Текст книги "Судьба протягивает руку"

6
О том, как формируется общественное мнение, о съёмках в массовке, причинах, не позволивших пойти в армию, и астраханской театральной студии

Итак, у меня появилось место для ночлега и время, чтобы по-настоящему познакомиться с Москвой. Я покупал за тридцать копеек билет в театр, смотрел спектакли и даже приметил малоизвестный среди широкой публики коллектив под названием «Современник»…

До какой же степени переменилась жизнь за прошедшие шестьдесят лет! Какие огромные информационные возможности появились! Современному молодому человеку трудно представить, что когда-то не было интернета и даже телевизора. Телевидение как массовое явление возникло только к концу 60-х, а вещание шло по одному-двум каналам.

Мелькнёт острая статья в газете – и народу на месяц впечатлений и пересудов. Вот напечатали разоблачительный материал «Звезда на „Волге“», критикуют самого Марка Бернеса! Он якобы лихачил на своём авто, нарушал правила, требовал от гаишников особого к себе отношения. После громкой публикации любимец публики на несколько лет исчезает с экранов, его песни почти не звучат по радио… Похожая история с Гурченко. Выходит статья «Чечётка налево», и народ убеждён, что звезда «Карнавальной ночи» совсем зазналась, да к тому же замешана в тёмных делишках с левыми концертами. Никаких альтернативных мнений в прессе не появится, никакой возможности оправдаться не существует. Нужно ждать годами, пока утихнет скандал и можно будет постепенно восстановить репутацию. Гурченко на всю жизнь обожглась после этой истории, хотя и несколько преувеличила её последствия. Никакого десятилетнего простоя в её творческой биографии, конечно, не было, просто доставались не те роли, о которых мечталось…

Мы жили в информационном вакууме – и в столице, и особенно в провинции. А сегодня человек из глухой деревни вполне может составить представление о режиссёрской профессии. У меня учатся студенты из глубинки, и они нисколько не проигрывают москвичам: знают историю кино, не отстают от моды. Услышишь о каком-то интересном фильме – пожалуйста, просто войди в интернет и смотри его, изучай по кадрам. В принципе, можно разобраться в премудростях режиссуры, даже если у тебя нет наставника. А я помню свою неосуществлённую мечту, когда впервые увидел «8½» Феллини. Мне так захотелось кадр за кадром, на монтажном столе разглядеть это чудо чудесное, диво дивное. Изучить в деталях непрерывное волшебство, фокус, с помощью которого меня заставляют волноваться, смеяться, удивляться, испытывать невероятные чувства и эмоции.

Мои представления об искусстве складывались из журналов, в том числе специальных – «Искусство кино», «Театр». А ещё я читал книги о кино, узнавал о великих режиссёрах, актёрах, выдающихся произведениях киноискусства. Постепенно у меня складывалась иерархия ценностей, но всё это не было подтверждено необходимым опытом, обширными зрительскими впечатлениями. Фильмов, о которых писали в книгах и журналах, я чаще всего не видел, знал о них только в пересказе киноведов, но и такой способ познания оказался захватывающе интересен. Я постепенно, окольными путями, подступался вплотную к волшебному миру кино.

Помню, например, как возник у меня в воображении кинематографический образ Жана Габена. И только спустя годы удалось увидеть фильмы «День начинается», «Набережная туманов», где он ещё до войны снимался с Мишель Морган. Из разных источников, обронённых фраз, ссылок, упоминаний складывалось представление о значимости того или иного кинематографического или театрального явления.

Нынешним критикам ловко удаётся формировать общественное мнение, «представления о прекрасном», заставить публику двигаться в заданном направлении. Совместными усилиями киноведов, театроведов, журналистов внедряется мысль, что этот спектакль – нетленка, а этот режиссёр – гений. Радиостанция рекламирует литератора, литератор поощрительно высказывается о режиссёре, режиссёр признаётся в любви радиостанции. И так по кругу.

