Текст книги "Тайна Вселенской Реликвии. Книга вторая"

Здесь, казалось, сплелись интересы представителей различных научных направлений: физиков и химиков, медиков и радиоэлектронщиков, биологов и механиков. Доведённые до ума «Каталин» и «Дешифратор» с некоторых пор уже покоились на полках небольшого, несгораемого сейфа, вмонтированного в одну из бетонированных стен помещения. Там же находились Записки СОМов и, главное – капсула, без которой друзья теперь не мыслили своего существования. Размещена она была, как и предполагалось, внутри полого, прозрачного куба, выполненного из «Сталинита», и зафиксирована в его центре восьмью полужёсткими, амортизационными распорками, исходившими из вершин куба.

Вряд ли кто мог допустить и в мыслях, что за дверками этого невзрачного сейфа с двойными стенками, находится вместилище плодов гениальных творений представителей рода человеческого и внеземной цивилизации. Правда, друзья всё же склонны были предполагать, по вполне понятным с некоторых пор причинам, что кто-то может догадываться и знать о некоторых немаловажных аспектах их деятельности. Иначе зачем бы понадобился им этот несгораемый сейф. Ключ от него находился в распоряжении Степана Павловича. Где именно хранил он его, никто не знал. Теперь из сейфа изредка изымались лишь Записки СОМов для проведения какой-либо очередной важной записи…

Полностью и окончательно завершив усовершенствование своих разработок и упрятав их под защиту двойной брони сейфа, Малышев с Остапенко незамедлительно вызвались помочь Тане в её пока что безуспешных попытках синтеза шаровой молнии.

– Хоть убей – не получается! – расстроено, с отчаянием в голосе пожаловалась она ребятам. Что только не делалось: и режимы излучения менялись, и процентное содержание химических элементов в затравке…

Пока Саня разговаривал с девушкой, Кузьма всё бродил вокруг плазмотрона, к чему-то приглядывался, куда-то заглядывал, а потом в отрешённой задумчивости остановился возле массивного корпуса трансформатора постоянного тока.

– Послушай, Тань! – наконец-то вымолвил он. – А какая максимальная величина тока в опыте пропускается по ионизированным следам?

– Шестьсот Ампер.

– У-у, – протянул тот. – Вот где, по всей видимости, кроется твоя ошибка.

– Почему ты так думаешь? – оживилась девушка.

– Как лично я полагаю, дело должно обстоять следующим образом, – приступил к пояснениям Малышев…

Плазмотронная установка была выполнена точно так, какой и была задумана Таней первоначально. Импульсным генератором плазмотрона вырабатывались два узких пучка мощного ионизирующего излучения, направленных на токопроводящую мишень. В каждом опыте вырабатывался всего лишь один импульс подобного излучения. Длительность его не превышала долей микросекунды.

Два тонких, слегка сходящихся пучка импульсного излучения, после прекращения своего действия, оставляли в воздухе, на короткий промежуток времени два ионизированных следа, по которым сразу же после окончания ионизирующего импульса посылался короткий, мощный импульс тока, замыкавшегося через токопроводящую мишень-затравку. Последняя должна бы была тут же испариться с образованием сгустка светящейся плазмы, удерживаемого на весу силовым полем постоянных магнитов.

В проводимых опытах каждый из двух ионизирующих пучков излучения был направлен не непосредственно на мишень-затравку, а каждый на свой наружный конец одного из штырей, удерживающих противоположными своими концами, внутри диэлектрического сосуда, мишень-затравку. Мощный импульс тока, пропускаемый по ионизированным следам воздушной среды, замыкался на мишень посредством удерживающих её металлических штырей. Однако, вместо ожидаемого мгновенного испарения мишени-затравки, последняя просто-напросто раскалялась, плавилась и большой, единой каплей стекала вниз. Перед началом проведения каждого опыта сосуд с мишенью заполнялся гелиевой средой, истекавшей из сопла, установленного под цилиндрическим сосудом…

– Здесь дело не в количественном составе фторо-азото-углеродосодержащей мишени-затравки, и не в количестве гелия, – продолжал Малышев. – В процессе испарения затравки природа сама отрегулирует необходимые количества этих химических элементов для того, чтобы произошёл синтез шаро-молниевой плазмы. Всё упирается в величину силы тока, пропускаемого через мишень по ионизированным следам. Какую токовую базу имеешь ты в наличии? – обратился он к Тане.

