоть мне и неприятно все это вспоминать – В. Л.). Они поворачиваются к двери – причем продолжают целоваться, – и некоторое время смотрят на нас.

Хлопок двери. Темнота, яркий свет подъезда… Отъезд от лампы – это уже зажглись лампы в вагоне, потому что вечереет. Лоринков и Наталья разговаривают вполголоса (показано, что кто-то спит из пассажиров).

– У нее был другой секс-идентити, – говорит Наталья, с жалостью глядя на Лоринкова.

– Примерно так, – говорит он.

– Шлюха она последняя! – говорит он ожесточенно.

Получается у него энергично, но малоубедительно, мы понимаем, что воспоминание об этой сцене надолго останется в коллекции эротических переживаний писателя (да и зрителя – В. Л.).

Поезд останавливается. Крупно буквы —

«CALARAS»

По коридору бежит деловитый молдаванчик в спецовке и кричит:

– Дальше поезд не идет, поломка полотна, – кричит он.

– Что он говорит? – говорит Наталья.

– Дальше поезд не едет, поломка полотна, – говорит Лоринков.

Внезапно до него доходит. Он переглядывается с Натальей.

За окном – ночь и редкая россыпь огней.

***

Ярко-желтый свет. Камера отъезжает, мы видим, что это солнце. Оно беспощадно слепит, камера показывает, что щурится не только зритель, но и двое агентов, Натан и Иеремия. Крупно показан пейзаж, он словно игрушечный, кукольные овечки пасутся на ярко-зеленых холмах, земля расчерчена полями, огородами, садами (не могу не процитировать выдающегося молдавского писателя В. Лорченкова – «Молдавия из-за расчертивших ее холмов и садов была похожа на лоскутное одеяло» – прим. В. Л.)… Сверху планирует какая-то хищная птица. Иеремия глядит на нее, и мы видим, что у него тоже очень многого с хищной птицей. Характерный нос – уж точно. Агенты едут в машине, мы видим дорогу их глазами, очень похоже на приморский пейзаж Средиземноморского побережья Франции, только сбоку от серпантина нет моря. Мы попадаем в салон машины как раз в самый разгар спора агентов.

– Как же так, Натан?! – возмущенно говорит Иеремия.

– Как ты можешь служить в Моссаде и говорить такие ужасные, отвратительные вещ… – говорит он.

– Да мне по фигу, – лениво говорит Натан, который глядит на солнце с закрытыми глазами (ведет Иеремия).

– Вся эта патриотическая жвачка… – говорит он.

– Натан, ты же не станешь отрицать, что мы окружены кольцом врагов? – говорит Иеремия.

– Не стану, – спокойно говорит Натан.

– Ну и что с того? – говорит он.

– По мне так, что футбольный клуб, что флаг, государство, честь, мля, совесть, – говорит он.

Иеремия шумно выдыхает. Жестикулирует, несмотря на то, что он за рулем. Говорит с таким видом, как будто выдвигает последний аргумент (так и есть – прим. В. Л.).

– Ты же не станешь отрицать, Натан, что евреи это нация, давшая миру сотни гениев? – говорит он.

– Нет, не стану… – лениво говорит Натан и добавляет, когда Иеремия, было, успокаивается, – как и все другие.

– Но ты же не станешь спорить с тем, что мы дали миру Больше всего гениев, что мы Особенные? – говорит Иеремия.

– Ты говоришь как фашисты, – говорит с улыбкой Натан.

– Те тоже считали нас не такими как все, – напоминает он.

– Только за эти особенности они давали нам не Нобелевскую премию по физике, а лагерь, – говорит он.

– Нет уж, спасибо, – говорит он.

– Я лучше буду, как все, – говорит он.

Все это время Иеремия покачивает головой с удивленной улыбкой. Он очень похож на участника движения «Наши», который к 27 годам узнал, что Дмитрий Донской, оказывается, был данником хана Тохтамыша, а Мамай был узурпатором, которого Донскому велели разгромить монголы. Еще он похож на молодого армянского интеллектуала, узнавшего, что дашнаки – оказывается! – грабили банки. Он даже реагирует так же – беспомощно и глупо, с ненужным пафосом.

