Текст книги "Копи Царя Соломона. Сценарий романа"

…камера отца Натальи. Грохот дверей. В проеме стоят двое мужчин в форме. Отец Натальи бледнеет. На лбу крупно показаны капельки пота.

Салон автомобиля. Лоринков глядит расширенными глазами на Наталью. Крупно – глаза. Крупно – глаза отца Натальи, который идет по коридору – желательно, чтобы он был застелен ковролином зеленого цвета, – и под руки его держат люди в форме.

Маленькая комнатка. Крупно – шероховатый цемент. Лицо отца Натальи. Снова стена.

На стене – безо всякого звука – появляются красные брызги.

Камеры медленно сползает вниз, упираясь в пол. Затемнение.

Темная ночь, две фигуры в свете фонаря. Наталья плачет, Лоринков неловко гладит ее по спине, дорога пустая. Все еще обнимая девушку, он поворачивает ее, и идет с ней в сторону ближайшего дома. Стук в ворота, лай собаки. Пауза, дверь открывается, мы видим типичного сельского молдаванина – добряка, любителя выпить, полного, глаза веселые. Лоринков и Наталья стоят несколько минут – из-за шума ветра мы не слышим разговора – после чего заходят.

Ворота закрываются.

***

Комната с узкими цветастыми коврами.

Камера все показывает медленно, взглядом уставшего человека, который думал уже было, что переночует в поле, но чудом попал к людям.

Наталья, – жалкая, с красным носом и глазами, выглядит отвратительно, как и все женщины, которые плакали, – сидит на кровати, пьет чай из большой кружки. На стене – традиционный набор. Фотографии, вымпелы, значки, и – примета охотника – ружье. Лоринков сидит у печки, греет ноги. Хозяина нет, – можно показать, как он бредет по двору к подвалу с кувшином, – и возле Натальи стоит крестьянка лет 65, глаза добрые, красивые, хоть и морщинистые, а вообще она, конечно, некрасивая (красивых пожилых крестьянок не бывает, поишачьте на земле 50 лет, и я на вас погляжу – прим. В. Л.). Стоит пригорюнившись. Ловит взгляд Натальи, говорит:

– Побил, небось?

– Извините, я не говорю по-румынски, – говорит Наталья.

Дальше разговор так и идет: Наталья на английском, бабуська – на румынском.

– Ну ничего, значит доля такая твоя, терпеть, – говорит старушка.

– Извините, я вас не понимаю, – говорит, улыбнувшись, Наталья.

– Мой тоже, бывало, выпьет, я его пилю, пилю, – говорит старушка, усевшись на край постели.

– А он бедняга, как не выдержит, да как даст мне в ухо, – говорит старушка, показывая на ухо.

– Говорить громче? – говорит Наталья.

– Но я же все равно говорю по-английски, – говорит она.

– Вот я и говорю, терпеть надо, – говорит старушка.

– Доля наша женская, обычная, – говорит она.

– Эх, сколько глупостей по молодости делаешь, – говорит она.

– Эвон, знать бы все с молодости, умнее бы была, по-другому бы себя вела, – говорит она.

– Да, конечно, – говорит Наталья.

Треск пламени. Лоринков, улыбаясь, слушает этот удивительный диалог. Наталья, как типичная американка, не выдерживает молчания. Говорит:

– Здесь очень мило, классно, – говорит она, выговаривая слова отчетливо, как если бы это что-то меняло.

– Ну а что делать, ты в церковь сходи, поплачь, легче-то и станет, – говорит старушка.

– Вы давно здесь живете? – говорит Наталья, показывая рукой на дом.

– Да, богатый, – говорит старушка, – всей семьей строили.

– Ну так и ты заканчивай по дорогам-то шляться, – говорит она.

– Замуж выходи, да стройте дом, – говорит она.

– Кольца-то не вижу, – говорит она.

– Главное это СЕМЬЯ, – говорит она.

– Мы в браке уже 50 лет и мы счастливы! – говорит она.

Показывает руку с обручальным – как в Молдавии положено, массивным и огромным просто, – кольцом. Это Наталье понятно, она смотрит на свою руку без кольца и пожимает плечами. Старушка осуждающе качает головой.

– Да расписаны мы, расписаны, – говорит Лоринков на ломанном румынском.

– Свадьбу просто еще не устраивали, как полагается, – говорит он.

– Вот в село к своим и едем, – говорит он.