– Трансформатор постоянного тока, – последовал ответ.

– Правильно. Но он хорош лишь при электросварке нержавеющих сталей. А чтобы добиться желаемого результата, сила тока в импульсе должна соответствовать силе тока в разряде обычной линейной молнии. А ток этот лежит в пределах 10—100 тысяч Ампер.

– Что же делать? – расстроилась Таня.

– Необходим мощный конденсаторный разряд, – заключил Малышев. – Вместо трансформатора постоянного тока мы применим конденсатор большой ёмкости. Правда, на его изготовление уйдёт немало времени, да и средств, пожалуй.

– За временем и ценой мы не постоим, – обнадёжил Остапенко. – Лишь бы получилось.

– И гелий в баллоне почти весь израсходован, – в довершение ко всему, сообщила девушка.

– То не страшно, – успокоил Саня. – Учти, что за один свой оборот вокруг оси Земля отдаёт космосу сто тысяч кубических метров гелия. Так что не переживай, – пошутил он…

К середине лета токоразрядный конденсатор был изготовлен. Размещён он был в цилиндрическом баке, наполненном трансформаторным маслом. Каждый раз, перед началом проведения опыта, он должен был подвергаться зарядке. Накапливание заряда длилось около шести часов, разряд же его осуществлялся в считанные доли секунды и достигал в импульсе около двадцати тысяч Ампер.

Наступил долгожданный день испытания. Всё было готово для проведения первого опыта: конденсатор заряжен; выверены, отрегулированы и направлены в строго заданном направлении собирающие линзы рефлекторов ионизирующих излучателей. За пультом управления стояла Таня Ремез, рядом – по обе стороны, Остапенко с Малышевым. К слуховым аппаратам каждого из них плотно прилегали звукопоглощающие подушки наушников, а глаза были спрятаны за чёрными стёклами светозащитных очков.

– Пора начинать! – вымолвил Малышев, дотронувшись до Таниной руки, лежавшей на рукоятке рубильника.

– Саня, гелий! – поступила команда.

– Есть – гелий! – Остапенко повернул вентиль подачи гелия в цилиндр с мишенью-затравкой, и тут же вновь перекрыл его. – Готово!

– Внимание! Включаю! – Таня резким движением руки дёрнула рукоятку рубильника на себя.

Воздух прочертили две ослепительно яркие линии, увенчанные на своих концах общей, не менее яркой, вспышкой. Одновременно раздался надломленный, сухой треск электрического разряда, сравнимый с пушечным выстрелом. В лица ударила упругая волна горячего воздуха, отбросив и припечатав всех троих к стенке. Всё это произошло в одно мгновение.

Оправившись от нервного и физического потрясения, испытатели, почти что одновременно, затаив дыхание, обратили свои взоры в сторону цилиндра с мишенью. Но те, словно испарились. Верхний магнит свисал со стойки и мерно покачивался на одном проводе, и.., никаких признаков синтеза. В воздухе повис резкий, неприятный запах озона. В груди заломило, словно её пронзили тысячами иголок, и испытатели зашлись неудержимым кашлем.

– Полнейший пролёт! – сквозь кашель выдавил из себя Остапенко. – Надо бы открыть дверь, не то задохнёмся, – и в один миг очутившись возле двери, он с шумом распахнул её.

И в этот же самый момент, откуда-то из-за перегородки, выплыл светящийся шар жёлто-золотистого цвета. Размерами, несколько меньшими футбольного мяча, слегка деформируясь в своём движении и зловеще потрескивая, он начал совершать медленный, хаотический облёт помещения лаборатории, с каждым разом всё ближе и ближе продвигаясь к выходной двери. Но вот, устрашающе направившись в сторону экспериментаторов, шаровая молния вдруг резко изменила направление своего движения, шустро юркнула в дверной проём и скрылась из вида. Следов её обнаружить так и не удалось…

– И всё же она вертится! – успев овладеть собой, восторженно воскликнула Таня. – Получилось, мальчики! Вы слышите?!.. Получилось!

