Текст книги "Судьба протягивает руку"

У преподавателей довольно быстро сложились представления, кто из нас далеко пойдёт. Уже с первых отрывков стал показывать высокий класс Мягков, было видно, что Борзунов – актёр милостью Божией, блистали Алентова и Мирошниченко.

На втором курсе Вера под руководством Василия Петровича Маркова сделала отрывок из «Кремлёвских курантов», и вдруг на экзамен приходит представительная делегация МХАТа, в том числе и Алла Константиновна Тарасова, что стало, разумеется, громким событием и поводом для пересудов. Выяснилось: Алентову собирались ввести в мхатовский спектакль по знаменитой пьесе Погодина, поставленный ещё Немировичем-Данченко. Театр как раз собирался на важные зарубежные гастроли в США и Англию. Потом, правда, от идеи пришлось отказаться, потому что возмутились старожилы мхатовской сцены. Многим крупным актёрам, лауреатам премий, заслуженным-народным артистам, приходилось десятилетиями играть не слишком заметные роли; а тут, получается, они тянут лямку, а в преддверии заграничной поездки собираются ввести молодёжь. И ветераны взбунтовались. В случае с Верой речь шла о роли дочери инженера Забелина, её играла Маргарита Анастасьева, которой было уже под сорок – актриса из первого выпуска Школы-студии МХАТ.

Вообще, жизнь артистов МХАТа лёгкой не назовёшь, часто это были люди с уязвлённым самолюбием, ведь порой до анекдота доходило: в программке читаешь последнюю строчку: «Слуга – лауреат Государственной премии Владлен Давыдов»; он, кстати, тоже из первого выпуска, муж Анастасьевой. И вот приходится ему, народному артисту с двумя Сталинскими премиями, выходить в «Анне Карениной», чай выносить. При этом надо понимать, что все они обожали свой МХАТ, молились на него и даже слугой появиться почитали за честь.

С «Кремлёвскими курантами» у Веры не вышло, но в любом случае даже на втором курсе было понятно, что Алентова пойдёт в Московский художественный театр. Как и Мягков, как и Борзунов. А вот я всё более определённо стал осознавать свою профнепригодность.

Мы ухитрялись подслушивать через какие-то вентиляционные шахты, отдушины – это была сложная техника, – как на заседаниях кафедры педагоги обсуждают студентов. Однажды я собственными ушами услышал, как одна из преподавательниц сказала: «Я за то, чтобы Меньшова отчислить». Я просто обмер, но, слава богу, коллеги её не поддержали. Однако я понимал, никто не пожалеет, если я вдруг скажу, что решил бросить учёбу…

И тут у меня начался роман с Верой, что стало, как это ни покажется странным, полной для нас неожиданностью.

14
О том, к чему привела подготовка к экзаменам, о газетке вместо скатерти, Вериной семье и утраченном чувстве справедливости

Я неоднократно пытался выяснить у Веры, почему она меня выбрала. Безуспешно. Только отшучивается или дипломатично замечает, что с первого курса отметила меня как умного, начитанного мальчика, разглядела, так сказать, незаурядную личность. Но я-то понимаю, что сделать это было довольно трудно, и в случае с моей кандидатурой следует вести речь о какой-то уникальной Вериной прозорливости.

Да, мы много общались, я делился своими многочисленными переживаниями, она сама приходила, чтобы в каких-то случаях меня успокоить, в каких-то – спустить с небес на землю. То есть мы дружили в самом книжном смысле этого слова – поддерживали друг друга, хотя скорее она поддерживала меня. Мы всего лишь дружили, и я даже не задумывался о каком-то продолжении, потому что Вера была очень красива, ослепительно красива.

Помню, сразу после экзаменов, когда узнал, что эту девочку приняли, я наматывал круги и думал, как же к ней подойти и поставить в известность, что мы стали однокурсниками. Она стояла с русой косой, с сияющими голубыми глазами, и всё-таки я подкатился и спросил: «Вы не знаете случайно, а поступила ли такая-то?» Это был, кажется, самый неудачный вопрос из всех возможных, потому что, как выяснилось позже, на последнем туре упомянутая мной абитуриентка повела себя по отношению к Вере просто неприлично, непорядочно. Обычно поступающие заранее договариваются, кто что читает, чтоб не было повторов, нелепых ситуаций. «Ты что будешь читать?» – «Я буду из „Тихого Дона“ Аксинью». – «Хорошо, тогда я буду монолог Лауренсии из „Фуэнте Овехуны“ Лопе де Вега…» И тут в последний момент эта девица нарушила договорённость, и Вере пришлось на ходу менять программу… Так что на свой неуместный вопрос я был обожжён взглядом и удостоен холодным ответом: «Нет, не знаю…»

Вера – из актёрской семьи, отец рано умер, и воспитывала её мама, Ирина Николаевна Алентова, долгие годы проработавшая в провинциальных театрах, а это бесконечные переезды, смена городов от Котласа до Кривого Рога и катастрофическая бедность, можно сказать, нищета. Нужно было поднимать дочь, а бывали ситуации, что после войны месяцами не платили зарплату, и она выкручивалась, шила, рукодельничала.

