Текст книги "По мостовой моей души"

Л.Ю. Брик

<Париж, 9 ноября 1924 г.>

Дорогой-дорогой, милый-милый, любимый-любимый Лилек.

Я уже неделю в Париже, но не писал потому, что ничего о себе не знаю – в Канаду я не еду и меня не едут, в Париже пока что мне разрешили обосноваться две недели (хлопочу о дальнейшем), а ехать ли мне в Мексику – не знаю, так как это, кажется, бесполезно. Пробую опять снестись с Америкой для поездки в Нью-Йорк.

Как я живу это время – я сам не знаю. Основное мое чувство тревога, тревога до слез и полное отсутствие интереса ко всему здешнему. (Усталость?)

Ужасно хочется в Москву. Если б не было стыдно перед тобой и перед редакциями, сегодня же б выехал.

Я живу в Эльзиной гостинице (29, rue Campagne Première, Istria Hôtel); не телеграфировал тебе адреса, т. к. Эльза говорит, что по старому ее адресу письма доходят великолепно. Дойдут и до меня – если напишешь. Ужасно тревожусь за тебя.

Как с книгами и с договорами?

Попроси Кольку сказать «Перцу», что не пишу ничего не из желания зажулить аванс, а потому что ужасно устал и сознательно даю себе недели 2–3 отдыха, а потом сразу запишу всюду.

На вокзале в Париже меня никто не встретил, т. к. телеграмма получилась только за 10 минут до приезда, и я самостоятельно искал Эльзу с моим знанием французского языка. Поселился все-таки в Эльзиной гостинице, потому что это самая дешевая и чистенькая гостиничка, а я экономлюсь и стараюсь по мере сил не таскаться.

С Эльзой и Андреем очень дружим, устроили ей от тебя и от меня шубку, обедаем и завтракаем всегда совместно.

Много бродим с Леже, заходил к Ларионову, но не застал. Больше, кроме театров, не был нигде. Сегодня идем обедать с Эльзой, Тамарой и Ходасевичами. Не с поэтом, конечно! Заходил раз Зданевич, но он влюблен и держится под каким-то дамским крылышком.

Я постепенно одеваюсь под андреевским руководством и даже натер мозоль от примерок. Но энтузиазма от этого дела не испытываю.

Первый же день приезда посвятили твоим покупкам, заказали тебе чемоданчик – замечательный – и купили шляпы, вышлем, как только свиной чемодан будет готов. Духи послал; если дойдет в целости, буду таковые высылать постепенно.

Подбираю Оське рекламный материал и плакаты. Если получу разрешение, поезжу немного по мелким французским городкам.

Ужасно плохо без языка!

Сегодня видел в Булонском лесу молодого скотика и чуть не прослезился.

Боюсь прослыть провинциалом, но до чего же мне не хочется ездить, а тянет обратно читать свои ферзы!

Скушно, скушно, скушно, скушно без тебя.

Без Оськи тоже неважно. Люблю вас ужасно!

От каждой Эльзиной похожей интонации впадаю в тоскливую сентиментальную лиричность.

Я давно не писал, должно быть, таких бесцветных писем, но, во-первых, я выдоен литературно вовсю, а во-вторых, нет никакой веселой жизнерадостной самоуверенности.

Напиши, солнышко.

Я стащил у Эльзы твое письмо (ты пишешь, что скучаешь и будешь скучать без меня) и запер себе в чемодан.

Я писать тебе буду, телеграфировать тоже (и ты!), надеюсь с днями стать веселее. Повеселеют и письма.

Целую тебя, детик, целуй Оську, весь

ваш Вол.

Целуй Левку, Кольку, Ксаночку, Малочку и Левина. Все они в сто раз умнее всех Пикассов.

V. Majakovsky.

Paris (это не я Парис!)

9/XI-24 г.

Л.Ю. Брик

<Париж, 27 ноября 1924 г.>

Жду американскую визу. Если не получу через месяц или полтора, вернусь Москву. Телеграфируй и пиши чаще. Целую, люблю.

Твой Щен.