– Невероятно! – восклицает он.

– Натан Щаранский! – говорит он, подняв палец.

– Царь Соломон! – говорит он.

– Эйнштейн! – восклицает он.

Натан, улыбнувшись, высовывает язык (тем самым он пародирует известную фотографию Энштейна, на которой тот изображен с высунутым языком, но, как и всякому расовому патриоту, Иеремии этот культурный отсыл непонятен, ему кажется, что над ним подсмеиваются – прим. В. Л.).

– И даже этот, который придумал таблицу… – продолжает Иеремия.

– Как его… – говорит он.

– А, Менделеев! – восклицает

– Ну а тот-то каким боком? – спрашивает Натан.

– Он был портным, и фамилия его была Мендель, – говорит Иеремия.

– До пятидесяти лет, – говорит он.

– А чтобы царское правительство разрешило ему заниматься химией, – говорит Иеремия.

–… он фамилию на Менделеев и поменял, – говорит Иеремия.

– Иеремия, – говорит Натан.

– Ты, срань несчастная, что несешь? – говорит он.

– Как человек, который был 50 лет портным, – говорит он.

–… мог после 50 сделать открытие в сфере высшей химии? – говорит он.

– Ну, всякое бывает, – говорит неуверенно Иеремия.

– Ну так попробуй! – восклицает Натан.

– Тебе же всего 38, – говорит он.

– Ты, по идее, можешь и в астрономии еще что-то открыть, и в ядерной мля физике! – говорит он.

– И тебе даже фамилию менять не придется! – восклицает он.

Иеремия молчит, глядит на дорогу. Видно, что он и сам понял, что с Менделеевым несколько погорячился.

– Зато Энштейн… – буркает он.

– Иеремия, – говорит Натан, потеряв терпение.

– Я прикончил на этой службе с полторы тысячи человек, и это не считая службы в армии, – говорит он.

– По заданию правительства государства Израиль я еду в любую точку мира, и лишаю там жизни людей, – говорит он.

– При этом я рискую своей, – говорит он.

– Тридцать лет ездил, и еще столько же буду, – говорит он.

– Натан, я понимаю что ты тоже заслу… – говорит Иеремия.

– Ты думаешь, я не патриот? – перебивает Натан.

– Нет, конечно, я вовсе ничего так… – говорит Иеремия.

– Я не патриот, – спокойно говорит Натан.

– Как ты мо… – говорит Иеремия.

– Маца, стане плача, хреняча, Иерусалим Шмусалим, Тора Хренёра? – говорит Натан.

– Да ИМЕЛ я все это, – говорит он.

– Но я жизнь трачу на то, чтобы такие вот сопляки, как ты, могли болтать об этом, – говорит он.

– Потому что Израиль это не ритуальный подсвечник, который вы можете в задницу себе засунуть, хасиды гребанные, – говорит он.

– Страна это люди, – говорит он.

– Моя жена, например, – говорит он.

– И вот за то, чтобы она носила мини-юбки на этой своей пышной еврейской сраке, – говорит Натан.

– Ната… – говорит Иеремия.

– И чтобы она свободно могла купить противозачаточные таблетки и не залететь от очередного своего любовника, пока я в командировке, – говорит Натан.

– На… – говорит Иеремия.

– Я и буду биться с мировым исламизмом на совесть, – говорит Натан.

– Всегда готов! – пародирует он пионерский жест.

– Натан, я не… – говорит Иеремия.

– А еще я человек, которому стукнуло недавно 50, – говорит Натан, который явно разошелся.

– И я знаю, что почем, – говорит он.

– Не тебе, мать твою, сопляк, – говорит он.

– Учить меня патриотизму! – говорит он.

– А теперь сворачивай, – говорит он.

– У нас тут еще одно небольшое дело, – говорит он.

– Какое? – говорит Иеремия.

Натан шумно выдыхает и обреченно говорит:

– Евреи… – говорит он.

– Чертова привычка отвечать вопросом на вопрос, – говорит он.

– А что здесь тако… – неосторожно спрашивает Иеремия, который уже в концу фразы понимает, насколько был неосторожен, поэтому затыкается.

