Текст книги "Тайна Вселенской Реликвии. Книга вторая"

– Это я включил внутреннее освещение аппарата, – пояснил Сапожков.

– Класс!.. На совесть сработано! – восхищённо, на одном выдохе, вымолвил Остапенко. – Фанта-а-астика!.. Ну совсем, как НЛО!.. А откуда у тебя такое освещение?

– Зря я что ли столько времени пахал на тех «толстолобиков»? Приобрёл шесть новеньких аккумуляторов от БелАЗа, и все их сюда на собственном горбу притащил, по одному.

Конструктор вместе с делегацией произвели круговой обход конструкции. Своим днищем тороид лежал на металлическом, опорном кольце, к которому снизу крепились четыре убирающиеся амортизационные колёсные стойки и небольшие вертикальные, рулевые лопасти.

Друзья поднырнули под аппарат. Центральное, внутреннее отверстие тороида перекрывалось крупноячеистой, алюминиевой решёткой с двусторонними, игольчатыми штырями в узлах. В самом центре её, в провальном метровом отверстии, был укреплён блок инфракрасных излучателей общей мощностью около ста киловатт с двумя – верхним и нижним – параболическими рефлекторами-отражателями.

– Изменяя взаимное расположение рефлекторов, инфракрасное излучение может быть направлено как вверх, так и вниз, – пояснил конструктор.

– Здесь, кажется, всё ясно. Теперь давай посмотрим, что у тебя там, внутри, творится, – заторопил нетерпеливый Малышев.

– Тогда – пошли. – Пригнувшись и подойдя к трапу, Сапожков в одно мгновение исчез в провале люка. – Прошу! – донеслось откуда-то сверху.

По ангару разнеслось глухое, металлическое эхо дробного перестука шагов поднимающихся по трапу Остапенко и Малышева.

Первое, что бросалось в глаза, так это пульт управления, передняя панель которого была усеяна различными приборами всевозможного назначения, контрольными, индикаторными лампочками всех цветов, рычагами, кнопками, переключателями…

– Как вы, наверное, обратили внимание, с внутренней стороны конструкция «Джина» усилена лонжеронами, стрингерами и шпангоутами, – сразу приступил к пояснениям конструктор, – и разделена на отсеки переборками. Это отсеки пилота и штурмана; энергетический отсек, где предполагается разместить ШМАБы; небольшая столовая, своего рода – кают-компания, совмещённая со спальней; туалетная комната. В четырёх небольших, диаметрально противоположных отсеках расположены гироскопические системы, позволяющие сохранять пространственную ориентацию аппарата в процессе его парения.

Все силовые кабели, идущие к пульту управления и от него, проложены под полом, по которому мы с вами шагаем. Двухметровой ширины, он выполнен из сосны и покрыт, как видите, линолеумом. Конструкцией «Джина» предусмотрены полная герметизация, обеспечение постоянства режимов воздушной среды внутри аппарата, отопление, звукоизоляция, и так далее…

Скольких трудов – сил и энергии, безудержной фантазии и бессонно проведённых ночей, – стоило всё это Митьке Сапожкову. Об этом знал только лишь он сам, в чём никогда бы не признался не только своим товарищам, но даже и самому себе. Цель ещё не была достигнута полностью и окончательно, и он страдал от собственного бессилия ускорить ход продвижения работ, связанных с изготовлением ШМАБов. Шаровая плазма, в своём единственном экземпляре, только проходила свои испытания, и сколько они продлятся – Богу одному известно.

Сапожков не особо-то обращал внимание на восхищённые возгласы друзей по поводу уникальности конструкции и её особенностей.

– Я понимаю, для вас всё это ново и непривычно, – по Митькиному лицу скользнула несвойственная для него грустная улыбка. – Но всякое чудо, как говорится, три дня держится. Без ШМАБов наша конструкция, так – ничто, куча цветного металлолома.

– Да ладно тебе, Митька, брось ты это, – наконец-то сообразив, что именно тяготит друга, стал искренне успокаивать того Малышев. – Мы с Санькой уверены, что всё будет нормально.