Старушка одобрительно кивает головой. Наталья растерянно – она не понимает ничего – улыбается.

Дверь раскрывается, в проеме возникает хозяин с кувшином.

Крупным планом – красное вино льется в стаканы.

Четыре стакана, две руки – молодые, две – морщинистые, старые.

Лица всех четверых после первого стакана. Они, говоря прямо, выглядят удовлетворенными. Потом еще сдвинутые стаканы. Стол с едой… Затемнение.

Крупно – Наталья и Лоринков стоят на пороге комнаты. Лица растерянные. Дверь за ними закрывается. Поворачиваются друг к другу.

– Не мог бы ты лечь на полу? – спрашивает Наталья.

– Это крестьянский дом, – говорит Лоринков.

– Izba – говорит он.

– Тут полы на земле прямо, – говорит он.

– Но… – говорит Наталья.

– Слушай, ты не слишком много значения этому придаешь? – говорит Лоринков.

– Ну… – говорит Наталья.

– Господи, какие вы, евреи, зануды, – говорит он.

Пожав плечами, проходит на другой конец комнаты, ложится со своей стороны кровати. Наталья сердито говорит:

– Между прочим, мы, ев… – говорит она.

– Половину золота мне, – говорит Лоринков, вспомнив о чем-то.

– Нет, – говорит Наталья.

– Уговор есть уговор, – говорит она.

– Пять штук зелени за сорок тонн золота?! – говорит Лоринков, рассмеявшись.

– Пять штук зелени? – говорит недоуменно Наталья.

– А, не бери в голову, – говорит Лоринков.

– Бери в рот, – говорит он.

Общий план постели сверху. Оба одетые. Наталья сердито глядит в потолок. Лоринков тихо смеется своей пошлой шутке. Общий план комнаты, где были посиделки. Остатки еды на столе, на заднем плане хлопочет старушка.

Затемнение.

***

Камера отъезжает от стола с едой. За столом Иеремия, отламывает себе кусок хлеба, жует, поворачивает голову. Он смотрит в сторону постели, на которой сидят крестьянин с женой. Они сидят как перед фотографом: руки на коленях, прямая осанка. Похожи на меннонитов, которые решили сфотографироваться всей семьей, и папа с мамой уже сели, а 123 ребенка запаздывают.

Перед ними – Натан с ружьем.

– Ну что там, Натан? – говорит Иеремия.

– Зреют, – говорит Натан.

Пауза. Крупно стена, значки, вымпелы, фотографии. Место от ружья на ковре – выцветшее. Крупным планом – только они. Во время разговора глядят в камеру, друг на друга не посмотрели ни разу. Крестьянин очень тихо и спокойно – с достоинством – говорит жене (говорят по-румынски). Они вообще говорят с достоинством. Как два вождя сиу, которые решают – открыть сезон охоты на бледнолицых дьяволов или нет.

– Аурика, тебя не убьют, меня убьют, – говорит он.

– Как все кончится, поищи вот что, – говорит он.

– У печки, в шкатулке, лежит золотой браслет. Помнишь? – говорит он.

– Помню, Корнел, – говорит жена.

– Помнишь, мы собрались подарить его Нине, твоей племяннице, на ее свадьбу, которая состоится на следующей неделе, – говорит он.

– Помнишь, Аурика? – говорит он.

– Помню, Корнел, – говорит она.

– Ты, конечно, не будешь дарить его Нине, – говорит он.

– Конечно, нет, Корнел, мы же решили, что оставим этот браслет себе, потому что он слишком хорош для Нины, – говорит она.

– Да, это хорошо, что мы так решили, потому что тебе нужны будут деньги на мои похороны, – говорит он.

– Ты ведь так уже подумала, Аурика? – говорит он.

– Так я и подумала, Корнел. Прости меня, – говорит она.

– Ничего, Аурика, наоборот, ты молодец, ведь похороны даром никто не сделает, – говорит он.

– Так ты, наверное, отвезешь его, браслет этот, в город, да, Аурика? – говорит он.

– Конечно, Корнел, в ломбард, что у центрального автовокзала, – говорит она.

– А что, там мало дают за золото? Отвезти его в какое-нибудь другое место, где за него больше дадут, Корнел? Ты скажи, я отвезу, – говорит она.

– Не надо, Аурика, ты не вези его никуда, потому что он не из настоящего золота, а из поддельного, – говорит он.

– В ломбарде над тобой только посмеются, – говорит он.