Похожим образом в 50-е годы появлялись упоминания о «Современнике» – как бы разрозненные отклики, почти случайные отголоски. Таким образом меня направили в нужном направлении, убедили, что «Современник» – стоящая вещь. В то время они играли при полупустых залах, на разных площадках, например в саду Баумана на сцене летнего театра. Помню пьесу Розова «В поисках радости», другие спектакли. Уже этим летом я успел узнать «Современник» и влюбиться в него…

Оказавшись в общежитии, я окончательно утвердился в мысли, что сделал правильный выбор – до такой степени всё было захватывающе интересно. В одной компании, кроме артистов, оказывались режиссёры, сценаристы, киноведы, операторы. Там постоянно велись творческие споры, сталкивались мнения, разговоры были возвышенными, суждения – парадоксальными. Я мало что понимал, но внимательно прислушивался.

Только что вышел на экраны «Идиот» Пырьева. Помню, стали его обсуждать, и кто-то заговорил о глубоком символическом смысле красного цвета. Как! Ещё и цвет важен? Господи, оказывается, надо обращать внимание на цветовое решение! И я восторженно впитывал новые сведения, делал открытие за открытием, жадно прислушиваясь к разговорам абитуриентов. А ведь были ещё представители высшей касты – студенты! С ними пересекались реже, поглядывали в их сторону с раболепием. До сих пор помню одного парня, который рассказал, как снимался в роли Махно. Для меня это было непостижимым: я разговариваю с человеком, который сыграл роль в настоящем кино! В «Хождении по мукам»! Невероятно!

Шукшин, когда поступал во ВГИК, в своей письменной работе (на режиссёрском факультете это первый этап конкурса) описал происходящее в абитуриентской среде. Тонко подметил типы, среди которых наиболее заметный – «киты». Они высокомерны, убеждают новичков в их творческой ничтожности и провинциальном невежестве. При этом сами, как правило, проваливаются. Я к этому типу, разумеется, не принадлежал, скорее являлся противоположной стороной шукшинской градации – апломб и надменность адресовались мне.

В общежитии я напитывался впечатлениями и пребывал в эйфории. «Этот мир мой!» – говорил булгаковский герой, оказавшись в среде литераторов. Теми же словами думал и я, находясь в положении постояльца общаги, населённой экзальтированными творческими личностями. И так же, вслед за героем «Театрального романа», узнав эту среду поближе, пообтесавшись, я с годами немало в ней разочаровался.

Но пока, окрылённый и взбудораженный миром искусства, я шёл на первый тур, совершенно не будучи готовым к экзамену. Даже обязательной басни в моём репертуаре не было – этот жанр категорически мне не давался. Когда я готовился к поступлению, пробовал показывать басни приятелям, и те реагировали в лучшем случае натянутыми улыбками. А ведь басня на экзамене в театральный – это определение характерности, проверка на лицедейство. Ты должен уметь прочесть за ворону, перевоплотиться в лисицу, предстать ягнёнком, прикинуться волком.

Я не только не обладал этим талантом, но даже не хотел им овладевать, вся моя природа противилась такого рода лицедейству. Но всё же я присматривался к суетливым репетициям в коридорах, заглядывал в аудитории, прислушивался к тому, что и как читают другие. А сам я на первом туре провалился.

Не могу сказать, что это сильно меня расстроило: по большому счёту я был готов к неудаче. Да и сама атмосфера ВГИКа послужила своеобразным наркозом. Стоит ли предаваться унынию, когда вокруг тебя происходит нечто совершенно немыслимое, феерическое. Здесь, в коридорах института, то и дело попадались знаменитости нашего кино, те, о ком я читал в «Советском экране», кем восхищался, сидя в зале провинциального кинотеатра. Одной из первых моему изумлённому взору предстала Гурченко. Боже, та самая! Она была совсем близко от меня, можно сказать, дышала со мной одним воздухом, по-свойски с кем-то болтала, сидя на подоконнике! Невероятно!