Натан поворачивается к Иеремии и молча показывает, куда сворачивать. Крупным планом показаны глаза Натана. Мы, за всеми этими разговорами – да и Иеремия тоже – как-то забыли, что это профессиональный убийца. Не такой шумный и крутой, как спецназовец Иеремия, и потому намного более страшный и опасный.

Сейчас, глядя в глаза Натана, мы вспоминаем об этом

Иеремия глядит на него и молча сворачивает в направлении, куда показывает. Показано село – золотые маковки церквушки блестят на солнце, у колодца играют трое ребятишек и гуси, мычат коровы, людей не видно, что понятно: люди в селах днем работают в поле и в саду. Машина, снижая ход, подкатывает к колодцу. Натан высовывается из окна, и говорит на неплохом румынском (крупно – пораженное лицо Иеремии, для которого эта особенность коллеги явно в новинку). Дети ведут себя, как обычные деревенские дети: становятся плотной стайкой чуть поодаль, глядят, не отрываясь, в лица чужаков и не говорят ни слова.

– Добрый день, мальчики, – говорит Натан.

–… – молчат мальчики.

– Здесь ли живет Параскева Бутлагару, – говорит он по слогам, зачитывая имя с бумажки.

–… – молчат мальчики.

– Параскева Бутлагару, – говорит он.

–…. – молчат мальчики.

– Бутлагару Параскева, – неуверенно (а вдруг спутал имя и фамилию) говорит Натан.

–… – молчат мальчики.

– Натан? – говорит неуверенно Иеремия.

–… – отмахивается Натан.

– Ребята, где живет Параскева? – говорит он.

– Где живет Бутлагару? – говорит он.

–… – молчат ребята.

– Дикари, крестьяне, – говорит Иеремия.

Натан глубоко вдыхает. Поднимает голову. Показан планирующий хищник (я бы хотел, чтобы это был сапсан, не знаю, что это такое, но мы можем заработать на скрытой рекламе поезда – прим. В. Л.). Солнце уже чуть сбоку от самой верхней точки неба, так что мы можем – пусть и вскользь, – глянуть на него. Натан так и делает, потому что в камере, которой мы глядим на мир – то есть, в глазах Натана, – появляется яркое пятно (какое бывает, если взглянуть на Солнце).

Оно растет, растет… расползается… (фоном мы слышим какой-то шум).

Затемнение, которое проясняется. Мы видим салон автомобиля, Иеремия за рулем, вид у него совершенно ошарашенный. Рядом – Натан, держит на руках также совершенно ошарашенного малыша лет семи. На голове мальчика – кушма (традиционный молдавский головной убор, который напоминает кубанскую папаху, что неудивительно – все традиционные головные уборы выдуманы в XX веке спецслужбами, как и все якобы народные эпосы – в XIX – м – представителями романтического течения в литературе – В. Л.), у горла – нож. Нож прижат к горлу достаточно плотно, видна даже капелька крови. Натан, который держит малыша прижатым к коврику, смотрит на дорогу, и говорит:

– Дальше? – говорит он.

– Направо, – говорит малыш.

– Теперь? – говорит Натан.

– За деревом второй дом слева, – говорит малыш.

– Кто дома? – говорит Натан.

– Бабка Параскева и Наталица, – говорит малыш.

– А больше никого, – говорит он.

– Наталица это кто? – спрашивает Натан.

– Это девочка, – говорит малыш.

– Понятно, что не мальчик, – говорит Натан.

– Большая? – говорит он.

– Маленькая, как я, – говорит малыш.

Машина останавливается, Натан ловко – одним движением, обматывает руки мальчика скотчем, прикрывает его курткой с заднего сидения, – и вываливается из машины. Иеремия тоже выходит. Натан быстро входит во двор, мы слышим быстрое звякание цепи, после чего тишину, и Иеремия – у него уже изменилось лицо, это уже человек На Задании, – быстро входит внутрь, блокирует дверь изнутри.