– Как же так, Корнел? – говорит она.

– Я, когда поехал в город, сказал тебе, что купил его за три тысячи леев, помнишь, Аурика? – говорит он.

– Помню, Корнел, – говорит она.

– Так вот, Аурика, я тогда тебя обманул, потому что купил браслет не в магазине «Золото-серебро», а на центральном рынке, у цыган. Купил с рук. И заплатил за него сто леев, – говорит он.

– Корнел, как это? – говорит она.

– Так получилось. Мне просто стало жалко денег на подарок для этой дуры набитой, твоей племянницы Нины, – говорит он.

– Корнел, не смей так говорить, – говорит она.

– Это твои родственники все как один – олухи царя небесного, – говорит она.

– Да? А кого тогда выгнали из университета на втором курсе? Не твою ли дуру-племянницу, которая, к тому же, еще и шлюхой оказалась: залетела неизвестно от кого? – говорит он.

– Как неизвестно от кого… Корнел, какая же ты все-таки свинья, – говорит она.

– Прямо как все твои родственники, – говорит она.

– Я же тебе говорила, что она забеременела не «неизвестно от кого», а от Василия, который на ней и женится, – говорит она.

– Женится он потому, что она обещала на него в суд подать, – говорит он.

– Ох, Корнел, хоть бы ты закрыл свой рот, который ничего от мусорной ямы не отличается, – говорит она.

– Говорила мне мать, не ходи замуж за этого скота и тупицу. Впрочем, чего ждать от уроженца села Градинары, ведь у вас все мужчины – конокрады, бабники, и злоязычные воры, – говорит она.

– Я вор? Шлюха и дура, вот кто твоя племянница, Аурика, – говорит он.

– И, боюсь, это у вас семейное по женской линии, – говорит он.

– Да чтоб глаза твои лопнули, Корнел, говорить такое женщине, которая воспитала семерых твоих детей, пока ты шлялся по кабакам, подвалам и разведенным курвам, – говорит она.

– Ох, Аурика, боюсь, что из этих семи как минимум один не мой, а твой и твоего дружочка Санду, с которым ты полтора года сожительствовала до того, как я тебя подобрал из грязи и сделал порядочной женщиной, – говорит он.

– Скотина, – говорит она.

– Дура, – говорит он.

– Так куда ты дел оставшиеся две тысячи девятьсот леев, которые, как ты сказал мне тогда, потратил на золотой браслет, который оказался вовсе не золотым? – говорит она.

– Пропил со шлюхами, настоящими шлюхами, с которыми путаешься всю жизнь, – говорит она.

Веселое, недоумевающее лицо Иеремии. В этой избе он выглядит оккупантом, пришедшим устанавливать власть Третьего Рейха. Стопроцентному совпадению мешает только кипа, которая на нем, почему-то, надета. Иеремия с аппетитом ест вареную картошку, и – кинув быстрый взгляд в сторону Натана (тот держит на мушке стариков и не отвлекается), – кладет ложку сметаны на кусок буженины. Заглатывает в один миг.

– Постыдился бы, гой, – презрительно говорит Натан, не отрывая взгляда от стариков.

– В окне все отражается, – говорит он.

– Оаааааа яяяэээ нееее ээ, – пытается сказать Иеремия.

Справляется с гигантским куском, глотает его. На глазах от усилия – слезы.

– Еврей это состояние души, а не формальности! – говорит он.

Натан слегка прикасается ружьем к подбородку крестьянина.

– Так куда они поехали? – говорит он.

– Ночью ушли, мы спали, – говорит крестьянин.

Натан с усилием – видимым, чтобы напугать, – прикасается к курку.

– Ты уж прости меня за браслет, – говорит крестьянин.

– И это все, что ты хотел мне сказать? – говорит жена.

– Предостеречь тебя от ломбарда, и попрощаться, – говорит он.

– Прощай, Аурика, – говорит он.

– А на какие шиши я буду тебя хоронить, Корнел, – говорит она.

– Продай дом, Аурика, – говорит он.

– Вот еще, я брошу тебя в поле, и пусть собаки тобой закусывают, – говорит она.

– Аурика, мы же христиане, как ты можешь говорить, что не предашь мое тело земле, как это принято у добрых молдаван? – говорит он.

– Да какой ты добрый, какой ты молдаванин, зверь, скотина, насильник, сколько раз ты меня бил, когда домой пьяный, среди ночи заваливался, – говорит она.