Л.Ю. Брик

<Париж, 6 декабря 1924 г.>

Дорогой Лиленок.

Я ужасно грущу по тебе.

Пиши, Лилек, больше или хотя бы чаще телеграфируй! Ужасно горевал по Скотику. Он был последнее, что мы делали с тобой вместе.

Что за ерунда с Лефом? Вышел ли хоть номер с первой частью? Не нужно ли, чтоб я что-нибудь сделал? Если № не вышел, у тебя должно быть совсем плохо с деньгами. Напиши подробно. Как дела с Ленгизом? Если денег нет, не шли пока Эльзе. Я как-нибудь устрою это сам. Куда удалось дать отрывки? Если для Лефа нужно, я немедленно вернусь в Москву и не поеду ни в какие Америки.

О себе писать почти нечего. Все время ничего не делал, теперь опять начинаю. К сожалению, опять тянет на стихи – лирик! Сижу в Париже, так как мне обещали в две недели дать ответ об американской визе. Хоть бы не дали – тогда в ту же секунду выеду в Москву, погашу авансы и года три не буду никуда рыпаться. Соскучился по тебе и по всех вас совершенно невыразимо. Это даже при моих незаурядных поэтических образах.

Здесь мне очень надоело – не могу без дела. Теперь с приездом наших хожу и отвожу советскую душу.

Пока не читал нигде. Кроме дома: вполголоса и одиночкам.

Если есть новые мои книги или отрывки где-нибудь напечатаны – пришли.

Бориса Анисимовича все еще нет.

Вещи твои лежат, но нет оказии, а почтой не выслать – довольно тяжелые. Конечно, весь твой список будет в точности выполнен. С дополнениями, которые ты писала Эльзе.

В театры уже не хожу, да и в трактиры тоже, надоело; сижу дома и гложу куриные ноги и гусью печень с салатами. Все это приносит моя хозяйка м-м Сонет. Удивительно эстетический город!

Получил ли Осик белье из Берлина? Шахматы и пояс я привезу ему отсюда. Какой номер его рубашек? Кажется, 39 воротничок? Скажи Осику, что я очень, очень по нем соскучился и также очень, очень его люблю. Целуй его. Попроси его что-нибудь причеркнуть к твоему письму, конечно, если ты мне напишешь.

Какие дуры звонят тебе о моих письмах? Заметь их имена и запиши. В это-то уж вранье, надеюсь, никто не верит?! Ты представляешь себе, чтоб я сидел и скрипел девочкам письма? Фантазия, Фауст какой-то!

Поцелуй от меня Кольку с Ксаном, Левку, Малочку и всех, кого хочешь.

Лилек, ответь мне на это письмо, пожалуйста, скорее и письмом и телеграммой. А то я буду себе заказывать воротнички № 41 – а раньше, когда я был спокойный и пухлый, я носил 43! И даже 44!!

Целую тебя, родное, милое и любимое Солнышко. Люблю тебя.

Твой (прости, что я тебе всучиваю такой устаревший товар)

Щен.

Париж. 6/XII-24 г.

Люби меня немножко, детик!

Л.Ю. Брик

<Париж, 2 июня 1925 г.>

Дорогой-дорогой, милый и самый любимый Лиленок!

Я ужасно рад, что ты в письме к Эльке следишь за мной, чтоб я спал, чтоб вел себя семейно и скорей ехал дальше, – это значит, что я свой щенок, и тогда все хорошо. Пишу тебе только сегодня, потому что субботу, воскресенье и понедельник все закрыто и ничего нельзя было узнать о Мексиках, а без Мексик я писать не решался. Пароход мой, к сожалению, идет только 21 (это самый ближайший). Завтра беру билет. «Espagne» Transatlantique – 20 000 тонн. Хороший дядя, хотя и только в две трубы. Дорого. Стараюсь ничего не тратить и жить нашей газетой, куда помещаюсь по 2 фр<анка> строка.

Стараюсь делать все, чтоб Эличка скорей выехала. Был в консульстве. Завтра пошлю Эльзу, и тогда запросят Москву телеграфом.