Общий план двора. Собака с лужей крови у головы лежит у будки, бегают куры. Натан и Иеремия изменились – это те же люди, но уже Конкретные, они Работают, поэтому движутся стремительно, по делу, понимают друг друга с полуслова. Это как если бы вас вызвали на допрос к двум следователям, вы бы стали гадать, кто из них злой, кто добрый, а оказалось, что они оба добрые… а потом внезапно – и тоже сразу оба – стали злыми. Съемка снова становится нормальной (пару секунд замедлилась) и Натан входит – двигается удивительно быстро для человека своего возраста и своей комплекции, – влетает буквально по ступенькам крыльца, толкает дверь, она, само собой, не заперта (напоминаю, это молдавская деревня, там убивают по пьяни, но не воруют у соседей – прим. В. Л.. Иеремия, оглянувшись, запихивает тушу собаки в будку ногами, забегает в дом.

Показана обстановка его глазами – большая просторная комната с полотенцами и иконами в углу (так называемая «каса маре», комната для приема гостей, праздников, – прим. В. Л.), небольшая кухня, печь, пожилой мужчина, который удивленно приподымается на локте, но падает с красным пятном на лбу, коридор, еще одна комната.. Везде на полу тонкие узкие ковры, которыми в Молдавии застилают все, что можно (на стенах такие ковры тоже есть), глиняная посуда. Наконец, маленькая комната. Крупный план стены.

…трудовые грамоты с портретом Ленина, вымпелы, значки, фотографии черно-белые и цветные, – типичная стена крестьянского дома.

Крупно – шкаф с распахнутой дверцей – которая качается – ее рывком раскрыл Натан – в котором мы видим целый ряд цветных кофт самых разных оттенков. Красные, синие, зеленые, малиновые, с узорами, орнаментом, желтые…

Крупно – постель, в которой присела очень старая женщина, которая прикрывает собой девочку лет пяти. Очевидно, мы присутствуем при прерванной сцене укладывания ребенка на обеденный сон. Очень крупно – лицо старухи. Отъезд камеры – мы видим, что на ней очень красивая малиновая кофта…

Мы вспоминаем женщину, которая меняла в годы ВОВ у жертв расстрелов кофты на хлеб.

Снова – очень крупно глаза старухи. В них нет ни испуга, ничего. Просто – крупным планом глаза.

Отъезд – это глаза собаки, голова которой торчит из будки. Натан и Иеремия проходят через двор, в руках Натана целый ворох кофт. Крупно показана в окне маленькая девочка, у которой на щеке кровь (не ее), и которая глядит во двор широко раскрытыми глазами. Еще крупнее – на рту у нее скотч. Натан и Иеремия в машине, резкий газ, пейзаж села – дома, снова колодец, все в тряске, – околица, затем поля, крестьяне, которое провожают взглядом машину, разгибаясь с тяпками в руках (сцена один в один с началом книги «Вся королевская рать», где лимузин несется через хлопковые поля, и негры, бросив работу на пару минут, бормочут что-то дорогому автомобилю вслед… но я не боюсь, что цитирование разоблачат, потому что мало кто из современных русских критиков читал хорошую американскую литературу – прим. В. Л), холм, подъем, спуск, резкое торможение. Нас бросает вперед вместе с машиной, которую так остановили.

Натан выходит из машины, садит мальчика на капот.

– Мальчик, ты соврал, – говорит Натан.

– Там были не только бабка Параскева и Наталица, – говорит он.

– Ты знаешь, что врать нехорошо? – спрашивает он.

–… – мальчик молчит, глядя на нож Натана.

– Обещай мне, что никогда больше не будешь врать, – говорит Натан.

–… – молча кивает мальчик, ребенок в шоке.

– Натан, – робко говорит Иеремия.

– У него скотч на рту, – говорит он.

Крупно – сверкающее лезвие. Мальчик – уже без скотча.. Он все так же молча кивает. Натан кивает в ответ сурово, обходит машину. Открывает багажник. Вынимает оттуда – прямо в охапку – детей, которые стояли у колодца. Стряхивает их на дорогу. Говорит:

– Не отвечать на вопросы старших невежливо, – говорит он.

Дети молчат. Натан возвращается к машине, садится, говорит:

– Трогай.

Машина начинает было ехать, потом останавливается. Крупно – капот, мальчик все еще сидит на капоте, и водитель только это заметил. Натан выходит из машины, подходит к мальчику, снимает того, относит к группке детей, ставит посреди них. Втыкает швейцарский нож – это его Натан прижимал к горлу ребенка – в землю. Молча смотрит на детей. Садится в машину, облако пыли.