– Умолкни, женщина, – говорит он.

Натан стволом ружья чешет подбородок крестьянину.

– Ох, ты уж прости меня, Корнел, тебя убивать сейчас будут, – говорит она.

– Да не собираюсь вас убивать, если скажете, куда они ушли, – говорит Натан.

– Мы не знаем, куда они ушли, – говорит крестьянин.

– Тогда убью, – говорит Натан.

– Конечно, мне тебя будет не хватать, хоть у нас в жизни было и много плохого, – говорит она.

– Но ведь и хорошее было, Аурика, помнишь июль перед нашей свадьбой? – говорит он.

– Конечно, помню, а помнишь сад яблоневый, он тогда совсем маленький был, а сейчас как разросся… – говорит она.

– Помню, Аурика, а помнишь, как целовались ночью в этом саду? – говорит он.

– Ох, Корнел, что ты вечно глупости вспоминаешь, и это при ком, при молодом человеке, можно сказать, при юнце, – говорит она.

– Ай, брось, нынче такие молодые пошли, что стариков за пояс заткнут, – говорит он.

– Ой, да уж не прибедняйся-то, тоже мне старик нашелся, седина в бороду, бес в ребро, говорят, так у тебя, судя по седине, три беса в ребрах завелись, – говорит она.

– Да, я мужик хоть куда, – говорит ветеринар.

Молчание. Крупным планом ковер. Потом снова семейная пара.

–… Если уж погибать, то, скажу тебе, Аурика, я ни одной твоей подруги мимо не пропустил, но любил, конечно, всегда только одну тебя, – говорит он.

– Это каких таких подруг, Корнел, уж не Марчику ли, или Иляну? – говорит она.

– Ну, и их, понятное дело, тоже, – говорит он.

– Уж не Веронику ли с Розанной, – говорит она.

– Ну… – говорит он и мы впервые видим тень удивления на лице женщины.

– Порознь, это да, конечно, – говорит он (удивление пропадает).

– А про то, что Вероника приходится нам с тобой кумой, ты не подумал, жирный боров, – говорит она.

– Кого угодно бы тебе простила, только не Веронику, чтоб ты сдох, конь холощеный, – говорит она.

– Какой, – говорит он.

– Что, обидно, да, так вот, чтоб ты знал, первенец наш и впрямь не от тебя, – говорит она.

– Не от меня, – говорит он.

– Не от тебя, – говорит она.

– А от кого, – говорит он.

– А от него, – говорит она.

– От мужчины, настоящего мужчины, который любил меня, руки целовал, на руках носил, – говорит она.

– То-то он, тебя обрюхатив, смылся, тоже мне мужчина, – говорит он.

– К таким подонкам только ты и липла, пока я тебя порядочной не сделал, – говорит он.

– Я непорядочная, – говорит она.

– Ох, Корнел, хоть бы ты закрыл свой рот, который ничего от мусорной ямы не отличается, – говорит она.

– Говорила мне мать, не ходи замуж за этого скота и тупицу, – говорит она.

– Впрочем, чего жать от уроженца села Градинары, – говорит она.

– Ведь у вас все мужчины – конокрады, бабники, и злоязычные воры, – говорит она.

– Я вор? – говорит он.

– Шлюха и дура, вот кто твоя племянница, Аурика, – говорит он.

– И, боюсь, это у вас семейное по женской линии, – говорит он.

– Да чтоб глаза тои лопнули, Корнел, говорить такое почтенной женщине, матери большого семейства, подонок ты, скотина, сво…

Грохот. Вьется дымок. Мы видим, что на кровати сидит только крестьянин. Жена лежит, перина быстро меняет цвет на красный. Крестьянин степенно поворачивает голову в сторону жены, потом глядит на Натана. Говорит:

– Спасиб…

Грохот. Дымок.

Иеремия почти синхронно с выстрелом, быстро и жадно швыряет себе в рот еще кусок буженины, намазанный сметаной.

Крупно – жующее лицо. Он похож на кота, которого поймали в то время, когда он царапает обувь. И стыдно и страшно, а все равно в кайф.

Кровать – с двумя лежащими лицом вверх телами. Лица смазано (в них стреляли), просто кровавые пятна.

Картинка размывается.

***

Крупно – лицо Натальи и Лоринкова.