– Получиться-то, получилось, да не совсем, – почёсывая ушибленное место на затылке, скептически заметил Саня. – Где она? Нет её… Того: тю-тю!..

– Неважно! Главное – синтез налицо, – поспешил Кузя внести свою долю мёда в ложку дёгтя.

– Правильно! – поддержала девушка. – А то, что шаровая молния оказалась не обузданной, так это по причине обрыва провода обмотки постоянного магнита. А из этого следует, что схема эксперимента упрощается. В следующий раз – никаких диэлектрических цилиндров, никаких токопроводящих, поддерживающих штырей и им подобных. Только – мишень, омываемая непрерывной струёй гелия и два обычных, безобмоточных, постоянных магнита по бокам, вот и всё…

Следующий эксперимент состоялся две недели спустя. Задержка объяснялась длительным процессом изготовления постоянных магнитов с большой напряжённостью магнитного поля и придания им специальной конфигурации. Ионизирующие лучи теперь направлялись непосредственно на мишень. Перед плазмотроном дополнительно был установлен противоударный щит, а экипировка экспериментаторов пополнилась респираторами.

Весь ход эксперимента повторился заново, в той же последовательности. И вот – два узких и ярких, сходящихся снопа электрического разряда, сопровождаемого треском и вспышкой, три пары пристальных, любознательных глаз, направленных в её сторону и, как награда, сгусток шаровой плазмы, запряжённый в силовые линии магнитного поля и недвижно зависший в воздухе…

Радостная весть быстро достигла ушей узкого круга лиц, в той или иной степени посвящённых в ход текущих событий. Меньше, чем через час, компания экспериментаторов пополнилась ещё тремя действующими лицами: Ремезом, Настей Лопухиной и Сапожковым. Последний, кстати, с некоторых пор решил не допускать друзей к своему «Джину» и посоветовал держаться от него на расстоянии пушечного выстрела до тех пор, пока они не помогут Тане синтезировать шаровую молнию и окончательно претворить в жизнь идею создания шаромолниевых аккумуляторных батарей – ШМАБов.

– Необходимо, в ближайшее же время, произвести проверку на живучесть и уточнение энергетических показателей шаровой молнии, – поспешил он внести своё предложение, когда завороженные, восхищённые взоры собравшихся были молчаливо устремлены на впечатляющее, сказочное зрелище.

Кто-то из присутствующих выключил свет, отчего впечатление от созерцания шаровой молнии дополнилось атмосферой таинственности и загадочности: сплошная фантастика, да и только! Окружив стойку с зависшим над ней сгустком плазмы, собравшиеся не в силах были оторвать от него своих взглядов. Это было что-то невесомое, эфирное. Постоянно вибрирующий, как в мелкой лихорадке, жёлто-золотистый свет, исходящий из этого «что-то», то временами ослабевал, то усиливался. Всяческие шипение и потрескивания, характерные для шаровых молний, отсутствовали. В помещении лаборатории царила полнейшая тишина…

Долго ждать себя Сапожков не заставил. На следующий день он реализовал своё предложение. Заранее изготовленные им электроды, выполненные из графита, вольфрама, тугоплавкой керамики, и предусматривающие внутреннее, принудительное охлаждение средой жидкого гелия, были – один внедрён в ядро шаровой плазмы, а другой – едва касался её наружной поверхности: впоследствии выяснилось, что температура ядра шаровой молнии не столь уж и велика, как предполагалось раньше, и поэтому охлаждение электродов осуществлялось внутриэлектродной циркуляцией обычной, проточной воды.

Затем Сапожков, соблюдая все меры предосторожности, подсоединил к электродам специальное устройство, ограничивающее величину напряжения и силу тока в электрической цепи до требуемых значений. Все эти действия Сапожкова были непонятны окружающим, с нескрываемым интересом следившим за ним и терявшимся в догадках.