Не пишу тебе, что мне ужасно скучно, только чтоб ты на меня – хандру – не ругалась.

Выставка – скучнейшее и никчемнейшее место. Безвкусица, которую даже нельзя себе представить.

Так наз<ываемый> «Париж весной» ничего не стоит, так к<ак> ничего не цветет и только везде чинят улицы. В первый вечер поездили, а теперь я больше никуда не выхожу, сплю 2 раза в сутки, ем двойной завтрак и моюсь, вот и все.

Завтра начну писать для «Лефа». Ни с одним старым знакомым не встречаюсь, а из новых лучше всех Бузу – собак Эльзиных знакомых.

Ему говорят «умри!», и он ложится вверх ногами; говорят «ешь!», и тогда он жрет все, что угодно, а когда его ведут на цепочке, он так рвется, что хозяева должны бежать, а он идет на одних задничных лапках.

Он белый с одним черным ухом – фокс, но с длинной шерстью и с очень длинным носом. Глуп как пробка, но по середине улицы ни за что не бегает, а только по тротуарам.

Чернила кончились.

Долетел хорошо. Напротив немец тошнил, но не на меня, а на Ковно. Летчик Шебанов замечательный. Оказывается, все немецкие директора сами с ним летать стараются. На каждой границе приседал на хвост, при встрече с другими аппаратами махал крылышками, а в Кенигсберге подкатил на аэроплане к самым дверям таможни, аж все перепугались, а у него, оказывается, первый приз за точность спуска.

Если будешь лететь, то только с ним.

Мы с ним потом весь вечер толкались по Кенигсбергу.

Кисит, пиши, маленький, чтоб получил еще до отплытия.

Весь список вещей передан Эльзе, и все тебе будет доставлено полностью. Начнем слать с завтрашнего дня.

Напиши мне, получил ли Оська деньги за собр<ание> соч<инений>.

Целую тебя, милый мой и родненький Лилик.

Люби меня немножко, весь твой

Щен.

Целуй Осика!

2/VI-25 г.

Пиши, пожалуйста!

Л.Ю. Брик

<Париж, 9 июня 1925 г.>

Дорогой, любимый, милый и изумительный Лиленок.

Как ты и сама знаешь – от тебя ни строчки. Я послал тебе уже 2 телеграммы и 1 письмо и от тебя даже ни строчки приписки к письмам Эльзе! Маленький, напиши скорей и больше, т. к. 19-го я уже выезжаю. Пароход «Эспань» отходит из Сен-Назера (в 8 часах от Парижа) и будет ползти в Мексику целых 16 дней! Значит, письмо с ответом будет идти через Париж от тебя (если точно попадет к пароходу) 40 дней! Это и есть чертовы куличики. Даже целые куличи!

Солнышко, напиши мне до этого побольше! Обязательно. Все, все, все. Без твоего письма я не поеду.

Что ты делаешь, что ты будешь делать?

Котенок, не бери никаких работов до моего приезда. Отдохни так, чтоб ты была кровь с молоком на стальном каркасе.

Я живу здесь еще скучнее, чем всегда. Выставка осточертела, в особенности разговоры вокруг нее. Каждый хочет выставить свой шедевр показистей и напрягает все свое знание французского языка, чтоб сказать о себе пару теплых слов.

Сегодня получили вернувшегося из Москвы Морана – гнусность он, по-видимому, изрядная.

Не был ни в одном театре. Видел только раз в кино Чаплина. Жара несносная – единственное место Буа и то только к вечеру. Сегодня иду в полпредство, читаю вечером стихи, а потом с Эльзой к Вельтерам.

Все усилия приложу, чтоб объездить все, что себе положил, и все-таки вернуться к тебе не позже осени.

Из всех людей на земле завидую только Оське и Аннушке, потому что они могут тебя видеть каждый день.

Как с деньгами? Уплатили ли Оське в Гизе? Пишут ли для «Лефа»? Очень, очень целуй Оську.

Целую тебя крепко, крепко, люблю и тоскую.

Твой всегда

Щенок.

Пиши! Пиши! Пиши!

Немедленно!