Камера отъезжает, мы видим, что они лежат в стогу сена, посреди поля. Наталья выглядит уставшей, но очень желанной – как, в принципе, любая женщина на сеновале. Крупно показана солома у нее в волосах. Она лежит, и мы видим силуэт фигуры, проступающий через одежду. Мы впервые задумываемся о том, что она хорошо выглядит. Даже Лоринков выглядит умиротворенным (обычно он кусает губы, морщится, бормочет что-то, в общем, мимика постоянная, сейчас этого нет – прим. В. Л.). Камера приближается, мы слышим разговор.

–… знаешь, ничего… – говорит Наталья задумчиво.

– Ну вот, – говорит Лоринков лениво.

– Ни хера вы, американцы, не понимаете, – говорит он.

– Дети блядь асфальтовых джунглей, – говорит он.

– Но в доме-то все равно теплей, – говорит лениво Наталья.

– Ты пойми, – говорит он.

– Я мля 15 лет в газете криминальную хронику вел, – говорит он.

– Если ты правду сказала про сорок тонн золота, это… – говорит он.

– Правду, честно, – говорит она.

– Ну если так, то нам нужно постоянно следы путать, – говорит он.

– Сорок тонн золота за пятьдесят лет, – говорит он.

– Не может быть, чтобы еще кто-то не узнал, – говорит он.

– Их, наверное, вообще уже забрал кто-то, – говорит он.

Но мы видим, что он в это не хочет верить, и говорит так просто потому, что боится сглазить. Глядя в небо – показаны крупные, яркие, жирные бессарабские звезды, – сует руку в нагрудный карман, вытаскивает пачку. Руки крупно – они дрожат. Сует сигарету в рот.

– Ты же бросил, – говорит Наталья и поднимает руки за голову.

Пара в дороге уже два дня, – всякое было, – Лоринков мечет быстрый взгляд на девушку, и мы должны буквально Почувствовать запах, которым на него повеяло. Запах женщины. Лоринков раздувает ноздри, прикрывает глаза. Подкуривает.

– Табак бросил, – говорит он.

– Аа-а-а-а, – говорит Наталья с улыбкой.

Глядят друг на друга. Тихо смеются.

– О-ла-ла, – говорит Лоринков.

– Ты чего, француз, – говорит она.

– Нет, молдаван сраный, – говорит он.

Смеются.

– Дай, – говорит она.

Протягивает руку, вынимает папиросу из зубов Лоринкова. Жест очень… домашний. Так жена в многолетнем браке снимает с плеча мужа чужой волос – осторожно, не желая устраивать скандал. Просто устраняет причину возможного конфликта. Очень интимный жест. Лоринков глядит на ее лицо, на ее руку. Она тоже глядит ему в глаза. Смущенно переводят взгляд в небо (стало быть, на камеру – она берет их сверху).

Наталья затягивается. Задерживает дым. Выпускает.

– Папа бы не одобрил, – говорит она.

– Ну да, с мужиком в стогу, еще и трав… – говорит Лоринков.

– Маша, ты куришь?! – дурным голосом спрашивает Наталья.

Тихо смеются (здесь отсыл к очень известному анекдоту, который слишком неприличный, чтобы я его здесь рассказывал – прим. В. Л.).

– Сколько тебе? – спрашивает Лоринков.

– Двадцать три, – говорит она.

Протягивает папиросу Лоринкову и осторожно – как брала – сует ее спутнику в рот. Буквально мгновение глядят друг другу в глаза. Уже не отводят.

– А настоящая фамилия у тебя какая? – спрашивает Лоринков.

– Хершлаг, – говорит она чуть смущенно.

– Ну, Наталья Хершлаг, – говорит он.

– И почему ты здесь сама? – говорит он.

Наталья глядит на него, потом выдыхает дым. Тот, струясь, поднимается над стогом.

Мы видим общий план – целое поле в стогах, звезды…

***

Деревня в свете звезд. Красивый полумесяц, еще очень тонкий. В лунном свете – купол церкви, на нем крест, внизу которого полумесяц (получается что-то вроде якоря, но это не якорь – прим. В. Л.). Лица агентов, которые стоят у машины, ежась. Одеты очень по-летнему, в шортах, это вещи, которые одевают на пикник без ночевки. Машина – «Жигули».

– Натан, какого хера у них полумесяц на куполе? – говорит Иеремия.

– Они тут с мусульманами много лет воевали, – говорит Натан.

– Как мы? – говорит Иеремия.

– Намного больше, – говорит Натан.

– Это они их так морально уничтожали, – говорит Натан.