Потом их занесло в Фергану, директором театра там был отец Саши Абдулова, они с Верой росли в одном дворе, правда, Саша был ещё совсем маленький, и Вера его не запомнила. Как-то, уже после фильма «Москва слезам не верит», Саша приехал к Вере в театр, стал объяснять, кто он и откуда, и, кажется, обиделся, что его не признали.

В Коканде Ирина Николаевна познакомилась с Юрием Георгиевичем Новиковым, Вериным отчимом. В молодости он работал актёром в Тбилисском ТЮЗе с Товстоноговым, Лебедевым, кочевал по театрам, сильно пил, и, по сути, Верина мама его подобрала, выходила, вернула к нормальной жизни. Казалось бы – обычный провинциальный актёр, но как-то я разговорился с Хуциевым, который в Тбилиси родился и прекрасно знал тамошнюю театральную жизнь. Я рассказал о Верином отчиме, и Марлен Мартынович поинтересовался: «В ТЮЗе работал? А как фамилия?» И когда я сказал: «Новиков», он просто в лице изменился: «Да ты что! Это громадный артист! Громадный! Мы все его обожали! Какой это был Карл Моор в шиллеровских „Разбойниках“!»

Из Ферганы они уже все вместе переехали в Барнаул, а потом, когда Вера поступила в Школу-студию МХАТ, мама и отчим устроились в брянский театр. Один раз я их видел на сцене в Брянске, Юрий Георгиевич стал там ведущим актёром. Артистом он был, что называется, до мозга костей: у него и дед и отец были артистами. А вот Ирина Николаевна – актриса в первом поколении, родом из Великого Устюга, росла в семье врача. Верин дед был человек заслуженный, крупный медик, даже награждённый орденом Ленина. Но жизнь с властной мачехой Ирине Николаевне, видимо, была в тягость, и она в семнадцать лет уехала в Архангельск, где и поступила в театральный, тогда и началась её кочевая жизнь.

В Брянске у Ирины Николаевны и Юрия Георгиевича наконец появилась квартира. Жили они крайне экономно, взяли в кредит холодильник, что-то ещё из бытовой техники – тогда была такая возможность. Но несмотря на то, что во многом они себя ограничивали, были счастливы – дорвались наконец до спокойной и относительно благоустроенной жизни. Приоделись сами, Веру приодели, отсылали ей деньги, и она жила достаточно свободно, может быть, ещё и потому, что питалась как птичка, кажется, одним виноградом…

Так мы с Верой общались-общались на первом курсе, дружили-дружили на втором, а потом начали вдруг целоваться. Сидим на кухне в общежитии, горелки включены, чтоб теплее было, свет потушен – роскошная декорация для первого поцелуя.

А дальше события стали развиваться стремительно, чему способствовали следующие обстоятельства. Верхний этаж общежития поставили на ремонт. Ребят временно выселили в другую общагу, а девушек оставили на нижних этажах. Вход наверх вроде бы ограничен, но не запрещён, во всяком случае мы с Верой проникали туда без особых ухищрений, и для Вериных соседок была у нас версия, с какой целью мы туда идём – конечно, готовиться к экзаменам.

Потом я уходил в своё общежитие и помню, как Вера стояла в окне и махала мне рукой. Занятия были заброшены, всё вокруг стало малоинтересно, кроме, разумеется, подготовки к экзаменам, на чём мы с Верой с энтузиазмом сосредоточились.

А после окончания второго курса нас послали с концертной программой на целину, тогда это являлось обязательным элементом воспитания начинающих артистов. Мы должны были выступать перед целинниками с поэтическими и музыкальными номерами, показывать отрывки. Приехали в Акмолинск, ставший потом Целиноградом, после Астаной, потом Нур-Султаном… Оттуда мы и колесили по совхозам и колхозам.