Пыль оседает, дети молча – сбившись в стайку, – стоят у дороги.

Крупно – лица детей.

***

Солнце садится, мы можем смотреть на него уже без боязни. Натан и Иеремия стоят у ямы – это ров, поросший травой, – и глядят на кучу цветных кофт. Это очень похоже на секонд-хэнд на выезде.

Иеремия нарушает молчание.

– Натан, – говорит он.

– Убить старуху еще полбеды, – говорит он.

– Я понимаю, ты командир, ты не обязан отчитываться, – говорит он.

– Может быть, она спонсировала арабов, – говорит он неуверенно.

– Ну, или считала нас неполноценной нацией, – говорит он еще менее уверенно.

– Черт с ней, со старухой, – говорит он.

– Но чтобы агенты Моссада занимались мародерством?! – говорит он.

– Тебе что, носить нечего? – говорит он, явно пытаясь разрядить ситуацию.

Натан, не глядя на него, молчит. Сбрасывает пинком ноги кофты – одну за другой – в ров. Сразу все не получается, одежда наматывается на обувь… Натан похож на сумасшедшего футболиста, который решил выиграть первенство Европы старой тряпкой. Иеремия умолкает. Он выглядит как человек, который исчерпал запасы своей эксцентричности и для которого неприятным открытием стала прописная, в общем-то, истина относительно омута и чертей. Натан сбрасывает, наконец, все кофты в ров.

– Может, объяснишь, наконец? – говорит Иеремия.

Натан идет к машине, вынимает из багажника ритуальный подсвечник – ну, какой был на шекелях старого образца (не знаю, как сейчас – В. Л. и зажигает все свечи. Лицо Иеремии мрачнеет. Он понимает, что присутствует при весьма серьезной церемонии. Натан достает из кармана мятую шапочку типа кипы, напяливает себе на макушку, и, вытащив из другого кармана мятый листок, что-то читает.

– Я что-то читаю я что-то читаю, – читает он на иврите.

– Читаю, читаю, читаю, читаю, – читает он на иврите.

Натан читает поминальную молитву, и Иеремия, – чье лицо машинально вытягивается (он, в принципе, врубается в ситуацию, причем довольно поздно для человека, пару часов назад рассуждавшего о своем расовом преимуществе в виде быстроты реакции – прим В. Л., – крестится было, но, спохватившись под укоризненным взглядом коллеги, застывает в позе «футболист ждет штрафной».

Натан, отчитав молитву, гасит свечи. Крупно показаны гаснущие язычки пламени. Лица агентов. Из-за игры света – солнце-то садится – они выглядят так, будто их вырубили из камня.

Общий план долины. Два человек сталкивают машину в овраг, что-то бросают сверху.

На контрасте с погасшей долиной овраг ярко вспыхивает.

***

Крупно – чек с циферками и обозначением товаров на румынском.

Чек слегка дрожит. Камера отъезжает, мы видим, что это чек в руках Натальи. Она поражена:

– Ничего себе! – восклицает Наталья.

– Сорок баксов за вот это дерьмо?! – восклицает она.

– Пополам! – говорит он.

Лоринков качает головой. Разводит руками:

– Уговор был, что за еду платишь ты, – говорит он.

– Бизнес есть бизнес, – с удовольствием и подчеркнуто по-американски говорит он.

Общий план. Наталья и Лоринков сидят в темном кафе а-ля «пещера разбойников», которыми уставлены все провинциальные дороги Молдавии. На столе пара тарелок, остатки хлеба, соль в жестянке, нарезанные четвертушки бумаги. Очевидно, что сорок долларов пара тарелок борща в таком месте стоить не может. Но – стоит, что доказывает ек. Наталья, пораженно качая головой, вынимает деньги, кладет на стол.

– Такая бедная страна и такие цены! – говорит она.

Лоринков грустно кивает. Говорит:

– Может, сто…

– Нет, никакого повышения! – говорит Наталья.

Лоринков пожимает плечами.

– Можно сейчас попутку поискать, – говорит он.

– Машиной в Ларгу быстрее доберемся, – говорит он.