– Жалко мля, всех не уничтожили, – говорит Иеремия.

– Это точно, – говорит Натан.

– Ну что за люди… – говорит Иеремия.

– Иеремия, я агент Моссада и тучу раз ходил в рейды к ара… – говорит Натан.

– Да я о молдаванах, – говорит Иеремия.

– Дикари мля, разве это толерантно? – говорит он.

– О чем ты, Иеремия? – видно, что Натан (случай редкий) искренне заинтересован ходом мыслей коллеги.

– Ну в смысле символ чужой религии, и под свой, – говорит Иеремия.

– Ты же только что… – озадаченно говорит Натан.

– Ты только что говорил что жалко, что они не убили всех мусульман, – говорит он.

– И в то же время, – говорит он.

– Ты считаешь их дикарями за то, что они ставят символику мусульман ниже своей… – говорит он.

Иеремия ослепительно – в светел луны белые зубы блестят, как алмазные, – улыбается. Он выглядит очень довольным. Очень похож на французского интеллектуала или чиновника Госдепа США, который призывает к соблюдению законов рынка и чтобы русские не назначали свою цену на свой газ сами, и не видит в этом никакого противоречия.

– Иеремия, это же противоречие?! – говорит Натан.

– В чем?! – искренне удивляется Иеремия.

– Это мля двойные стандарты! – говорит Натан.

– В чем?!!! – восклицает Иеремия.

Натан изумленно качает головой. Сплевывает, и открывает багажник.

– Вот дерьмо, – говорит Иеремия.

– Никогда не думал, что скажу тебе это, – говорит он.

– Но… обязательно нужно было убивать этих придурков? – говорит он.

– Сейчас-то как раз да, – говорит Натан.

Короткая цветная ретроспектива. Практически на обочине дороги расстелена скатерть. Громкая музыка – молдавская эстрада, – «Жигули». На скатерти огурцы, помидоры, лук, брынза, вино, колбаса. Несколько толстых женщин, пара мужчин, детишек пять-шесть. Крупно – лица агентов, которые виднеются в кустах у обочины. Агенты переглядываются. Натан чуть кивает. Камера взмывает вверх – успев показать, как агенты выходят пружинистым шагом из кустов, – и мы видим ясное небо, слышим крики, визг, выстрелы. Снова ночь. Село.

– Уже поздно строить из себя мля пионеров, Иеремия, – говорит Натан.

– После того, как за нами пустили ОМОН, нужно действовать быстро, – говорит он.

– У нас дай Бог чтобы еще сутки-двое были, – говорит он.

– Сейчас жертвы дело десятое, – говорит он.

– Кстати, ОМОН спустили за нами из-за одного мудака, – говорит он.

– Который завалил трупами всю дорогу, – говорит он.

Иеремия смущенно молчит. Натан сердито вынимает из багажника пулемет, тащит к воротам. Это старый, немецкий пулемет, но еще работающий (не стали бы же они возиться с реквизитом, так ведь? – прим. В. Л.). Иеремия ударом ноги сбивает замок с дверей церкви. Натан говорит, копаясь в багажнике.

– Ну и машина… – говорит он.

– Натан, а если они не… – говорит Иеремия.

– Малыш, – говорит устало и по-отечески Натан.

– Ставки уже невероятно выросли, – говорит он.

– На кону под триста миллионов, – говорит он.

– Задание Центра, – говорит он.

– Кстати, Центр от нас отказался, – говорит он.

Короткая ретроспектива. Показаны Натан и Иеремия, бегущие по лесу, треск в наушнике. Голос.

– Розалия, идите вы на хрен, – говорит он.

– Это не шифр, это прямой текст! – говорит он.

– Вы там вообще обезумели, мудачье, – говорит голос.

– Сорок три трупа мля! – говорит голос.

– Это им за Холокост! – говорит Иеремия, задыхаясь.

– Кретин, Холокост устроили румыны, а не молдаване! – говорит голос.

– Хо-ло-кост… вооб-ще… уст-ро-и-ли нем. – цы… – говорит в такт бегу Иеремия.

– Да в общем какая на хрен разница, – говорит голос.

(На заднем плане – крики и шум погони, щелкают выстрелы, Иеремия и Натан пригибаются.)

– Ну что, мясники, – говорит голос.

– Вы там мля доигрались до того, что вас приняли за банду маньяков, – говорит голос.

– Посол еле-еле узнал, и не был рад выполнить для нас эту работу, – говорит голос.