А ещё нас, абитуриентов, позвали в массовку, и мы поехали сниматься в настоящем кино. Предстояло войти в историю, стать участниками фильма «Добровольцы» – о метростроевцах, о героическом поколении комсомольцев 30-х годов, о тех, кто воплощал в жизнь индустриализацию, побеждал в Великой Отечественной войне.

Натурной площадкой послужила строящаяся в то время станция метро «Рижская». На съёмке мы увидели Михаила Ульянова, который был уже известен по фильму «Дом, в котором я живу». Но там ещё снимались Леонид Быков, Пётр Щербаков, неописуемой красоты Элина Быстрицкая. Я, потрясённый близостью этих звёзд советского кино, стал их натуральным образом преследовать, сопровождая по всей съёмочной площадке. Ульянов с Быстрицкой репетируют, а я семеню за ними, зачарованно разглядывая и внимая. Вскоре меня оттащили от них почти за шиворот со словами: «Приличней себя ведите, молодой человек».

Нам была поручена важная творческая задача – коллективно пронести мимо камеры какую-то длиннющую балку. Позже я пошёл смотреть «Добровольцев» в кинотеатр, и сердце моё взволнованно застучало, когда в кадре появился первый из нашей группы. А вот и второй мелькнул, третий, скоро и я должен появиться… Нет, чёрт возьми, обрезали, гады, оставили меня за кадром!

Но тогда на съёмках «Добровольцев» гордость переполняла меня. Пускай я провалился – ничего, перекантуюсь ещё один год и в следующем непременно поступлю.

Приехал домой, а там – повестка в армию. Пошёл в военкомат, начали меня оформлять и уже обрили налысо, но тут на медкомиссии выяснилось, что я кричу во сне. Кажется – что за невидаль? Но врачи признали меня негодным к службе.

Думаю, военкомат принял дальновидное решение, потому что в казарме меня бы точно придушили подушкой. Я ведь не просто разговариваю, постанываю или покрикиваю. Я ору во весь голос. Особенно если выпью. С такой особенностью не гожусь ни в шпионы – провалю всю шпионскую сеть с явками и паролями, – ни в обычные солдаты: выдам во сне номер своей войсковой части… Как-то довелось ехать в одном купе с народным артистом СССР Владиславом Стржельчиком, так он поутру признался: «Вы знаете, я войну прошёл, но эта ночь стала испытанием помощнее!»

В армию меня не взяли, а значит, надо искать работу. И тут мне попалось объявление, что Астраханский драматический театр набирает вспомогательную труппу. Сообщалось, что даже будут предприняты усилия для обучения новичков. И, конечно, я побежал устраиваться.

Отец был уверен, что это несусветная дурь, и надеялся, что скоро я образумлюсь. А мать поддержала. Видимо, интуиция подсказывала ей, что стоит доверять выбору сына.

Поддержка была вполне конкретной: когда я работал на заводе, мне дали возможность тратить заработок на себя. А ведь могли и снять с довольствия – взрослый ведь уже. Я получил свободу, мне не нужно было выпрашивать у родителей деньги на карманные расходы, на поход в кино. Могли они и сейчас, когда я устроился в театр, намекнуть, мол, слезай с шеи, однако же нет – терпели.

Я пошёл устраиваться в театр, прочитал комиссии программу, и меня приняли, но в этот раз я уже не мог сказать себе: «Этот мир мой». Театр был мне малоинтересен, я мечтал о кино, пребывая в убеждении, что настоящие артисты именно там, в кинематографе, а в театре, особенно провинциальном – неудачники. Хотя работал я с замечательными актёрами, которые вполне могли бы составить славу любого столичного театра. Тогда провинция была очень сильна, и астраханский театр, да и вообще волжские театры: Саратов, Куйбышев, Горький – имели мощную театральную традицию. Оттуда время от времени даже приглашали артистов в Москву.