Л.Ю. Брик

<Париж, 19–20 июня 1925 г.>

Дорогой мой, любимый и милый Лилятик!

От тебя ни одного письма, ты уже теперь не Киса, а гусь лапчатый. Как это тебя так угораздило? Я по этому поводу ужасно грустный – значит писем от тебя уже не дождешься! Ладно – повезу с собой телеграммы – они милые, но их мало.

Завтра утром 8.40 выезжаю Сен-Назер (Бретань) и уже через 12 часов буду ночевать на пароходе. 21-го отплываю!

Спасибо большое за Гиз и извини за хлопоты. В прошлую среду (как раз, когда я тебе послал прошлое письмо) меня обокрали, как тебе известно, до копейки (оставили 3 франка – 30 коп.!). Вор снял номер против меня в Истрии, и когда я на двадцать секунд вышел по делам моего живота, он с необычайной талантливостью вытащил у меня все деньги и бумажники (с твоей карточкой, со всеми бумагами!) и скрылся из номера в неизвестном направлении. Все мои заявления не привели ни к чему, только по приметам сказали, что это очень известный по этим делам вор. Денег по молодости лет не чересчур жалко. Но мысль, что мое путешествие прекратится, и я опять дураком приеду на твое посмешище, меня совершенно бесила. Сейчас все устроилось с помощью твоей и Гиза.

Я нарочно просил слать за ноябрь и декабрь, чтоб это на тебе сейчас не отразилось, а там приеду, отработаю.

Лилек, шлю для «Прибоя» (он у тебя записан) листок с текстом. Передай его, пожалуйста.

Об Эльзиной визе надо говорить только в Москве.

Сегодня получил телеграмму от Левы, он как раз приезжает после моего отъезда через несколько часов.

Как на Волге?

Смешно, что я узнал об этом случайно от знакомых. Ведь это ж мне интересно, хотя бы только с той стороны, что ты значит здорова!

Детик, это я уже дописываю утром и через десять минут мне ехать на вокзал. Целую тебя, солник.

Целую Оську.

Люблю вас ужасно и скучаю по вас.

Весь ваш мексиканский Щен.

Л.Ю. Брик

<Пароход «Эспань», 3 июля 1925 г.>

Дорогой-дорогой, милый, милый, милый и любимейший мой Лиленок!

Получаешь ли ты мои (2) дорожные письма? Сейчас подходим к острову Кубе – порт Гавана (которая сигары), будем стоять день-два. Пользуюсь случаем еще раз безнадежно сунуть в ящик письмо.

Жара несносная!

Сейчас как раз прем через Тропик.

Самой Козероги (в честь которой назван этот тропик), впрочем, я пока еще не видел.

Направо начинает выявляться первая настоящая земля Флорида (если не считать мелочь, вроде Азорских островов). Приходится писать стихи о Христофоре Колумбе, что очень трудно, так как, за неимением одесситов, трудно узнать, как уменьшительное от Христофор. А рифмовать Колумба (и без того трудного) наудачу на тропиках дело героическое.

Нельзя сказать, чтоб на пароходе мне было очень весело. 12 дней воды это хорошо для рыб и для профессионалов открывателей, а для сухопутных это много. Разговаривать по-франц<узски> и по-испански я не выучился, но зато выработал выразительность лица, т. к. объясняюсь мимикой.

Родненькая, телеграфируй мне обязательно твое здоровье и дела. Адреса нашего посольства я, к сожалению, не знаю. Справься в Наркоминделе. Кажется, телеграфный адрес: Мексика (город) Дельсовпра (делегация сов<етского> правит<ельства>).

Много работаю.

Соскучился по вас невыразимо.

Целую 1000 раз тебя и 800 Оську.

Весь ваш

[Колумб]

Щен.

Л.Ю. Брик

<Мехико, около 15 июля 1925 г.>

Дорогой, дорогой, миллион раз милый и один раз и навсегда любимый Кисит.