– Впрочем, какой еврейский посол не служил в Моссаде, – говорит голос с буквально ощутимой улыбкой.

– Вы мля, звери, – суровеет голос.

– Из-за вас в МВД их сраном не спят пятый день, – говорит голос.

– Как вы могли вырезать всю мэрию провинциального города?! – говорит он.

– За вами пустили весь республиканский спецназ, причем как полицейский, так и военный, – говорит голос.

– Скорее всего, вам пришел окончательный капец, – говорит голос.

– Дипломатический скандал будет, если вы попадетесь, говнюки, – говорит голос.

– Так что живыми не сдавайтесь, а если попадетесь, то вы не агенты Моссада и даже не израильтяне, – говорит голос.

– А кто мы? – говорит Иеремия.

– Покажете свои обрезанные поцы, и свалите все на арабов, – говорит голос.

– Все понятно, – говорит Натан, задыхаясь.

– И, кстати, деньги, – говорит голос.

– Вы теперь нам никто, но 300 миллионов чтобы блядь вынули и полОжили, – говорит голос.

– Плюс, вы должны стране по пять тысяч каждый за командировочные, – говорит голос.

– Да вы чего там, вообще охренели?! – говорит Иеремия.

– Это вы нам долж… – говорит он и падает, потому что его прижал к земле Натан (очередь сверху срезает листья).

– Сынок, – говорит голос.

– Не спрашивай, что твоя страна должна для тебя, – говорит голос.

– Лучше спроси себя, что ты должен для своей страны, – говорит голос.

– Какой страны? – говорит Иеремия.

– Моя твоя не понимать, моя обрезать в лагерь в Пакистан, – говорит он.

– Вот так-то лучше, – говорит голос, и смеется.

– Хорошие мальчики, – говорит голос.

– Умрите, но сделайте, – говорит голос.

– Переходим в режим радиомолчания, – говорит голос.

– Мы верим в вас, – говорит голос.

Натан коротко и зло смеется. Вскакивает, тянет за собой Иеремию, они снова бегут, тени. Кусты, листья, луна… Снова Луна, но уже больше – это Натан и Иеремия день спустя, после того, как обзавелись «Жигулями», – во дворе церкви. Иеремия ногой же – как и ворота – выбивает дверь в саму церковь.

Крупно показан проход по храму, иконы, суровые лица святых, Иисуса, Бога-отца. Церковь разрисована в ново-молдавском стиле, довольно ярко, пошло, и неожиданно аутентично – почему-то вспоминаются именно ранневизантийские храмы. Иеремия устанавливает пулемет в самом центре церкви.

– Быстрее, быстрее, – торопит Натан, глядя со двора.

Крупным планом – несколько машин – боевые машины спецназа – несутся по ночной дороге.

Крупным планом – блестящие глаза бородатого человека, которого Натан рывком вынимает из багажника. Это священник в рясе. Натан несет его – мы видим, что агент неожиданно силен, – к церкви, и говорит:

– Созывай.

Священник, оглядываясь, покорно идет к колоколу на перекладине (такие ставят, когда нет колокольни). Общий план села. Звук колокола. Камера отъезжает от месяца. Развилка трех дорог. Армада (ну, по молдавским меркам вполне – В. Л. из двадцати машин останавливается резко. Из первой машины выскакивает человек, в котором мы узнаем капитана, опрашивавшего Лоринкова и Наталью.

– Господин капитан, – подлетает к нему кто-то из подчиненных.

Петреску, отмахиваясь, подходит к развилке и глядит напряженно и внимательно в каждую сторону. Крупно – асфальт, выбоины, ямы… Потом – несущиеся по дороге колеса. Общий план сверху. Колонна разделилась. Снова ночное небо. План церкви общий сверху. Небольшая очередь растерянных, сонных людей. Их немного, село – мы видим это сверху, – небольшое. От силы человек сто. Негромкие разговоры, удивленные лица. Кого-то колотит от ночного холода. Церковь внутри. Уже горят свечи, много свечей. Полное помещение. Резкий скрип дверей, это Натан закрывает двери на засов. Поворачивается, идет чуть в сторону. Сцена: замершие жители села, священник у алтаря. Смотрят – люди на попа, поп на них. Священник говорит:

– Простите меня, люди добрые, – говорит он.