В астраханском театре работали актёры суперкласса, из старой гвардии, а вот с младшим поколением возникала проблема. Те, кто отучился в московских театральных вузах, на родину, как правило, не возвращались, поэтому провинциальным театрам приходилось набирать местную молодёжь, воспитывать для себя кадры.

С яркими впечатлениями, творческими открытиями пребывание в астраханском театре у меня не связано. Главный режиссёр, Михаил Ваховский, не показался мне крупной театральной фигурой. Довольно быстро я обнаружил, к чему сводится режиссура в провинции: главный режиссёр едет в Москву или Ленинград, смотрит там модный спектакль и аккуратно переносит достижения столичной сцены на провинциальные подмостки.

Такой подход стал для провинции правилом, хотя встречались и разного рода исключения. Например, у нас в Астрахани какое-то время работала Лина Самборская – имя, явление, любой крупный город посчитал бы за честь получить её в качестве главрежа. В астраханском ТЮЗе начинал режиссёр Борис Наранцевич, позже он стал заметной фигурой в театральном мире, работал в Нижнем Новгороде.

Серьёзно с нами в астраханском драмтеатре никто не занимался, труппа держала студийцев на дистанции. Её основой были маститые артисты: Теплов, Спроге, Куличенко, Бородин. Каждый – глыба. По осанке, манере – артисты императорских театров. И вот случилось одно из маленьких чудес: артист Бородин, который руководил театральной студией, предложил мне роль. Серьёзную главную роль, да ещё и возрастную, в пьесе Исидора Штока «Якорная площадь». Не знаю уж, чем я ему приглянулся, может быть, просто подошёл типаж. И хотя работа эта не состоялась, для меня оказался важен сам факт: меня заметили, а значит, я чего-то стою.

Иногда студийцам позволяли поучаствовать в спектакле. Один раз мне предстояло выйти на сцену с двумя-тремя репликами, и по такому случаю я пригласил в театр отца. Ему увиденное не понравилось, как и всё происходившее со мной в то время, как не нравился ему театрально-киношный мир, в который я самозабвенно стремился.

В июне я собирался снова ехать в Москву, а в мае подошло к концу обучение в студии астраханского театра. Главный режиссёр собрал нас, чтобы подвести итоги. Одному из студийцев, парню с музыкальным образованием, который иногда аккомпанировал нам на занятиях, Ваховский сказал язвительно: «Вы хорошо играете…» И через паузу добавил: «На баяне… Но вам не нужно быть артистом». И, обращаясь ко мне, продолжил: «И вам я тоже не рекомендую…»

Я, признаться, был обескуражен, хотя и не собирался делать карьеру в Астрахани. Как? Почему? Ведь я совсем не считался в студии последним, да и самому себе таковым не казался. Но почему-то именно мне, видите ли, «не рекомендуют»…

Ваховский перестал быть для меня авторитетом задолго до нелестного отзыва в мой адрес. Однажды он поделился своими впечатлениями о только что вышедшем фильме Вайды «Канал». Поучая нас, студийцев, он объявил свой вердикт: «Посмотрел я картину „Канал“ и теперь говорю не „идите в жопу“, а „идите в канал“…»

А на меня этот фильм произвёл грандиозное впечатление. «Канал» – вторая картина Вайды, она рассказывала о польском Сопротивлении, в ней было множество ярких образных решений.

У меня есть этот дар – увидеть талант, разглядеть его без подсказок и рекомендаций даже в начинающем художнике. Так было с Вайдой, с Хуциевым, с Чухраем.

В одной из книг мне попалось такое наблюдение. Девушку спросили, по каким признакам она отличает талантливое произведение. «По щекам. Если щёки краснеют – талантливое». При всей казусности весьма точное объяснение. Столкнёшься с талантом – и у тебя что-то происходит на физиологическом уровне. Как будто даже дыхание перехватывает.