Я в Мексике уже неделю. Жил день в гостинице, а потом переехал в полпредство. Во-первых, это приятней, потому что и дом хороший, и от других полпредств отличается чрезвычайной малолюдностью. 4 человека (после отъезда Волынского с женом) – вот и все служащие. Во-вторых, это удобно, так <как> по-испански я ни слова и все еще путаю: грасиас – спасибо, и эскюзада – что уже клозет. В-третьих, и деньгов нет, а здесь складчина по 2 песо (2 руб.) в день, что при мексиканской дороговизне – сказочно.

О Мексике:

Во-первых, конечно, все это отличается от других заграниц главным образом всякой пальмой и кактусом, но это произрастает в надлежащем виде только на юге за Вера-Круц. Город же Мехико тяжел, неприятен, грязен и безмерно скучен.

Я попал не в сезон (сезон – зима), здесь полдня регулярно дожди, ночью холода и очень паршивый климат, т. к. это 2400 метров над уровнем моря, поэтому ужасно трудно (первые две недели, говорят) дышать и сердцебиения, что уже совсем плохо.

Я б здесь не задержался более двух недель. Но, во-первых, я связался с линией «Трансатлантик» на пароход (а это при заказе обратного билета 20 %! скидки), а во-вторых, бомбардирую телеграммами о визе Соединенные Штаты. Если же Соединенных Штатов не выйдет, выеду в Москву около 15 августа и около 15–20 сентября буду в Москве. Через несколько дней с секретарем посольства едем внутрь Мексики – в тропические леса; плохо только, что там желтая лихорадка и придется, очевидно, ограничиться только поездом.

Детик! Что ты делаешь и что ты думаешь делать? Бесконечно боюсь тебя не застать, а если ты поедешь в Италию, боюсь, что это у меня не выйдет из-за проклятой кражи!

Когда ты получишь это письмо, меня уже в Мехико не будет, очевидно, т. к. я после поездки вглубь поеду прямо на пароход. Поэтому обязательно все, все мне напиши на Парижское полпредство к 1 сентября, чтоб я по приезде уже застал твое письмо. Только не пиши, что ты меня не любишь, пожалуйста. Ужасно скучаю, ничего про вас не зная. Как Оська? Как «Леф»? Как полное собрание?

Детик, шлю стихи и беспокою тебя страшными просьбами:

1) «Открытие Америки» дай «Лефу»

2) «Испанию» дай «Огоньку»

шлю доверенности

3) «Монашек» попробуй «Известиям»

4) «Атлантический океан» – «Прожектору»

или наоборот

5) Все вместе предложи Радио-Росте.

С «Лефа», разумеется, денег не надо брать. С остальных по 1 р. строка, а с Радио-Росты (т. Галицкому) по 2–3 черв<онца> за стих. Эти деньги ужасно прошу тебя (рассчитываю, что будет 45–50 червонцев, если меньше, так меньше) перевесть Андрэ Эльзиному, у которого я занял перед отъездом, и ему надо заплатить к 1 сентября.

Если денег всех не выручишь или вообще ничего не получишь, то, пожалуйста, своих не шли, а только телеграфируй, и я устроюсь каким-нибудь займом.

Спасибо, детик, за телеграммки, они ужасно, ужасно хорошие и лежат на грудях в чудной свиной коже.

Я сейчас не шлю тебе ничего, потому что, во-первых, затеряют, во-вторых, еще не осмотрелся, а в-третьих, хочу везть тебе сам.

Дорогой мой и любимый Котик, целую тебя страшно, страшно. Весь твой со всеми четырьмя лапами

Щен.

Целую Оську в усы.

Целую Эльзку.

Привет Елене Юльевне.

Передай, пожалуйста, маленькое письмо маме моей.

А.А., О.В., Л.В. Маяковским

<Мехико, около 15 июля 1925 г.>

Дорогие мои мамочка, Оличка и Людочка!

Целую вас всех страшно и поздравляю вас со всеми именинами и рождениями, какие за это время подвернутся, а также благодарю вас за поздравление.

Числа 10-15-20 сентября надеюсь быть в Москве. Целую вас всех еще раз.

Ваш мексиканский сын и брат

Вол.