– Может, переночуем тут где-то? – говорит Наталья.

– Да и хотелось бы через одно село еще заехать, – быстро, незаинтересованно и равнодушно говорит она.

– Вот как? – говорит Лоринков заинтересованно, уж больно незаинтересованно сказала это Наталья.

– Ну да, эти… – говорит Наталья.

– Что? – говорит Лоринков.

– Ну, месть, – говорит Наталья, насупившись и посерьезнев.

– А, – говорит Лоринков.

– Что же сразу-то не сказала? – говорит он.

– Ну, раз так все складывается, давай сначала найдем потомков этого… – говорит Наталья с ненавистью, пытаясь при этом выглядеть убедительно

…(но получается у нее вяло, вроде гнева французского интеллектуала по поводу сербского шовинизма, вроде и гневается, а на самом деле по фигу, и куда важнее, что будет на ужин, утиная грудка или гусиная печень, ну и, конечно, «Шабли», о-ла-ла, бедные албанцы, о, этот тиран Милошевич… его поймали?…давай откроем бутылочку «периньон» по этому поводу… на самом-то деле я просто хочу выпить… а потом отчпокай мне минет Мари, я повышу тебе жалование в следующем году… ах, да, бедные албанцы!… – да, мы разболтались, но ведь так и полагается французскому интеллектуалу, которого мы стилизуем… – прим. В. Л.).

– Платишь ты, – говорит Лоринков, пожав плечами.

У него вид человека, который забрел ночью на железнодорожный вокзал, хорошо выпил в кафе, а потом протрезвел и перестал находить общество случайных знакомых приятным. Лоринков выглядит как человек, который не понимает, что происходит, и жалеет, что ввязался в это. Впечатление усиливается, когда он говорит:

– Ни хера не понимаю, что происходит, – говорит он.

– Я уже жалею, что ввязался во все это говно, – говорит он.

– История какая-то… мутная, – говорит он.

– Месть какая-то, могилы, Ларга сраная, – говорит он.

Наталья смотрит на него слегка испуганно, но требовательно. Так, вероятно, смотрела древняя еврейская женщина на Ирода, требуя голову Крестителя – с жаждой крови, но осознанием того, что голову могут отрубить и ей.

– У нас контракт, – говорит она.

Лоринков смеется.

Встают, выходят из кафе. Общий план – несколько домиков неподалеку, за ними в паре километров – село. По другую сторону – железнодорожное полотно, вагоны пустые. Поезд явно не едет дальше. Вечер, солнце садится. Наталье зябко, Лоринков глядит на нее искоса, но не предлагает свою куртку. Говорит:

– Ну, будем прощаться, – говорит он.

– Ладно, я заплачу за всю еду, – говорит Наталья.

Лоринков пожимает плечами, поворачивается.

– Что не так?! – восклицает Наталья.

– Никто не наймет человека за пять тысяч долларов, чтобы он просто показал вам старое кладбище, – говорит Лоринков.

– Три тысячи, – быстро говорит Наталья.

– Три тысячи, – говорит Лоринков, и по тому, как он легко согласился, мы понимаем, что он не торговался, а просто ошибся.

– Три тысячи за то, чтобы сесть в сраный пригородный поезд и добраться до села на севере? – говорит он.

– И еще найти каких-то мля якобы потомков какого-то мля предателя? – говорит он.

– Очнись, детка, – говорит он.

– Это не вестерн, не США, и не покорение Запада, – говорит он.

– Это Молдавия, XXI век, – говорит он.

– С таким же успехом ты могла поехать искать потомков тех, кто вырезал ваши блядь села, куда-нибудь, – говорит он.

–… в Германию! – говорит он.

– Это Бессарабия, детка, – говорит он.

– Здесь ВСЕ участвовали в вашем мля Холокосте, – говорит он.

– Но ты первая израильская туристка… – говорит он.

– Американская! – говорит Натали.

– Американская! – машет рукой он.

–… Первая американская туристка, которая приехала сюда с такой вот идиотской целью, – говорит он.

– Господи, – говорит он.

– Да к нам даже Ицхак Рабин пару лет назад приезжал, – говорит он.

– С Официальным Визитом! – говорит он.