К тому времени я уже не раз предлагал Вере оформить наши отношения, а она отвечала: «Да что ты, ну зачем?» Меня такая реакция начинала беспокоить, но всё-таки там, на целине, я настоял, чтобы нас селили вместе, и таким образом о наших отношениях стало известно. И обнаружилось, что не только я влюблён в Веру, а существует множество претендентов, сильно огорчившихся таким исходом, разочаровавшихся её вероломным поступком.

После целины Вера поехала в Брянск, я оправился в Астрахань и сообщил родителям, что женюсь. У меня даже толковой фотографии не было, чтоб Веру показать – так, любительская, вполоборота. Но мама сказала, что ничего, красивая девочка, а отец как-то странно отреагировал: у него вообще не было поведенческой модели на случаи, где нужно сказать простые искренние слова, проявить доброжелательность. Он не раз ставил меня в тупик, мягко скажем, неадекватной реакцией.

Кажется, мне даже денег на свадьбу не дали, но, в любом случае, оказавшись в Москве после каникул, мы с Верой подали заявление и 2 ноября поехали расписываться на Звездный бульвар в ЗАГС. Добирались на трамвае в сопровождении двух свидетелей: с моей стороны – Дима Попов, с Вериной – девочка с младшего курса. Заскочили, чтобы быстренько расписаться и поехать домой, но выяснилось: всё не так просто. У нас – торжественное мероприятие, и к нему прилагается фотограф, который принялся энергично щёлкать, и мы поняли, что за фотографии придётся платить. Потом бутылку шампанского на наших глазах открывают, а у меня в кармане мышь на аркане. Хорошо, что у Димы оказались с собой деньги, он меня выручил и удалось оплатить шампанское и несколько снимков. В общежитие вернулись тоже на трамвае, позвали однокурсников, накрыли стол – сыр с колбасой на газете и водка с шампанским. Отметили и разошлись по комнатам, Вера – к себе, я – к себе.

Наша совместная жизнь могла состояться в полной мере только при наличии общей жилплощади, и мы стали её искать, что по тем временам было занятием муторным и сложным. Мы ходили с Верой по объявлениям, искали варианты, а при нашей сумасшедшей бедности таковых наклёвывалось немного. В итоге нашли комнату за 40 рублей в месяц, притом что стипендия у нас была – по 25 рублей, мама Вере присылала 50, мне родители – 30, общая сумма набегала – 130 рублей, из которых 40 требовалось отдать за съёмную квартиру.

Нам досталась обычная хрущёвка в Черёмушках рядом с метро, и это было серьёзное достижение: есть возможность точно рассчитать время до места назначения. Если выйти в пятнадцать минут девятого, то к девяти успеваешь на занятия. Правда, довольно скоро мы пересмотрели график: выяснилось, что можно выходить из дому в восемь двадцать две. Нам была дорога каждая минута, потому что жутко много времени уходило на разговоры – ночные разговоры. Несчастная, которая сдала нам комнату, должна была возненавидеть постояльцев за болтливость. Хозяйка – простая женщина, муж в тюрьме, она сама из рабочей среды, впрочем, как и весь район, состоящий из обычных пятиэтажек. Но мы не приглядывались к району, к бытовым неудобствам, мы ничего не видели вокруг себя, были заняты исключительно друг другом. Время несказанного счастья, испытать которое могут, наверное, только молодожёны. Но ещё и время познания жизни, познание природы другого человека, а для меня – проникновение в совершенно неведомый мир женщины; впрочем, Вера до сих пор остаётся для меня объектом изучения и по-прежнему неразгаданным явлением.

В бесконечных ночных разговорах мы обсуждали нашу студенческую жизнь, спорили об искусстве, но ещё нам нужно было узнать и «присвоить» историю друг друга. Так, в мою жизнь вместе с Верой входили её детские воспоминания, её родственники, семейные легенды, судьбы людей уже ушедших, портреты тех, с кем мне ещё предстояло познакомиться.

Постепенно образ неземной красавицы стал дополняться конкретными деталями биографии. У «девушки с открытки» обнаружилось место рождения, и какие-то имена собственные, точки на карте СССР стали для меня приобретать совершенно иную значимость. Да, где-то в уголках памяти без толку лежало, например, имя собственное «Котлас», и вдруг чудесным образом оно становилось поистине судьбоносным, ведь именно там родилась моя жена.

Выяснилось, что Ирина Николаевна была младшей в семье Алентовых, рано потеряла мать, а слава отца, Вериного деда, была велика. Если посмотреть на сохранившиеся фотографии похорон знаменитого врача Великого Устюга, их можно по наплыву народа сравнивать с похоронами Высоцкого. В рассказах Веры возник и ещё один образ – материной мачехи, строгой и суровой, с экзотическим именем Павла, и мне сразу представилось, что она, вероятно, из старообрядческого рода.