Л.Ю. Брик

<Баку, 20 февраля 1926 г.>

Дорогая и родная моя Кисица!

(Это я сделал из Киса и Лисица.)

Я живу сию минуту в Баку, где и видел (а также и по дороге) много интересного, о чем и спешу тебе написать.

Во-первых, от Краснодара до самого Баку ехал с нами в поезде большой престарелый обезьян. Обезьян сидел в окне и все время жевал. Не дожевавши, часто останавливался и серьезно и долго смотрел на горы, удивленно, безнадежно и грустно, как Левин после проигрыша.

А до этого в Краснодаре было много собачек, про которых я и пишу теперь стих.

В Баку тоже не без зверев. Во-первых, под окном третьего дня пробежали вместе одиннадцать (точно) мирблюдов, бежали прямо на трамвай. Впереди, подняв руки, задом прыгал человек в черкеске, орал им и что-то доказывал – чтоб повернули.

Е́два-е́два отговорил.

А также наискосок ежедневно становится в девять часов хороший ослик с фруктами. Что же касается Регины Федоровны, то ее уже не было, она уехала в Москву.

Я живу весело: чуть что – читаю «Левый марш» и безошибочно отвечаю на вопросы, что такое футуризм и где теперь Давид Бурлюк.

Счастливый Ося, и он живет полной, красивой жизнью: я читал про его выступление в Доме союзов, а также дышащую гневом статью о киноплакате в «Советском экране».

Целуй его очень. В телеграммах я его не целую, потому что телеграммы срочные, могут прийти ночью, а я не хочу его беспокоить ночью по пустякам.

Во вторник или среду утром еду Тифлис и, отчитав, поскорее в Москву. Надоело – масса бестолковщины. Устроители – молодые. Между чтениями огромные интервалы, и ни одна лекция не согласована с удобными поездами. Поэтому, вместо международных, езжу, положив под голову шаблонное, с клещами звезд огромное ухо. Уже и без клещей было б удобнее, но вычесывать клещи лень, тем более из 20 000 экземпляров.

Здесь весна. На улицах продают мимозы. Можно ходить без пальто, но тогда очень холодно. Налево от меня какая-то уличка, на ней парикмахерская «Аэлита», тут же все по-тюркски, но выглядит страшно иностранно, т. к. теперь латинский алфавит: аптека и сейчас же по-ихнему – «Aptiq», а вместо воскресенья вообще пятница. Направо от меня Каспийское море, в которое ежедневно впадает Волга, а выпадать ей неоткуда, т. к. это море – озеро и положенье его безвыходное.

Дорогой Солник, очень тебя жалею, что тебе одной возиться с квартирой, и завидую, потому что с этим повозиться интересно.

Я по тебе, родненький, очень соскучился. Каждому надо, чтоб у него был человек, а у меня такой человек ты. Правда.

Целую тебя обеими губами, причем каждой из них бесконечное количество раз.

Весь твой Счен 1-ый (Азербайджанский).

Л.Ю. Брик

<Париж, 7 мая 1927 г.>

Мой изумительный, дорогой и любимый Лилик.

Как только я ввалился в «Истрию», сейчас же принесли твое письмо – даже не успел снять шляпу. Я дико обрадовался и уже дальнейшую жизнь вел сообразно твоим начертаниям – заботился об Эльзе, думал о машине и т. д. и т. д.

Жизнь моя совсем противная и надоедная невероятно. Я все делаю, чтоб максимально сократить сроки пребывания в этих хреновых заграницах.

Сегодня у меня большой вечер в Париже. Зайдет Флаксерман (он здесь по разным авто-аэроделам). Пообедаем и пойдем читать. Девятого еду Берлин (на восьмое не было билетов), десятого читаю в Берлине и оттуда в Москву через Варшаву (пока не дают визы – только транзитную).

В Праге отмахал всю руку, столько понадписывал своих книг. Автографы – чехословацкая мания, вроде сбора марок. Чехи встречали замечательно, был большущий вечер, рассчитанный на тысячу человек, – продали все билеты и потом стали продавать билетные корешки, продали половину их, а потом просто люди уходили за нехваткой места.