Всё сразу же прояснилось, когда Митька обратился к появившемуся в дверях лаборатории хозяину дома.

– Степан Павлович! Хотелось бы шаровую молнию проверить в работе.

– В чём же дело? – весело отозвался тот.

– Не сочтите за дерзость мою просьбу, но не разрешили бы вы мне отключить вашу квартиру от городской электросети и вместо неё подсоединить вот этот экспериментальный источник питания? – он указал на шаровую молнию.

– А что? – удивился Ремез. – Дело говоришь. Можно и попробовать. Давай, валяй!.. Разрешаю!..

Целых два месяца особняк Ремезов черпал и поглощал электроэнергию шаровой молнии, без единого сбоя в работе и без единого замечания и нарекания со стороны хозяев. И когда уже казалось, что энергия нового источника неиссякаема, он, на третьем месяце, и в одну прекрасную ночь, взял, да куда-то тихо и улетучился: оказалось, что ослабло поле постоянных магнитов…

Но это будет потом. А сейчас Сапожков только-только, с разрешения Ремеза, подключил энергию шаровой молнии к общей электросети особняка. Само подключение было многоступенчатым: шаровая молния – спецограничительное устройство – трёхкиловаттный электродвигатель-генератор переменного тока – квартирная электросеть. Осветительные, нагревательные, холодильные, пылесобирающие, информационные, и прочие электроприборы домашнего обихода, включённые, как раздельно, так и все вместе, работали безукоризненно…

Распрощались и разошлись по домам где-то ближе к полуночи. Завтра – первое воскресенье августа, в городском ДК состоится встреча с творческой молодёжью – представителями модернистского течения в современном искусстве, нагрянувшими из столицы. Договорились отведать это мероприятие: необходимы психологическая и физическая разгрузки…

5. День под знаком «Абракадабры».

В этот день утро выдалось на редкость солнечным и тёплым. На улицах было немноголюдно. Отрешившись от всех дел и забот, не спеша и изредка о чём-то переговариваясь, шагали трое, в общем-то, ничем не примечательных ребят. Малышев, как всегда, пребывал в отрешённой, романтической задумчивости, за что вскоре и поплатился. Споткнувшись о выступающий край крышки канализационного люка, он упал и больно ушиб себе локоть.

– Ну, ты даё-ёшь, Кузьма Иваныч! – проворчал Саня вместо того, чтобы пожалеть. – У тебя, наверное, на плечах вместо головы задница. Смотреть под ноги надо…

– Ничего страшного, – ничуть не обиделся Малышев, вставая и отряхивая с себя пыль. – Всё чин-чинарём.

– Творчески мыслящая личность, – подал свой голос Митька Сапожков, – пытающаяся заглянуть в будущее, как правило, всегда увешена шишками, так как привыкла смотреть только вперёд, и никогда – себе под ноги…

Уже на самом подходе к Дому Культуры друзья увидели Шишкина-младшего. Тот неделю назад прибыл из столицы в родные пенаты, на время каникул. Он стоял у припаркованной возле небольшого скверика собственной иномарки, в непринуждённой позе облокотившись о край её крыши, в окружении какой-то говорливой публики человек из восьми: трёх экзальтированных девиц, и пяти крутых парней. Весь вид его дышал безмятежным, сытым довольством, и безразличием ко всему окружающему.

– Давайте лучше обминём его, – предложил Остапенко, – а то у меня кулаки что-то начинают чесаться.

– В таком случае спрячь их в карманы, – посоветовал Малышев. – Ещё чего надумал: «обминём».

Но Гришка уже заметил их сам.

– А-а, три Адама из Амстердама! Ну как, де-юре? – он, видимо, пожелал блеснуть своими скудными познаниями, приобретёнными к этому времени в МГИМО.

– Э-э! Да как тебе сказать?.. Де-факто! – не раздумывая, выдал Сапожков.

– А кто это, Мить? – изобразив на своём лице крайнее изумление и указывая в Гришкину сторону, спросил его Саня.