– Правда? – теперь на лице Сапожкова заиграла блаженная улыбка.

– Вот увидишь!

– Ну тогда я вам сейчас покажу «Джин» в работе, минуты две-три, не больше, иначе аккумуляторы сядут. Давайте выкатим его из ангара.

Раздвинуть створки дверей в разные стороны оказалось минутным делом. За то время, пока ребята знакомились с конструкцией «Джина», на землю успел опуститься густой, молочного цвета, туман. В нескольких шагах уже невозможно было различить друг друга. Стояло полное безветрие.

– Даже погода благоприятствует нам, – удовлетворённо подметил Саня. – За что толкать-то?

– За фюзеляж, за что же ещё? – отозвался Сапожков, убирая колодки из-под двух передних колёс.

Несмотря на кажущуюся массивность, аппарат легко подался вперёд и вскоре оказался за пределами ангара. За ним змейкой тянулся силовой, электрический кабель.

– Вы оставайтесь внизу и наблюдайте, – порекомендовал Сапожков, – а я заберусь в «Джин» и оттуда буду управлять его работой в наземном режиме. О своих впечатлениях доложите, когда присоединитесь ко мне.

– Больно нужно присоединяться-то! – запальчиво вымолвил Малышев. – Нам и здесь хорошо. Правда, Сань?

– Разумеется, – отозвался тот. – Только стоя здесь, мы сможем оценить те, конкретные, достоинства твоего аппарата, которые ты хочешь нам продемонстрировать.

– Ну, как знаете, – засмеялся Сапожков. – Моё дело – предложить, ваше – отказаться, – и он скрылся в проёме люка.

Последовав Митькиному совету держаться от аппарата на некотором расстоянии, ребята отошли в сторону и молча стали ждать. Вдруг, в полной тишине, плотную завесу тумана проткнул яркий луч света и взметнулся куда-то вверх. Послышалось приглушённое шипение испаряющегося водяного конденсата. Луч окутался густыми барашками испарений, уносимых им в молочную белизну воздушного пространства. Крупные водяные капли, образовавшиеся от высокой температуры, начали дробиться и тончайшими линиями скользить по поверхности луча вверх. Заморосил мелкий дождь.

Не прошло и полминуты, как ребята почувствовали себя обдуваемыми со спины усиливающимися от секунды к секунде потоками холодного, пронизывающего ветра. К его нарастающему гулу вдруг примешались какие-то высокотональные звуки на фоне шипения и потрескивания. Тороид окрасился лёгким, голубоватым нимбом, сгущавшимся к центру. Это свидетельствовало о том, что было произведено включение аэроионизатора.

Сила ветра достигала уже такой величины, что пришлось стать к нему боком, дабы не быть опрокинутым. За короткий промежуток времени одёжа успела промокнуть насквозь, и ребята почувствовали себя так, словно их с головой окунули в ледяную воду. Казалось, весь туман собрался в одном единственном месте. Гул нарастал, напор ветра усиливался, а направление его стало приобретать боковую составляющую. Дышать становилось всё труднее. Воздух был наэлектризован до такой степени, что ощущалось явное покалывание кожи лица и рук.

– Оборзел этот Сапожков! – крикнул возмущённый Малышев на ухо своему другу. – Что он себе думает? Через полминуты мы с тобой в сосульки превратимся…

– А ещё через полминуты улетим к чёрту на кулички, – пошутил тот.

Но в этот момент тепловой луч и нимб, окружавший тороид, исчезли, словно втянутые в него. Шумы – потрескивание, шипение, – прекратились. Напор ветра и сопутствующий ему гул, стали резко уменьшаться, а ещё некоторое время спустя, и вовсе пропали…

Отогревались и приводили себя в порядок уже в сторожке Терентия Пантелеевича. Ребят тот принял радушно и, всплеснув руками по поводу их жалкого вида, заставил раздеться, разуться, и сразу же напоил крепким, горячим чаем. Мокрая одёжа была развешена над буржуйкой…

– По грибы, вижу, ходили. Да-а… Да вот только год на них неурожайный выдался, – тактично подметил хозяин, ещё в самом начале прихода ребят обратив внимание, что кошёлки их пусты. – Ой!.. – схватился он вдруг за поясницу.