Я всегда угадывал талант – и в кино, и в литературе, да и просто в жизни, хотя и не так часто мне приходилось с ним сталкиваться. В окружении моём яркие творческие личности были наперечёт, особенно если сравнить, например, с опытом Михалкова или Кончаловского, которым с детства приходилось то на коленях у Рихтера посидеть, то у Ойстраха, то у Алексея Толстого, то с дедом своим родным пообщаются – прижизненным классиком. Удобно, когда можно сказать: «Я, дедушка, хочу стать артистом или режиссёром…» – «Интересно. Для этого тебе, внучек, нужно вот что…»

Мне советов слушать было не от кого, ждать рекомендаций неоткуда.

И вот я снова приехал в Москву, получил место в общежитии на улице Трифоновской, недалеко от Рижского вокзала. Это был настоящий «шанхай», несколько старых деревянных бараков, в которых долгое время жили студенты театральных училищ. Потом эти бараки снесли, а квартал застроили. Оказавшись там сегодня, я вряд ли смогу сориентироваться, где же было в 1959-м году наше пристанище.

Я уже кое-чему научился, ходил проторённым маршрутом: во ВГИКе провалился сразу, в Школе-студии МХАТ прошёл первый тур, в Щукинском меня тоже допустили ко второму, и это был прогресс. У меня появилась возможность посмотреть, какой репертуар у конкурентов, услышать, как народ читает стихи и прозу. Очень полезный опыт, да и вообще закалка характера, которая была мне необходима для будущих испытаний. Ведь и в этот приезд меня так никуда и не приняли.

7
О бегстве в Воркуту, планах обуздать природные стихии, шахтёрских буднях, последствиях романа с замужней и романтической мужской дружбе

В общаге я подружился с Колей Щербаковым, он приехал поступать из Казани и тоже провалился. Красивый парень, тоже похожий на Грегори Пека, лихо играл на фортепиано. Я поделился с ним планами: не поеду в Астрахань, стыдно возвращаться. И правда, все мои друзья-одноклассники учатся в наших астраханских институтах: кто в меде, кто в педе, кто в рыбном, а я с серебряной медалью никак не пристроюсь. Приеду и снова мне скажут: «Володь, ну ты что, с ума сошел? Какой из тебя артист? Помаялся дурью и давай уже поступай в нормальный вуз, пока у тебя льготы за медаль действуют…»

После предыдущего провала я слушал эти увещевания, опустив глаза и не зная, что ответить. На актёрский принимали до двадцати трёх, и я уже приближался к роковой возрастной черте. Даже начал задумываться: а может, пойти в режиссёры? Но если идти в режиссёры, надо, наверное, уметь писать сценарии? А как пишут сценарии?.. Узнать об этом в Астрахани было не у кого. В мою бытность не издавалось поваренных книг из серии «Как написать сценарий и продать его в Голливуд». И я пошёл в библиотеку выискивать образцы сценарного творчества из журнала «Искусство кино».

В нашей советской традиции сценарий представлял собой, по сути, литературное произведение. Сейчас пишут просто: описывают действие, приводят реплики. А раньше излагали проникновенно, с «архитектурными излишествами». И я тоже попробовал написать сценарий, опираясь на свою биографию. Помню начало: «Уставшее за лето солнце карабкалось…» В общем, абсолютная графомания.

Но это сейчас мне легко дать оценку своему наивному творчеству. А тогда я пылко декламировал сочинение товарищам, а те слушали с характерным выражением лица, в котором и чувство неловкости, и желание подбодрить: ведь, с одной стороны, вроде чушь, но и друга обижать не хочется. По окончании чтения один из товарищей мне сказал с несколько наигранным оптимизмом: «Будешь ты режиссёром! Будешь!»

Итак, я сказал Коле Щербакову: «Не поеду в Астрахань, поеду в Воркуту, там у меня две двоюродные сестры». Кроме очевидного нежелания объясняться с родителями, в плане моём содержалась ещё и романтическая мысль. На земле я уже поработал, теперь должен опуститься под землю, а дальше, если что, проявить себя на воде и, наконец, в воздухе. Я намеревался последовательно обуздать все природные стихии.