В Архангельске во время учёбы Верина мама и познакомилась с её отцом – Валентином Михайловичем Быковым. Дочка родилась в феврале 1942-го, значит, зачали Веру ещё до войны, в мае 1941-го. А после войны Верин отец поехал на актёрскую биржу – долгое время, до 70-х годов, в СССР существовало такое явление, уходящее корнями ещё в дореволюционную Россию. Летом, в межсезонье, в Москву съезжались главные режиссёры, артисты из провинции, почти никто из них в столичных театрах не задерживался – это был скорее способ обновления периферийных коллективов. Так Верин отец получил работу в Грозном, уехал туда и умер там в 1946 году, всего лишь 29 лет от роду.

После смерти мужа Ирина Николаевна поехала с дочкой в Кривой Рог, где ей, рассказывала Вера, восемь месяцев не платили жалованья; спасались тем, что мама подрабатывала в пошивочном цехе: она была рукодельницей – и шила, и вязала, да и вообще кочевая жизнь многому её научила. Жили то в каком-то подвале, то прямо в кассе за ширмой, меняли города в пределах Украины и на какое-то время, после недолгого замужества Ирины Николаевны, Вера стала по отчиму – Орловой. И, конечно, не от хорошей жизни уехали они оттуда в Узбекистан.

Когда я слушал Верины рассказы, у меня сжималось сердце. Раньше мне казалось, что наша семья жила на копейки, но в сравнении с нищетой Вериного детства мы выглядели просто богачами. Хотя из Вериных воспоминаний вовсе не следовало, что она чувствовала себя несчастной. Как и все мы не воспринимали свою неустроенную жизнь драматично или трагично. В обществе, в народном сознании, было разлито утерянное сегодня ощущение справедливости. Чувство справедливости проистекало оттого, что лозунг «свобода, равенство, братство», при всех издержках и недостатках жизнеустройства, всё-таки не был пустым звуком. И, может быть, как раз равенство – это и есть справедливость.

Конечно, были те, кто брюзжал при виде каждой проезжающей мимо чёрной «Волги», но в принципе мы поднимались после войны всей страной, все вместе. В разных семьях почти одновременно появлялись тогдашние приметы хорошего материального положения. Так же вся страна припадала к радиоприёмникам 1 марта, бежала в киоски за «Правдой», где печатались сообщения о понижении цен, что было не просто символическим жестом, а существенным подспорьем для большинства.

«Постановлением Совета министров СССР и ЦК ВКП(б) 1 марта 1949 года снижены цены в следующих размерах: хлеб, мука и хлебобулочные изделия, крупа и макароны, мясо и колбасные изделия, рыба и рыбные товары, масло сливочное и топленое, шерстяные и шелковые ткани, меха, металло-хозяйственные изделия и электротовары, фотоаппараты и бинокли, и ряд других товаров – на 10 %; пальто, костюмы, платья и другие швейные изделия из шерстяных тканей – на 12 %; платья, сорочки, блузки и другие швейные изделия из шелковых тканей, обувь, головные уборы – на 15 %; сыр и брынза, парфюмерные изделия, скобяные и шорные изделия, индивидуальный пошив одежды, посуда и бытовые приборы из пластмассы, мотоциклы и велосипеды, радиоприемники, пианино, аккордеоны, баяны, патефонные пластинки, ювелирные изделия, пишущие машинки – на 20 %; телевизоры, водка – на 25 %; соль, цемент, патефоны, часы, сено – на 30 %…»

Вся страна жила трудно: мужики вкалывали, а женщины ещё и по хозяйству – надо обстирать всю семью без всяких стиральных машин; многие сегодня и не знают, как варили бельё в огромных котлах и пар висел по всей квартире. А ещё попробуй накорми – без холодильников и, соответственно, возможности наготовить впрок. Помню мать, как будто прикованную к плите, помню сливочное масло в банке с солёной водой, чтоб не прогоркло. А ведь готовили ещё и на керосинке, а полоскали бельё в ледяной воде. Но ведь практически у всех так – одинаково сложно, а значит, и не так тяжко. И дети в итоге – сытые, одетые в чистое – убегают в школу или на улицу счастливыми.

Конечно, жизнь есть жизнь… У многих, и у Веры в том числе, не так гладко всё складывалось. Мама – актриса провинциального театра, с утра репетиции, вечером спектакли, готовить негде и некогда. Надо девочке идти в столовую и оттуда в судочках нести домой обед. А потом, когда Ирина Николаевна познакомилась с Юрием Георгиевичем, Вера уже была подростком – пубертатный период, как говорится, и начались конфликты, ей было трудно с новым отчимом, у неё, разумеется, имелись свои представления о лучшем будущем для матери, но, слава богу, им удалось найти общий язык и душевное умиротворение.