– Вся твоя сраная история… – говорит он.

– Она также же паленая, как ваши гамбургеры, – говорит он.

– Это ВАШИ гамбургеры паленые, – говорит Наталья.

Глядят друг на друга зло.

– Так куда тебе, мля, надо?! – говорит Лоринков.

– В Ларгу! – говорит Наталья.

Лоринков молча поворачивается, Наталья быстро говорит:

– Ну, и еще в Шипотены, – говорит она.

– Сначала в Шипотены, – говорит она, глядя, как удаляющийся Лоринков замедляет ход.

– Ну, а в Ларгу если получится, – говорит она, глядя, как Лоринков остановился.

– Главное, в Шипотены, – говорит она.

– Зачем? – говорит Лоринков, поворачиваясь.

Наталья всплескивает руками.

Крупно – кольцо на руке.

Ярко-зеленый камень вспыхивает из-за света фар автомобиля, несущегося мимо парочки.

***

Яркое пятно. Это солнце.

Оно вновь палит, мы с трудом различаем пейзаж под ним – сначала лишь краешком (камера поворачивается то так, то этак, имитируя жесты человека, который пытается рассмотреть что-то под палящим солнцем) потом все полнее. Наконец, над камерой появляется козырек – это человек приставил руку к глазам, – и мы видим пейзаж. Он выглядит совсем не так, как молдавский. Это унылая местность под чересчур ярким солнцем, похоже на степь, только намного малахольнее и безжизненнее, слышен далекий крик муэдзина. Мы видим пустую землю, на ней кое-какие постройки, ишака, который медленно бредет по дороге, рядом с животным – бородатый человек с не менее страдальческим выражением глаз. В глазах мужчины – вся мировая скорбь. А так как это – совершенно очевидно, – не еврейский адвокат и не русский философ, то перед нами другая разновидность этого сорта жуликов – житель палестинских территорий. Бородач идет, думая о чем-то, похлопывает по холке осла.

Отъезд камеры, снова общий план равнины.

Показан, наконец, горизонт, мы видим купола мечетей и церквей, кресты, полумесяцы, в общем, перед нами Израиль на границе с Палестиной. Камера поднимается в небо птицей, потом резко пикирует вниз, мы видим тень на земле гигантскую, испуганное лицо бородача, который оборачивается, падает на землю рядом с ослом, вновь небо – мы взмываем ввысь.

Кабина военного самолета Израиля. Хохочущие лица.

Громкий крик одного из пилотов (на русском) :

– Саечка мля за испуг!!!

Бородач лежит несколько минут, повалив под себя осла, сверху выглядит как большой распятый Иисус, если бы тот, почему-то, слез с креста, чтобы полежать на осле. Встает, опасливо крутит головой. Поднимает осла за уздечку Мы слышим его бормотание (титры на русском, говорит, конечно, на арабском) :

– Аллах, о, Аллах…

– Мирного жителя… – бормочет он.

Мы видим, как лицо мужчины искажается ненавистью. Мы видим, что среди тюков сидит пацан, которому от силы года два. Мальчишка безмятежно возится с какой-то игрушкой, он так ни хера и не понял.

Крупным планом игрушка. Это Микки-Маус (играет дебильная песенка «Микки-Маус» в исполнении группы «Винтаж», солистке которой я бы вдул, и не скрываю этого – В. Л.) (да, это тебе за ту блондинку – В. Л.).

Снова равнина сверху. На небольшом холме, откуда мы рассматривали местность, расположена небольшая деревушка. Чистые улочки, аккуратные домики, газоны, деревца, домики словно с картинки… По контрасту с деревушкой в паре километров – короткий общий план ее – мы понимаем, что это нелегальное еврейское поселение. Нелегальное оно потому, что Стена – за ней, а в самой деревушке для арабского поселения слишком чисто и аккуратно. Деревушка обнесена столбами с колючей проволокой, у одного столба стоит паренек в военной форме. Он симпатичный, молодо выглядит. Глядит на пейзаж задумчиво, на мгновение – крупный план его глаз, тоже навыкате и бездонно-черных, как у араба и у осла, – и мы понимаем, что многие противоречия на Ближнем Востоке надуманы.