– Не знаю, – пожал плечами тот. – Какой-то идиот…

– Да и то – не тот! – добавил Кузя Малышев.

Компания вмиг стихла и с удивлением уставилась на наглецов.

– Грэгор! – взвизгнула одна из девиц, обращаясь к Шишкину. – И ты им такое позволяешь?.. Мальчики!.. А вы что смотрите? – обуреваемая негодованием, бросила она в сторону парней. – Их следует проучить!..

Последовавшее за этими словами медленное, наступательное движение в сторону ребят, заставило их внутренне собраться и изготовиться к активной, атакующей обороне. Улыбающийся Сапожков был, как всегда, невозмутим и спокоен, пребывая в обычном, расслабленном состоянии. Что касается его друзей, то подсознательно сработавший механизм предвидения надвигающейся опасности, непроизвольно заставил их принять боевые стойки.

Пятеро медленно, со знанием дела, стали брать их в кольцо. «Ишь ты, обкладывают, словно волки свою будущую жертву», – пронеслось в сознании каждого из ребят, невольно припомнивших зимнюю историю с испытанием «Каталин», и тут же образовали оборонительный треугольник.

– Ну что же вы медлите? – вновь прозвучал провокационный девичий голос, и кольцо стало сжиматься.

– Послушайте, вы, не знаю, как вас там! – Сапожков начинал злиться, не на шутку, а друзья знали, что в подобном состоянии он очень опасен для недруга. – И вы разрешаете этой мокрой курице командовать собой? Ведь её мозговые извилины, что серпантины, повисшие на ёлке…

Трое из нападавших не были подпущены на расстояние, ближе вытянутой ноги; попытавшийся было – правда, робко – продолжить дело своих собратьев четвёртый, был остановлен лёгким прикосновением кулака Сапожкова, упёршегося в плечевой сустав; пятый стоял в глубочайшей растерянности, с широко раскрытыми глазами. Отражение атаки произошло молниеносно, без шума и излишних эмоций. Это-то, по-видимому, крайне смущало и в то же время пугало нападавших.

Поверженные и униженные ещё поднимались с земли и что-то недовольно бормотали себе под нос, когда Сапожков, отстранив на ходу, как неживой предмет, пятого, истуканом стоявшего на его пути и хлопавшего испуганными глазами, подошёл к Шишкину. Девицы молчаливо и боязливо жались к нему.

– Привет, Грэгор! – будто ничего не произошло, поприветствовал Митька. В нём всё ещё кипела кровь и он хотел напоследок как-то досадить Гришке, ассоциируя его присутствие здесь с его же пребыванием там, на ветке старого дуба. – Что же ты вовремя не остановил и не образумил своих братьев бледнолицых, а?

– Да их разве остановишь?! – стал оправдываться тот.

– Хорошо, что на улице малолюдно и никто не видел этого цирка, – стал пугать Сапожков. – Могли бы быть и неприятности, чреватые подрывом репутации студента МИМО, будущего «слуги народа». – Он явно издевался. – А тебя и не узнать: солидный такой стал, не подступись. Небось успел уже поднатореть в тонкостях дипломатических интриг?

– Да как тебе сказать? – Шишкин как-то приосанился и постарался изобразить на своём, ещё бледном лице, деловое, рассудительное сосредоточение. – Грязное это дело, скажу я тебе, политика и дипломатия.

– Что так?

– А разве ты не видишь, что только благодаря им, истина в нашей многострадальной стране неумолимо погружается в пучину лжи, невежества, хаоса, разврата, – патетически, с жаром патриота, изрёк он чьи-то чужие слова. – А народ наш, к сожалению, одержим перманентной толерантностью… – Он говорил запальчиво, витиевато и непонятно, пересыпая речь мудрёными словечками, типа – менталитет, сатисфакция, и ещё что-то в этом роде. Гришку заносило. Создавалось такое впечатление, что по ночам он совершенствует свой слог, а по утрам разрешается от бремени.

Малышева с Остапенко начинало мутить от этой показной бравады, рассчитанной на детей дошкольного возраста.