– Что с вами, дедушка? – забеспокоились ребята.

– Да радикулит, будь он трижды неладный, – сморщился тот болезненно. – Одолевает, окаянный. К перемене погоды видать. То туман, тишь и гладь с самого утра, а недавно, ни с того, ни с сего, возьми, да ветер задуй. С чего бы это, случаем – не знаете? – дед как-то уж больно хитро посмотрел на ребят.

– А кто его разберёт, – уклонился от ответа Сапожков, – нынче всё подвержено переменам.

– Вот, вот, правильно подметил, Митрий, – согласился Терентий Пантелеевич. – И я того же мнения. Вон, газеты читаю, – он кивнул в сторону кипы газет, покоившейся на краю стола. – И чего только не творится в Россее-то: все просто с ума посходили. Подавай всем враз свободу, демократию, да – немедля. А сами того в толк не возьмут, что сразу, вот так – с кондачка, такие дела не делаются, что всё это на погибель свою: неровен час – можно и захлебнуться. Ведь вкрай изголодавшемуся человеку никак нельзя сразу давать много пищи: помрёт, бедолашный, как пить дать – помрёт.

До чего ведь дело-то дошло: улицы стали переименовывать, памятники сносить… А это же всё наша с вами история, и плохое, и хорошее… Ни в одной цивилизованной стране не сносят памятников даже самым ненавистным народу правителям. Во-первых, это произведение искусства, а, во-вторых, нате, говорят, любуйтесь, был мол такой злодей когда-то, примите это к сведению, чтобы впредь такого не повторялось. Александр Сергеевич Пушкин золотые слова сказал по этому поводу: «Уважение к минувшему – вот черта, отличающая образованность от дикости».

– Что же делать? – спросил Малышев, поражённый логикой рассуждения простого, старого человека.

– Вот и я нередко задаюсь нашим, исконно русским, вопросом: что же делать?

– И пришли к какому-то выводу? – живо поинтересовался Саня.

– Да как вам сказать, – пожал старик плечами. – Лично я полагаю, что путь к демократии и свободе, для Россеи-то, будет нелёгким и долгим, и измеряться пятью-семью поколениями, не меньше, так как лежит через воспитание подрастающего поколения, начиная чуть ли не с пелёнок.

– А почему вы так думаете? – прозвучал вопрос.

– Почему? Да потому, что пришёл к выводу, что все беды наши начинаются с невинной, казалось бы на первый взгляд, детской зависти, на которую мы, взрослые, зачастую не обращаем никакого внимания, считая это в порядке вещей. Ну, подумаешь, моё чадо неразумное позавидовало, что игрушка у соседа лучше, или, что конфету тому родители купили, а ему – нет, или ещё что-то в этом роде. И если дело это пустить на самотёк, то со временем зависть начинает проявляться в более конкретных, весомых формах, и порождать такие низменные чувства, как ненависть, ложь, несправедливость… А в общем-то, скажу так: пока на Земле существует такое понятие, как зависть, людское общество никогда не будет счастливо до конца. Оно будет обречено на вечные муки и страдания.

– Ну хорошо. Однако, тот, кто призван руководить нами – депутаты Верховного Совета, – это же лучшие из лучших.., – в чём-то хотел было возразить Остапенко.

– Вот, вот – руководить! – перебил старик. – Мы и привыкли к тому, что кто-то должен нами руководить, думать за нас. А ведь за всем этим стоят обыкновенные люди, выросшие на советской действительности, проповедовавшие великие, гуманные цели, и в то же самое время, во многом извращённой… Что такое – депутат, вернее – депутатство? Ведь это не только реальное обладание властью, но и кладовище различного рода льгот и привилегий.. А это развращает, особенно людей с неустойчивыми моральными принципами…

– Терентий Пантелеевич! – не вытерпел Малышев. – Да вы же ведь классный, прирождённый философ. Вам бы к нам на кафедру, лекции читать.