Коля идеей впечатлился и решил рвануть со мной. Денег у нас было в обрез, а потому ехали мы в общем вагоне поезда Москва – Воркута, несколько суток наблюдая, как за окном меняется пейзаж и погода: чем ближе к Воркуте, тем явственнее ощущалось приближение осени и даже как будто пахло снегом.

Сама Воркута оказалась небольшим городком, но по окружности вокруг неё располагалось множество шахт с терриконами. Здесь жили дочери маминого родного брата – Муза и Женя. Адрес у меня был, мы с Колей сели в автобус и двинулись за тридцать километров к посёлку шахты № 32.

Заявились мы к Жене и её мужу Виктору как снег на голову. Муж был второй, от первого брака у сестры осталась дочка, и лишней жилплощади у них не наблюдалось. От моего появления, да ещё и вместе с товарищем, родственники мои опешили. Им явно было трудно свыкнуться с мыслью, что с какого-то перепугу им предстоит уплотняться и терпеть неудобства. Однако в конце концов спас меня авторитет отца, который сработал даже заочно: в нашем семейном клане его очень уважали. Вздохнув, нас всё-таки взяли на постой.

Женин муж был шахтёром, настоящей горняцкой элитой – работал в лаве. Он приезжал как-то к нам в Астрахань, рассказывал о шахтёрском труде, чем вызвал огромное моё уважение. Я тогда находился под впечатлением от фильмов, книг о стахановцах, трудовых подвигах – в то время магистральной темы советского искусства.

Лава – это и есть место, где добывается уголь. Все остальные участки, службы только обеспечивают главный процесс. На каждом этапе свои сложности, свои риски, везде работа тяжёлая, но именно лава – настоящий ад. В этой преисподней грохочет проходческий комбайн, здесь единственный источник света – фонарик на каске, луч которого изредка выхватывает белки глаз на почерневших от угольной пыли лицах горняков.

Пребывание в этом аду оплачивалось соответственно: в лаве шахтёры зарабатывали около пяти тысяч – колоссальная сумма по тем временам. Эта сумма складывалась из зарплаты, северных надбавок, дополнительных коэффициентов за стаж. Разумеется, такие заработки шахтёров абсолютно справедливы, ведь то и дело здесь случались аварии, происходили нештатные ситуации на грани жизни и смерти. Пока я работал, двух покойников мы на поверхность подняли.

Кроме профессии проходчика есть и ещё более рисковая работа – посадчик. После того как выработка на участке окончена, производят «посадку лавы». Посадчикам надо сделать так, чтобы потолок забоя сошёлся с землёй, а для этого необходимо разрушить деревянный крепёж, выбить распорные стойки. Посадчики идут с длинными топорами и обрушают опоры. Ловкие ребята, шустрые: им нужно знать, куда ударить, с какой силой долбануть, чтобы можно было успеть отбежать, а то ведь замешкаешься – останешься похороненным в забое.

Пожили мы у сестры Жени дня три-четыре. Виктор мужик был тяжёлый, мрачный, хотя и не чуждый искусству – обладал удивительно сильным, низким голосом, периодически демонстрировал его в подпитии, намекая таким образом, что в шахте он человек случайный, а правильное место для него – сцена Большого театра. И вот сел Виктор как-то напротив меня и говорит: «Чего ты с собой хвост привез? Ну ладно, ты родственник, мы тебя примем, а он-то зачем нам здесь?» На что я романтично воскликнул: «Как вы можете! Это мой друг!» И бросился к Коле: «Собирайся, уходим!»

Ушли мы с Колей к другой моей сестре Музе, у которой было двое детей и муж осетин. Прежде он служил в охране лагеря, имел офицерское звание, но когда лагерь закрыли, а персонал сократили, пошёл в шахтёры. Мужик был из особой породы профессионально не доверяющих окружающим, возможно, поэтому уже дня через три нам предложили съехать.