– А ты случайно не знаешь, что такое – супергентная эквидистантность коллинеарности? – перебил Кузя зарвавшегося проповедника, применив первый, пришедший ему на ум набор слов.

– Нет.

– И я тоже.

– Хм! – повёл тот головой, озадаченный и сбитый с толку. – Тоже мне, шутник!.. Впрочем, насчёт «слуги народа», ты неплохо подметил, – вновь обратился он к Сапожкову. – А народ ведь – кто? Вы – простые люди, хозяева страны!

Лицемерию и глупости говорившего не было предела, и надо было положить этому конец.

– Оно и видно, – ухмыльнулся Митька, – хозяева страны ездят в автобусах и трамваях, а «слуги народа» – в собственных лимузинах, да в персональных «продлёнках»… И, вообще, учти, – бросил он уже на ходу, – всё то, что ты здесь нам наговорил – увертюра для флейты с гобоем над унитазом…

– … под аккомпанемент сливного бачка, – добавил Малышев. – Бывай, Грэгор!..

– Уф-ф, аж вспотел от всей этой галиматьи и несуразицы, – чуть ли не простонал Остапенко, когда ребята уже поднимались по ступенькам лестницы, ведущей в здание Дома культуры. – И откуда только такие берутся?!

– А что тут такого удивительного? – пожал плечами Сапожков. – До некоторых, вроде Шишкина, видимо, никогда не дойдёт Божий глас: «Да воздастся каждому по заслугам!» Сознательно игнорируя его, они просто не хотят ничего подобного и слышать…

В центральном фойе было прохладно и немноголюдно. Со стороны помещения концертного зала доносились приглушённые звуки какой-то странной музыки. Рядом находился буфет. Над входом его висел небольшой плакат, предлагавший познать творчество какого-то знаменитого художника-модерниста, творящего свои полотна в стиле – «живопись в подвешенном состоянии».

– Это должно быть интересно и поучительно, – высказал своё мнение Малышев. – Пойдём, посмотрим?

Здесь было сравнительно многолюдно. Несколько человек стояли у буфетной стойки, а небольшая эстрада, разместившаяся в глубине, была окружена тихо переговаривающейся публикой, преимущественно – молодёжью. Друзья подошли поближе и через головы столпившихся увидели необычное зрелище. На высоте одного метра от пола, на двух, подвешенных где-то под потолком, перекладинах, в горизонтальном положении, перед мольбертом, завис какой-то чудик – худощавый, бородатый художник. Энергично работая кисточкой, с профессиональным прищуром глаз, он творил художественное полотно под названием «Собака с грустными глазами»: жёлтого цвета параллелограмм и зелёная окружность, из точек пересечения которых исходили синие лучи; в центре каждой из этих геометрических фигур было изображено по одному небольшому ромбу красного цвета с коричневой точкой внутри…

Постояв ещё минут пять возле создаваемого шедевра и подышав воздухом процесса творческого мышления и фантазии, друзья покинули помещение буфета и вновь очутились в фойе.

– Куда дальше двинем? Может в концертный зал, музыку послушаем? – предложил Малышев.

– Ну её, успеем ещё, – отмахнулся Саня. – Там народу больно уж много, и шумно. Хотелось бы немного тишины.

Все трое направились к ступенькам лестницы, ведущей на второй этаж. Там проходили литературные чтения: выступали поэты и прозаики нового, ещё никому не ведомого литературно-художественного направления. Дорогу им преградил длинный, тощий, как жердь, гривастый парень, только что выскользнувший из дверей туалета. На секунду остановившись, глянув куда-то перед собой и сказав: «Спасибо!», он быстро скрылся за колоннами зала.

– Чего это он? – удивился Кузя.

– А ты приглядись лучше, – посоветовал смеющийся Саня.

Напротив туалетной двери висела табличка с пожеланием: «С лёгким стулом!»

– Это что-то наподобие «С добрым утром!», или «С днём рождения!», – прыснул в кулак Малышев. – Час от часу не легче.