– Да куда там, – засмеялся старик. – Вот моя кафедра, – и он обвёл рукой помещение сторожки. – Пусть этим молодые занимаются, а я уже стар, помирать пора.

– Какие страшные вещи вы говорите, дедушка Терентий: помирать! – Митька сплюнул три раза через плечо и постучал по столу. – Чтобы не сглазить!

– Э-э, внучатки. Помереть не страшно, то – полбеды, поверьте мне, старому человеку. Страшно знать: когда, где и как!..

7. Завеса начинает приподниматься

Утром следующего дня, как и было договорено, Саня с Кузей заявились к Сапожкову чуть ли ни свет ни заря. Малышев нёс в руке «Дешифратор», а Остапенко тащился за ним с двумя канистрами, наполненными какой-то жидкостью. У калитки их встретила Альфа, с радостным лаем бросившись им навстречу. Она крутилась под ногами и не давала прохода. Саня поставил свою ношу на землю и облегчённо вздохнул.

– Сидеть! – скомандовал он и, присев на корточки, стал гладить и теребить собаку по шее. – У-у, мордуленция… Тебе, псина, вот-вот десять годиков стукнет, а ты всё такая же шустрая. А ну, веди, показывай, где твой Митька.

Прихватив с собой по канистре, вновь прибывшие поспешили за Альфой, всем видом своим выказывавшей нетерпимость к их медлительности и неповоротливости. Привела она их на дорожку, пролегавшую вдоль заднего фасада дома, где под кухонным окном, в позе «лотоса», восседал сам хозяин. Сидел он с закрытыми глазами, в одних шароварах. Не издав ни звука, Альфа улеглась подле него.

– Эй, друг! – окликнул Кузя. – Услади нас беседою с собою.

Реакции не последовало. Митька пребывал в прежней позе и не желал вступать ни в какие переговоры.

– Это он, наверное, медицируя, левитирует, – высказал своё предположение Саня.

– Точно! И видит себя в трёх измерениях, гуляющим во времени…

– … в белых тапочках…

– Дмитрий Геннадиевич! Извините великодушно и соблаговолите выслушать! – не сдавался Малышев. – Облагодетельствуйте нас, смердов вонючих, узрев и вкусив скромные плоды труда нашего, – он щёлкнул пальцем по одной из канистр.

Митька не шелохнулся.

– Ну и хрен с ним! Правда, Кузь?

– Ага! Раз такое дело, то пусть себе поспит, а мы завтра попробуем ещё разок заглянуть, если время найдётся лишнее.

– Спи, спи, так всю жизнь и проспишь, – бросил на ходу Саня, подхватив канистры и удаляясь прочь. За ним последовал и Кузя.

– Жизнь наша, как меха, понятие растяжимое и весьма условное, – донёсся им вдогонку Митькин голос. – Прошу не гневиться!.. Внемлю и уповаю!..

– Вот ты всегда так – внемлю и уповаю, – когда почувствуешь какую-то корысть для себя, – не оборачивая головы, отозвался удаляющийся Кузя.

– Ну куда же вы, братцы? Смею заверить, что это не так… – Митька трусцой обогнал своих товарищей и преградил им дорогу.

– Так-так, не отпирайся, мы в курсе неприглядных сторон твоей деятельности…

– С моей деятельностью потом будем разбираться, – перебил Кузю вечно улыбающийся Сапожков, и тут же, ни с того ни с сего, спросил: – А что это такое у вас в этих драгоценных сосудах?

– Краска для твоего «Джина», – примирительно ответил Остапенко.

– Краска? – удивился Сапожков. – Вот чудаки! Да на кой ляд «Джину» краска-то: лишние хлопоты. Вихревые частицы, что абразив, быстро «съедят» её.

– Ну, во-первых, у нас с Кузей чувство разума, как правило, всегда возобладало над чувством обиды, – иронически-язвительно подметил Саня. – Характер у нас отходчивый, и поэтому тебе всё прощается. Во-вторых, это необычная краска. Над её составом мы пыхтели втроём – включая и Настю Лопухину, – чуть ли ни с полгода, правда, с частыми перерывами и под покровом величайшей тайны, чтобы преподнести тебе сюрприз, а ты…

– Сюрприз?.. Вот здорово-то!