Ситуация усугублялась следующим обстоятельством: в наших с Колей паспортах не было выписки с предыдущего места жительства, а следовательно, мы не могли получить прописку в Воркуте и, соответственно, устроиться на работу.

Коля взялся решить проблему, выбрав противозаконный путь подделки документов. Он умудрился собственноручно вырезать некое подобие печати и в наших паспортах появился расплывчатый водянистый оттиск, который позволил устроиться на работу и получить общежитие.

Прежде чем съехать от сестры, мы с Колей решили отметить новый этап нашей жизни, выпили и дошли до того слащавого состояния, когда я взволнованно твердил, как он мне дорог, а он со всей душевностью рассуждал о нерушимости нашей дружбы. Сидим, выпиваем, дети Музины вокруг нас крутятся, и Коля зачем-то говорит им: «Передайте своей маме, что она блядь». Я ему говорю: «Да ты что, с ума сошел, Коля?» А он не унимается: «Скажите маме, что она…»

Вышел скандал, и эту историю вспоминали мне в последующие годы неоднократно. Естественно, о моём поведении, сомнительных друзьях и преступных наклонностях сообщили отцу, и вскорости от него пришло письмо: «Как ты начинаешь самостоятельную жизнь? С подделки документов?»

В старом паспорте у меня ещё долго красовалась эта расплывчатая фальшивая печать от Коли Щербакова, напоминая о воркутинском периоде жизни и прегрешениях молодости.

На работу мы устроились в службу внутришахтного транспорта. Вообще, процесс добычи угля требует постоянного перемещения оборудования, угля, породы, людей и по поверхности, и внутри выработки. По всей территории шахты проложены рельсы, всё это путейское хозяйство нужно обслуживать, и, хотя работа на внутришахтном транспорте едва ли не самая малопочтенная в горняцкой среде, она позволила нам получать полторы-две тысячи рублей в месяц – тоже неслыханный заработок, в Астрахани я и мечтать о таком бы не стал.

В общежитии комнаты были на четыре койки, но мы приметили и выбрали себе комнату на двоих, имеющую, правда, один существенный недостаток: располагалась она рядом с сортиром. Туалет представлял собой помещение без канализации, её заменяла дырка в полу. Дело было на втором этаже, и отходы человеческой жизнедеятельности без лишних ухищрений исчезали под воздействием земного притяжения. Звукоизоляцию в доме с дощатыми стенами назвать хорошей было бы преувеличением, поэтому наша жизнь в общежитии оказалась наполненной специфическими звуками и характерными запахами.

И тем не менее я убрался в комнате, кое-как наладил быт и в свободное время готовился к экзаменам, читал книги: набрал, помню, в библиотеке тома по философии – усиленно самообразовывался.

Уже началась зима, работа была, прямо скажем, нелёгкая. Вставали в шесть утра, заваривали чайку, завтракали, на шахту везли нас километров пять машиной с открытым кузовом. Там в наземном помещении мы полностью переодевались в казённое – бельё, робу. Получаешь каску и с аккумулятором для фонарика на боку идёшь к главному стволу, а там тебя спускают в глубину километра на полтора, где и начинается, собственно, работа.

Так прошло несколько месяцев, и тут у меня возникла очень серьёзная проблема: Коля перестал ходить на работу, Коля стал «разлагаться». Так говорили в те времена о разгильдяях и нарушителях дисциплины.

Началось его «падение» с нашего похода в местный Дом культуры. Пошли мы туда, чтобы записаться в какой-нибудь кружок художественной самодеятельности. Моя персона не очень заинтересовала культработников – мне предложили хор, а вот за Колю схватились, потому что он играл на рояле. И богемная жизнь завертела Колю; боюсь, что одним из её проявлений стали даже наркотики.