На втором этаже было множество артистических комнат. Сегодня двери их были распахнуты настежь, готовые принять в свои цепкие объятья любого, кто по неосторожности или по недомыслию своему осмелится забрести сюда. Почти все комнаты были переполнены почитателями и знатоками художественного слова. Однако, друзья не торопились. Они поочерёдно обходили двери, какое-то время прислушиваясь к голосам выступавших, но не слишком-то задерживались. Вот на одной из них прикноплена бумажка с извещением, что здесь идут чтения «трактирно-разухабистой» поэзии, что подтверждалось словами поэта, успевшими донестись до слуха ребят:

 
Я в небо штопором вонзаюсь,
Назад как пробка я лечу…
 

Надпись на другой двери утверждала, что здесь, именно в этой комнате, витает дух «иллюзорно-проникновенной» поэзии, оповещавшей словами выступавшего, что

 
Где-то гавкнула собака,
Где-то звякнул телефон…
 

– Дальше в лес, больше дров, – заметил кто-то из ребят.

А вот пошла и проза, в которой речь шла о тлетворном влиянии какого-то ушлого авантюриста, выходца из семьи деградированно-деклассированного рантье.

В самой последней комнате царила атмосфера декадентской поэзии. Друзья пришли к выводу, что пора сматываться. Но в это время к публике вышла бойкая ведущая. Вся она просто «шуршала», так как облачена была в длиннополое платье, кем-то мастерски изготовленное из разноцветных, теннисных шариков. Она объявила, что сейчас перед собравшимися выступит знаменитый поэт-декадент, в узких кругах больше известный, как Альварес Шампанский. Ведущая ушуршала, а на её месте очутился какой-то давно не чёсаный малый в потрепанных, рваных джинсах и стоптанных кедах на босу ногу. Тело его прикрывала кацавейка, под которой просматривалась грязная майка. Искромётный взгляд его неторопливо блуждал поверх голов публики, словно чего-то вопрошая и выжидая. Затем с его стороны последовало сообщение, что сам он, хоть и гурман на литературной кухне, но не претендует на изящество форм изложения и художественного стиля своих произведений, одно из которых он сейчас и прочитает.

– Итак, – скрестив пальцы рук на груди и склонив на бок голову, промямлил он, – стихотворение «Крик души, или – Вечерние грёзы».

 
Вечер… Тихо сгущаются сумерки,
Небо что-то вдруг распоганилось,
Заржавевший карниз подоконника
Бьёт о плинтус чечёткой в три четверти.
В эту пору гриппозно-простудную
Тучи съёжились, как-то сбундючившись,
Лишь одна из них вдруг заартачившись,
Повергает мой разум в уныние.
Залетай, не стесняйся, погреемся
У холодного у радиатора,
Не хмурись – и тебе место сыщется:
Не такой прохиндей я законченный.
Распоясавшись, скину жилетку я,
Рукава от неё, и подштанники,
Неумытый, небритый, распатланный,
Лишь в носках и рубашке остануся.
К небу длани воздев, брякнусь прямо в кровать:
«Чёрту в глаз эту всю пертурбацию!»
Маясь негой истомной в «прокрустовом ложе»,
Молча, тихо впадаю в прострацию…
 

– Я бы назвал это произведение – «Бред сумасшедшего», – спускаясь с друзьями по лестнице, смеялся Саня Остапенко…

В концертном зале царило всеобщее оживление. Под одобрительный свист и выкрики исполнялась песенка «Мы куём железный рок на музыкальной наковальне». Весь опутанный кожаными ремнями, в одних трусах и кожаных сапогах, на сцене прыгал и дёргался какой-то наголо остриженный оболтус. Коленца свои он выкидывал, стоя на возвышении, изображавшим собой своеобразную наковальню, а сверху, то опускалось на него, то поднималось вверх «нечто», похожее на большой молот. Как только молот опускался, чуть ли не касаясь оголённого черепа певца, от головы, пояса и обеих ног его начинал валить во все стороны густой, веерообразный то ли дым, то ли пар, сопровождаемый характерным шипением. Когда же молот поднимался вверх, дым и шипение тут же прекращались. И так на всём протяжении исполнения музыкального произведения: уф… ф-уф… ф, уф… ф-уф… ф…