– Да-да, сюрпризы тебе обещаем!..

– Дайте хоть глянуть, – засуетился Сапожков. – Можно?

– Можно-то можно, да не всё сразу, – «успокоил» Малышев. – Давай-ка лучше присядем где-нибудь, поговорим, глядишь – и разберёмся…

А краска и впрямь была необыкновенной. Инициатором создания её являлся Малышев. У него уже был определённый опыт в составлении рецептуры красок с особыми свойствами, которые он в своё время использовал при написании своих художественных полотен. По замыслу она должна была обладать такими свойствами, чтобы окрашенный ею предмет становился невидимым. Но как это сделать? Кропотливые поиски не приносили успеха. «Эффект рассчитан на специфические свойства зрительного аппарата человека, – стал рассуждать Кузя. – Следовательно, необходимо подключить сюда и Настю». Та с энтузиазмом приняла это предложение. К ним присоединился и Саня, имея в резерве и свои идеи.

И вот, в результате совместных усилий – множества проб и испытаний, удач и ошибок, – они сначала сумели нащупать пути правильного решения задачи, а затем и решить её. Восприятие «невидимости» основывалось на некоторых оптических свойствах глаза, учитывающих такие его биологические показатели, как инерционность, сопоставляемость, устойчивое последействие, и некоторые особенности передачи возбуждения вдоль зрительного нерва. При этом, исходной точкой отправления для осуществления эффекта «невидимости» всё же оставался специальный состав краски, обеспечивающий срабатывание механизма включения зрительных участков, обладающих теми или иными необходимыми специфическими свойствами.

В итоге получилось так, что, когда предмет, покрытый краской специального состава, размещался на фоне полотна, окрашенного обычной краской какого-либо цвета, то он – предмет – попросту исчезал из поля зрения наблюдателя. Потом на полотно наносился трёхцветный фон из красной, зелёной и синей полос. И в этом случае, окрашенный испытываемой краской предмет становился невидимым: фоновые цвета, как бы автоматически, переносились на перекрывающие их участки размещённого перед ним предмета. Краска так и была названа – «Хамелеон»: приобретая цвет фона, она сливалась с ним, и лишь тень, отбрасываемая на полотно, свидетельствовала о том, что перед ним размещён какой-то предмет.

Саня Остапенко свою роль в создании «Хамелеона» видел в том, чтобы придать ему свойства, обеспечивающие «невидимость» предмета в радиовысокочастотном диапазоне волн, то есть, чтобы «Джин» был недосягаем для радиолокаторов. Цель была достигнута путём введения в состав «Хамелеона» специальной порошковой присадки. Теперь предмет, покрытый «Хамелеоном», становился невидимым не только в оптическом, но и в радио-СВЧ-диапазоне частот, при этом девяносто пять процентов излучений поглощалось полностью, и лишь пять процентов подвергалось рассеиванию. К тому же, «Хамелеон» обеспечивал прочное сцепление с окрашиваемой поверхностью, глубоко диффундируя в неё, словно въедаясь в металл: удалить его растворителем или наждаком было делом непростым и нелёгким.

Вот это и было изложено во всех подробностях Сапожкову, когда все трое уже сидели на крылечке и попивали холодный, хлебный квас, доставленный Митькой из погреба.

– Больно уж какая-то прозрачная и бесцветная она у вас получилась: совсем на краску не похожа, – заключил он, наклоняя канистру и заглядывая в её открытую горловину. – Хотя, кажись, вязкая. Больше на глицерин, чем на краску, смахивает. А в общем, так: благодарю за службу, орлы! – Сапожков похлопал обеих по плечу.

– Рады стараться! – донеслось в ответ.