Он ведет себя с достоинством, хотя явно понимает, чем все кончится. Мы понимаем, наконец, причины уважения сельских общин к священнослужителям. Священники – как и военные – много лет нас объедают и обпивают, но зато в один прекрасный для нас (но не для них) день возвращают долг сторицей.

Сильный толчок в спину. Поп летит в толпу, общий возглас удивления. Мы видим Иеремию, стоявшего за спиной батюшки. Агент одет нелепо и потому, почему-то, страшно. Модный блестящий ремень, присланный молдаванином из Италии, шорты, майка «Ай лав Нью-Йорк»… В руках пулемет. Мы, наконец, понимаем, на кого похож Иеремия, когда камера берет общим планом и его и стену храма за ним. Там икона с Гавриилом. Архангел и Иеремия на одно лицо – холодное, наглое и почему-то уверенное в том, что уж он-то в курсе, что такое справедливость.

Иеремия и селяне молча глядят друг на друга. Яркое пламя свечей…

Отъезд. Это горят фары несущихся машин.

Внезапно две фары резко смещаются влево, шум, грохот, общий план – одна машина перевернулась. К ней бросаются люди из остановившихся автомобилей, вытаскивают бойцов из пострадавшей машины, кому-то делают массаж сердца… Возня у машины, она на крыше, колеса крутятся вхолостую… Лейтенант Петреску, присев на корточки, глядит на шипы ленты, которой полиция останавливает машины во время операций захвата. Улыбается криво. Переводит взгляд на автомобиль. Ярко – фары…

…отъезд камеры, мы видим пляшущие язычки пламени свечей. Натан, стоя рядом с Иеремией, говорит:

– У нас очень, очень мало времени.

– Мы убьем всех, если вы быстро не покажете нам, – говорит он.

–… где 68 лет назад немцы расстреливали евреев, – говорит он.

Селяне глядят молча. Это нормальная сельская община: сюда может приехать любой засранец, сказать, что он посланник Господа Бога, и начать собирать налоги. Одна бабка говорит:

– Но господин, здесь никого не расстре…

Мягко опускается на пол. Ложится ничком. Это Натан выстрелил ей в сердце.

– Мы знаем, – говорит он спокойно.

– Что здесь, в селе Ларга, что на севере, 68 лет назад, – говорит он.

– Расстреливали евреев, – говорит он.

– И не один год, – говорит он.

– Поэтому вы или покажете нам место, где происходили расстрелы, – говорит он.

– Или… – говорит он.

Иеремия поднимает пулемет и дает очередь в первый ряд. Толпа подает назад, человек десять падают. Крупно – иконы, свечи, кровь.

– Мы ничего не зна… – кричит кто-то.

– Натан, давай по одному, так мы точ… – говорит Иеремия.

Натан выхватывает у него из рук пулемет и стреляет. Стреляет долго, примерно половина собравшихся остается лежать. Церковь маленькая, сельская, прятаться тут просто негде, на двери замок, и в пространство у двери Натан стреляет прежде всего. Дым от ствола. Дым от крови. Купол церкви, Иисус как бы благословляет зрителей.

Примерно минуту мы видим только Иисуса, и слышим крики и очереди, которые сменяются резкими криками (что именно уже кричат, нам неважно, важна тональность – прим. В. Л.).

Камера поднимается к куполу, и мы видим пол церкви, каким видит его изображение Христа. Пол покрыт телами, весь в крови. Посреди тех стоят – в шортах, подчеркнуть это (пусть будет кровь на ногах – прим. В. Л. Натан и Иеремия. На другом конце – маленький мужчина лет сорока. Он молча глядит на убийц. Те – на него.

– Ну? – говорит Натан.

– Ей Богу, – говорит мужчина.

Медленно крестится.

– Именем Бога, всем что есть святого клянусь, – говорит он.

– Да сюда и немцы-то не зашли ни разу, – говорит он.

– Здесь посл… – говорит он, но останавливается.

Глядит вниз, камера опускается со взглядом – по животу расползается большое красное пятно. Валится набок, успев укоризненно – видно, что человек не врал, – покачать головой. Крупно – разъяренное лицо Натана. На заднем плане свечи, церковь… Все это должно напоминать иллюстрации к сказкам Крянгэ про солдата, который заночевал в церкви, чтобы изгнать оттуда Дьявола (у молдаван спрашивать не надо, они своих классиков не читают, лучше спросить у меня, это «Солдат и волшебная табакерка», да и иллюстрации рисовал русско-украинский художник Богдеско – прим. В. Л.).