И вот я слушал Верины истории, а она мои, и постепенно становилось понятнее, почему в конфликте с «ленинградцами» она оказалась на моей стороне. Вера выросла в театральной среде и могла со знанием дела сказать: «Да я их столько повидала!..» А я, наоборот, восхищался:

– Ты что! Посмотри, как они ловко умеют – изящный стишок, остроумную репризу к капустнику! Я вообще не могу понять, как это делается – взять и вызвать смех в зале!

– Да ну тебя, Володь, это всё такие глупости, за этим ничего не стоит…

Позже выяснилось, что многие таланты, так восхищающие меня в «ленинградцах», присущи и мне. Выяснилось, что я не зря полгода прожил в униженном положении с ними в комнате. Я многому у них научился.

На четвёртом курсе наш постоянный автор Володя Салюк устроил саботаж, отказался писать сценарий – не знаю, может, цену набивал, может, действительно ему надоело. Я сел и за две ночи сочинил капустник – один из самых удачных в истории студии, как утверждали старожилы. А ведь всего пару лет назад я вообще не понимал природы юмора, был просто дремучим по этой части. Я не только не представлял, как достигать комического эффекта, я многих анекдотов толком понять не мог, когда в Москву приехал на учёбу. Приходилось либо ждать, когда растолкуют, либо в сторону отойти и размышлять, в чём же там соль.

Что бы сегодня ни говорила Вера, будто она сумела уже на первом курсе рассмотреть меня будущего, нужно понять: наш брак был абсолютным, стопроцентным, безусловным мезальянсом. Новый союз поставил в тупик однокурсников, но когда об этом узнали педагоги, они просто ахнули. В педагогической среде глаз у людей намётанный, заранее знают, что кому уготовано. Перспективы Алентовой виделись совершенно по-другому. В театральной среде на такие вещи смотрят специфически. Когда, например, Ира Мирошниченко чуть ли не день в день с нами расписалась с драматургом Михаилом Шатровым, мы, её однокурсники, недоумённо переглянулись: он ведь пожилой человек, на десять лет старше. Но педагоги, наоборот, поощрительно кивнули: правильно, мол, хороший вариант. Для нас, сверстников Иры, это был какой-то нравоучительный сюжет, заимствованный из драматургии Островского, а педагоги на подобные союзы насмотрелись в реальной жизни, а потому ничуть не удивились. А вот брак с Меньшовым – это действительно из ряда вон. Вера претендовала на звание первой красавицы института, и тут такое. Среди студентов даже распространился слух, будто бедная Вера приняла столь трагическое решение под угрозой шантажа. Слух этот – крайность, хотя и характеризует отношение к нашему браку. Большинство считало: Вера совершила фатальную ошибку, загубила жизнь. Её акции резко снизились, и позже брак со мной печальным образом отразился на её послевузовской карьере…

В медовый месяц, во время наших нескончаемых ночных разговоров мы рассуждали о судьбе, которая подтолкнула нас друг к другу. Я даже нашёл мистическое объяснение, почему столько лет не мог поступить в институт. Окажись мы с Верой на разных курсах, и уж тем более в разных вузах, ни за что бы нам не встретиться и тем более не сблизиться. Был единственный шанс – учиться вместе, чтобы возникли ситуации, когда приходится делать совместные этюды, репетировать отрывки и в каком-то из них даже целоваться. Всего этого не случилось бы, если бы и Вера поступила с первой попытки. Как ни странно, её не приняли, правда, после экзаменов к Вере подошёл сам Вениамин Захарович Радомысленский, взял за руку и сказал: «Девочка моя, приезжай на следующий год, мы тебя возьмём». Замысел верховных сил просматривался ещё и в том, что у нас обоих отцы – Валентины Михайловичи. Так что в Валентинов день мы вспоминаем своих родителей.

Однако гораздо важнее мистических совпадений оказалась солидарность в реакции на курсовые конфликты. И это было удивительно, ведь во время наших ночных разговоров мы лучше узнали друг друга и выяснилось, что мы во многом очень непохожие люди, порой с противоположными представлениями о жизни. Но Вера всё-таки с самого начала стала на мою сторону, хотя по своему опыту была скорее ближе к моим оппонентам.

Почему же она меня выбрала? Я долго размышлял об этом. Думаю, она меня приняла как справедливого человека.