– Правда, должен тебе сразу признаться – это я уже потом, позднее, понял, – тут же оговорился Саня, обращаясь к Сапожкову, – что эффект невидимости в радиочастотном диапазоне при полёте «Джина» будет, по всей видимости, «смазываться» общей картиной самого смерча, так как последний, согласно твоей теории, должен обладать всеми свойствами электрического проводника, где твой аппарат будет являться как бы его составной частью. Поэтому РЛС будут способны обнаружить лишь сам смерч, без фиксации его первоисточника, то есть – «Джина», «вписавшегося» в него…

Но как бы там ни было, Митька был крайне растроган проявленной к своей персоне заботой со стороны своих товарищей.

– А если даже и так, как ты говоришь, ну и что из того? – поспешил он унять Санины волнения. – Да разве мало областей науки и техники, где могло бы найти применение вашего изобретения?.. А теперь, раз такое дело, то и я вам кое-что покажу, – сообщил он, подымаясь со ступенек крыльца и увлекая друзей за собой в небольшую пристройку, где теперь размещалась его мастерская.

Здесь Сапожков показал присутствующим завершённую конструкцию своего гравитационного приёмо-передатчика и продемонстрировал его в действии. Передатчиком служил собственно генератор переменного, гравитационного поля. Представлял он собой толстостенную, выполненную из кварцевого стекла, трубу, диаметром пятнадцать и длиной сорок сантиметров, с запаянными, скругленными по обеим концам торцами. Труба полностью была заполнена ртутью с размещённым в ней, строго вдоль продольной оси трубы, магнитострикционным стержнем с обмоткой возбуждения. Концы её выводились наружу, посредством двух медных штырей. Через них на обмотку подавались пачки импульсов низкочастотного напряжения, соответствующие точкам и тире в азбуке Морзе.

Своеобразной антенной приёмника служила точно такая же гравитационно-резонансная система: трубка с ртутью и магнитострикционный стержень с обмоткой возбуждения. Поступавший сигнал снимался с обмотки магнитостриктора, подавался на преобразователи, усилители, и в оконечном каскаде превращался соответственно в такие же точки и тире.

– Однако, не всё это так просто, как может показаться на первый взгляд, – тут же оговорился Сапожков. – Есть некоторые особенности, которые мне пришлось опустить. Всё детальным образом отражено в наших Записках. Итак, в процессе приёмо-передачи продольные оси труб располагаются на одной общей прямой линии. Только в этом случае налицо оптимальный режим работы, обеспечивающий максимальный сигнал, так как распространение переменного гравитационного поля носит явно выраженный остронаправленный характер. Излучение является всепроникающим…

– А какова роль ртути в этих разработках, – поинтересовался Остапенко

– Применение ртути обусловлено её особыми свойствами резонансного усиления излучений переменного гравитационного поля. Как это происходит, долго объяснять. Скажу только одно, что свойства её пока ещё полностью не изучены, а роль в технике будущего ей будет отведена значительная. – Сапожков замолчал и посмотрел на «Дешифратор», покоившийся на верстачном столе. – Ну, кажись, всё показано, что имеется на сегодняшний день, – произнёс он в заключение. – Время на дворе молодое, а узнать нам сегодня предстоит ещё, пожалуй, многое.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Малышев.

– А зачем, в таком случае, ты притащился ко мне со своим прибором? – вопросом на вопрос отозвался Сапожков. – Будто и сам не догадываешься.

– Догадываться-то догадываюсь, только ты вчера толком так ничего и не объяснил.

– Тогда поясняю: настала пора разобраться кое в чём и выяснить некоторые обстоятельства, благодаря которым у нас с вами когда-то были различного рода неприятности. Кто подглядывал и подслушивал нас, кто наводил шорох в наших квартирах – это мы уже знаем. А мне очень бы хотелось знать, кто же всё-таки поджёг нашу мастерскую, и кто, за что, убил Мишку-Клаксона. На сегодняшний день это была бы программа-минимум. Всё под боком, ходить далеко никуда не надо…

– Видишь ли, – не дал договорить Саня, – от того, что мы узнаем, легче не станет. Всё равно в нашем положении никаких ответных мер предпринимать нельзя, сам понимаешь. Одно, чего мы добьемся, так это только душу себе разбередим.

– Интересный ты человек, Санька! Значит пусть всё это кому-то сойдёт с рук и останется безнаказанным, так что ли?