Я продолжал ходить на работу, читал книжки, делал записи в дневнике, чем основательно раздражал товарища, да что там – просто бесил его своим примерным поведением. Максимальным пороком, который я мог себе позволить, были посиделки с соседями по общаге – горными инженерами из Ленинграда. Вечерами мы собирались, разговаривали о судьбах мира, пили водку, пели под гитару – к тому времени я уже освоил несколько аккордов. Ещё, к Колиному неудовольствию, получил я со временем повышение по службе: меня перевели на должность подкатчика главного ствола, что было, безусловно, карьерным взлётом.

В шахте сложная система транспортных коммуникаций, перевозки грузов: по рельсам катятся тележки, что-то нужно поднять на поверхность, что-то опустить вниз. Вагонетки двигаются в разных направлениях, требуется слаженная работа на каждом участке, серьёзные физические усилия, потому что большинство операций не механизированы.

Мы с напарником загружали в клеть (так в шахте лифт называется) вагонетки с углём. Они шли наверх, там опрокидывались и возвращались другим лифтом. Нам нужно было вытащить пустые вагонетки из клети, собирать в колонну, за которой приходил электровоз, чтобы увезти состав в сторону лавы. И это конвейер: одну заталкиваешь, потом выталкиваешь следующую – ни на секунду не расслабишься. Как-то раз у меня руку сцепкой раздавило. К счастью, обошлось без перелома, но шрам остался до сих пор.

Физически было тяжело, смена продолжалась шесть часов, работали на всю катушку и даже умудрились с напарником поставить шахтный рекорд – загрузить за смену наибольшее количество угля. В какой-то момент нас охватил азарт, вот мы и разошлись. Наш рекорд был официально зарегистрирован, и даже откуда-то «сверху» пришла на шахту поздравительная телеграмма.

Тяжелее всего приходилось с «козлами» – тележками, у которых вместо бортов шпангоуты. В них перевозили опорные брёвна для крепежа свода шахты. И вот за этими брёвнами приходилось подниматься наверх. Внизу в шахте довольно тепло, но во время погрузки и пока едешь, тебе за шиворот капает вода, а на поверхности уже минус сорок. И даже если только минус тридцать, то при ветре они ощущаются как все минус пятьдесят. Поработаешь минут двадцать наверху, загружая брёвна, и роба твоя превращается на морозе в скафандр. Таким образом я и простудился.

И вот с высоченной температурой я в общежитии, на днях – новый год, а Коля неизвестно где пропадает – разлагается. Когда обнаружилось воспаление лёгких, меня положили в больницу. Днём я лежал на койке, читал, а ночью выходил из палаты в коридор, на свет, чтобы продолжить чтение. В итоге сцепился с врачом, который запрещал мне читать по ночам. Я не слушался, а он уперся: «Всё, я вас выписываю». Странный доктор, ей-богу, отправил пациента с температурой сорок на сорокаградусный мороз.

В таком состоянии я пришёл в общагу как раз в новогоднюю ночь. Коля глянул на меня мельком:

– Ну что, болеешь?

– Да, у меня воспаление легких.

– Ну давай, выздоравливай, – пожелал Коля и ушёл.

И я остался один.

Лежу в полубредовом состоянии, слышу сквозь какую-то пелену: вроде куранты бьют. «Хочу в этом году поступить учиться на артиста», – прошептал я в двенадцать часов и забылся.

Дней двадцать оклёмывался, а когда шёл на поправку, увидел по телевизору объявление: на воркутинском ТВ – конкурс дикторов, прослушивание такого-то числа. Очень мне захотелось поучаствовать, но мне ведь надо и Колю спасать, который определённо катится по наклонной плоскости. Мне, человеку, сформированному книгами и фильмами, казалось совершенно невозможным уклониться от обязанностей друга. Не принять участия в судьбе Коли – просто подлость, а потому при первой же возможности, когда Щербаков после длительного отсутствия заскочил на минутку в общагу, я буквально заставил его поехать на прослушивание вместе со мной.

Студия телевидения была на окраине Воркуты, конкурс оказался довольно серьёзный, с большим наплывом желающих. Коля выступил, я выступил, и по итогам прослушивания его взяли, а меня нет.