Как успели подметить ребята, весь секрет дымового эффекта заключался в том, что голова, туловище и каждая из ног исполнителя были опоясаны полыми, мелкоперфорированными обручами соответствующего диаметра, к которым по гибким, тонким и прозрачным трубкам, в нужный момент, подавалась дымящая среда…

– Ну и денёк сегодня выдался! – весело заметил Кузьма Малышев, когда друзья уже покидали здание ДК. – В фантазии им не откажешь. Всё до того необычно и противоречиво, что прямо обхохочешься.

– Да-а, – неопределенно протянул Сапожков. – Это называется – день, проведённый под знаком «Абракадабры»!..

6. Оборзел этот Сапожков!

– Вот что я хотел сказать тебе, Кузя, – обратился к нему Сапожков, когда друзья сидели на излюбленной скамейке Стручковского парка над Неженкой. – Свою основную функцию твой «Дешифратор» выполнил: капсула найдена. Времени до начала занятий у нас ещё предостаточно…

– Я понял, к чему ты клонишь, – не дал договорить тому догадливый Малышев. – Но прежде, чем воспользоваться моим изобретением, ты сначала покажи нам с Саней уровень завершённости своего «Джина». А то ведь как получается?: мы тебе – «Дешифратор», да «Каталин», а ты нам – кукиш с маком, под предлогом того, что ШМАБы ещё не готовы. Несправедливо получается.

И действительно, Сапожков наложил своеобразное табу на посещение друзьями своего детища, полагая, что тем самым ускорит продвижение работ по созданию шаромолниевых аккумуляторных батарей. Была и ещё одна причина. Слишком частое посещение ангара несколькими людьми могло привлечь к себе внимание посторонних, случайных лиц, и навести их на определённые размышления. Он же выбирал удобное для себя время и обходные пути, исключающие всякую случайность. Одному – безопаснее и как-то сподручнее. Да и вообще, за последнее время он заметил, что вокруг свалки стали появляться какие-то подозрительные субъекты.

– Ну, тогда – по рукам, – согласился Сапожков. – Договорились. Завтра покажу. Экипировка – соответствующая одежда любителей природы, отправляющихся по грибы, кошёлки и прочая амуниция, сами понимаете…

Путь оказался и не коротким, и не простым, так как требовал всех мер предосторожности. К ангару подходили не обычным путём – мимо свалки, а с противоположной стороны. Пришлось обогнуть топкие, гнилые болота, углубиться в лес, пройти вдоль всё тех же болот, но уже с противоположной стороны, и только так выйти к месту расположения ангара. Раздвижные двери его застилались на половинную высоту густым бурьяном, образуя естественную маскировку входа. По причине отсутствия какой-либо живности, в места эти давно уже не забредал ни охотник, ни рыболов, ни просто – любитель природы. В воздухе висел лёгкий запах сероводорода.

Раздался звук открываемого, внушительных размеров, висячего замка, и Сапожков, не без усилия, отодвинул в сторону одну из массивных дверных створок. Оставив друзей у входа, он прошёл несколько вперёд и щёлкнул выключателем. Вспыхнул яркий свет, источаемый четырьмя угловыми и одним центральным прожекторами. От неожиданности Саня с Кузей даже зажмурились, а когда открыли глаза, то пред их взорами предстало нечто фантастическое. Посреди ангара, играя в отражённых лучах своим серебристым корпусом и выступающими металлическими частями, на четырёх колёсных стойках, возвышался красавец-тороид. Это был уже не «бублик», и не «загогулина», а вполне законченное, совершенное творение человеческих рук. Холодными провалами круглых глазниц поблескивали толстые стёкла иллюминаторов, опоясавших конструкцию как с внешней, так и с внутренней её сторон. Из-под самого днища тороида, с полутораметровой высоты до самой земли, спускался металлический трап. Ещё один щелчок, и конструкция вспыхнула своими иллюминаторами. Даже Митькиным друзьям «Джин» показался конструкцией неземного происхождения.