– Да нет, просто повременить бы надо, – вмешался Кузя, – пока не сделаем наше общее, главное дело.

– Это же почти три года на иголках просидеть надо. Короче: идёте со мной? Если нет, то давай сюда «Дешифратор», я и без вас как-нибудь обойдусь, – начал сердиться Сапожков.

– Как бы не так! На-кась, выкуси! – запротестовал Малышев, показывая кукиш. – Так уж и быть, твоя взяла!..

То, что ребятам довелось увидеть и узнать в этот день, потрясло их и возмутило до глубины души. Всего этого хватило бы на несколько лет переживаний.

Начали с мастерской. Поджог её был осуществлён Пашкой-Дантистом при участии и содействии Шишкина, который тащил с собой двадцатилитровую канистру с горючим. Боязливо озираясь, чуть ли не крадучись, они торопливо взобрались на насыпной холм над мастерской и приблизились к дымоходной трубе. Предводитель что-то сказал своему партнёру и тот, открыв канистру, вылил её содержимое в отверстие дымоходной системы. Завершил тёмное, неприглядное дело сам Пашка. Прикурив сигарету от зажжённой спички, он тут же бросил её вслед за вылитой жидкостью. Затем оба они поспешно скрылись.

От дикой ярости Митька аж заскрежетал зубами, но поделать ничего не мог.

– Побереги свои нервы, – посоветовал Остапенко. – Сам напросился. Мы тебя предостерегали…

Сгоревший в своё время хутор тётки Марфы, на котором когда-то разыгрались трагические события, представлял теперь собой никем не прибранные руины с накренившимся чёрным остовом и начинающим разваливаться невысоким фундаментом. Стоял он на отшибе, и ни у кого не доходили руки, чтобы расчистить это место: по правде говоря, люди старались обходить его стороной. Сам по себе этот факт оказался ребятам на руку: вокруг было пустынно и безлюдно…

«Дешифратор» беспристрастно выдал картину человеческой жестокости, показав, что же произошло на самом деле. Мимика и жесты говорили сами за себя, всё было ясно и без слов.

Мишка-Клаксон явился на хутор с ворованными картинами, когда дома была лишь сама хозяйка. Прошло какое-то время, в течение которого оба о чём-то мирно вели разговор. Хозяйка угощала гостя самогоном, всё подливая и подливая, потчуя при этом довольно-таки скудной и однообразной закуской: хлебом, солёными капустой и огурцами. Больше говорил гость, который нет-нет, да и поглядывал изредка в сторону принесённой с собой добычи. Хозяйка с жадностью отлавливала его взгляды и всё подливала.

Любопытство, подкреплённое парами самогона, видимо, взяло верх, и Мишка, встав из-за стола, неуверенной походкой подошел к своей поклаже. Нервным движением руки он вытащил из брезентового мешка картины, подошёл к столу и стал расставлять их на деревянной лавке вдоль стены. Одна из них, та, что оказалась ближе всех к тётке Марфе, так и осталась прикрытой холщовой накидкой. Пока Мишка огибал стол, чтобы издали лицезреть картины, любопытная хозяйка, привстав с места, самовольно стащила её.

Результаты не замедлили сказаться: застывшие вдруг движения, неподвижные, загипнотизированные взгляды, впившиеся в «Глаза», изумлённые выражения лиц. Всё свидетельствовало о том, что картина возымела своё действие, затронув какие-то потайные, глубинные механизмы подсознания этих людей.

Состояние шока длилось не более минуты, после чего оба недоуменно уставились друг на друга, не в состоянии что-либо вымолвить. Они долго сидели молча, угнетённые и, в то же время, обуреваемые какими-то сильными, внутренними переживаниями, понятными только лишь им одним. Затем завязался разговор, вероятно, носивший эмоционално-доброжелательный характер. Теперь по всему облику и поведению беседовавших было видно, что в сознании их произошёл психологический, душевный перелом.

Некоторое время спустя явился Шишкин в сопровождении Пашки-Дантиста и Жоры-Интеллигента. Первым вошёл Гришка и, обведя комнату мимолётным взглядом, тут же отпрянул назад, увлекая за собой своих напарников. Он стал им что-то испуганно объяснять, после чего Пашка сам зашёл в дом, оставив братву во дворе. Между ним и присутствующими в доме произошёл бурный разговор, при этом новый визитёр ни разу не взглянул на картины и старался всё время находиться к ним спиной. По-видимому, так и не сумев ни о чём договориться, Пашка зло сплюнул и вышел из дома, а минуту спустя всех троих и след простыл.

Мишка с тёткой Марфой всё так же мирно беседовали и с нескрываемым интересом разглядывали картины, когда, полчаса спустя после ухода компании, в дверях дома появился…

– … Дю-югелев! – изумлённо вскинул брови Малышев. – Эдуард Фролович! Что он там потерял?

– Да тише ты! – шикнул на того Сапожков. – Это-то мы как раз и выясняем.

Вошедший приветливо, с улыбкой на устах, поздоровался с присутствующими и, пройдя к столу, сел спиной к картинам, так ни разу и не взглянув на них. Разговор длился минут десять, не более того. Мишка с хозяйкой что-то пылко, с жаром поясняли гостю, а тот в знак согласия и одобрения всё время кивал головой, не переставая улыбаться, словно успокаивая их и в чём-то утешая.

Но вот хозяйка, вспомнив, видимо, о каких-то неотложных делах, быстро поднялась и вышла из=за стола. Она открыла крышку подпола и опустилась в него: там она варила самогон. В это время Дюгелев посмотрел на часы и стал прощаться. Слегка привстав и перегнувшись через стол, он протянул для рукопожатия Мишке руку. Тот ответил ему тем же. Всё произошло в одно мгновение. Внезапным, резким рывком Мишкиной руки на себя, он плашмя уложил его туловище на стол, а ребром ладони левой руки нанёс короткий, сокрушительный удар в область шейных позвонков. Мишкино тело обмякло и соскользнуло на пол. То же самое Дюгелев проделал и с тёткой Марфой, выбиравшейся по лестнице из подпола, едва голова её очутилась над поверхностью пола. Туда же, вслед за хозяйкой, отправилось и Мишкино тело.

Картины вновь перекочевали в брезентовый мешок. Укладывал их Дюгелев бережно, неторопливо, со знанием дела. При этом, на полотно «Глаза» он не смотрел до тех пор, пока вновь не обрядил его в холщовую накидку. Аккуратно перемотав мешок шпагатом, он поставил его рядом с выходной дверью, а сам спустился в подпол. Опрокинув ногой большой жбан ещё горячего, дымящегося «первача», он выбрался наружу, достал спичечный коробок, чиркнул спичкой и бросил её вниз. После того, как он убедился, что подпол занялся пламенем, Дюгелев подхватил картины и быстро удалился.

Убийство происходило на глазах ребят, а помочь несчастным они ничем не могли. Из груди вырывались лишь мучительные, сдавленные стоны от всего увиденного. Пепельно-воскового цвета лица ребят были до крайности сосредоточенно-серьёзны, и дышали гневом и ненавистью.

– Так вот, оказывается, кто такой… Дюгелев, … Эдуард Фролович! – выдавил из себя Саня Остапенко. – Да я бы его.., – он сжал кулаки.

– Что бы ты его? – осадил Сапожков. – Советую тебе, Санька: вынь, хотя бы на время, ненависть из сердца своего, и побереги свои нервы. Они ещё ой как пригодятся и тебе, и всем нам.

– Убийцу, наподобие Дюгелева, надобно не уничтожать, не-ет, – кипел от ярости Малышев, – это было бы слишком гуманно для таких… Их принудительно надо лишать разума, сделав безопасными и кроткими: пусть потрудятся на общество.

– А государство содержи их? – возразил Сапожков.

– Ничего, как-нибудь окупят своё существование.

Одно оставалось непонятным – роль Дюгелева во всех этих странных, неприглядных делах: кто он такой, какие цели преследовал, на кого работал?.. Можно было только догадываться и строить предположения. Хотя, что теперь размахивать руками: его уже давно нет в живых.