Текст книги "Судьба протягивает руку"

Сравнивать ситуацию с нынешними временами не стоит, сегодня всё-таки другое представление о мобильности. А в 50-е поговорка «Где родился, там и пригодился» имела буквальный смысл. Люди в основном жили оседло, поездка в другой город – разве что на похороны родственника. Общественные процессы, когда люди стали переходить из одного социального слоя в другой, активно начались только в 60-е. Так что идея стать киноартистом могла восприниматься в лучшем случае как блажь, а скорее – откровенной глупостью.

Важным событием моего юношества стало появление в нашей школе ещё одного новичка. К тому времени Дима Першин переехал в другой район, поменял школу, и мы стали видеться редко. А пришёл к нам Виля Волков – роскошный парень, который с ходу покорил школьную сцену, поразил искромётным талантом, но у меня, как и в случае с Паршиным, совершенно не было чувства зависти – я лишь во все глаза наблюдал, пытался разобраться: как это сделано?

Мне очень не хватало информации, и я, можно сказать, вцепился в этого парня, пытаясь разобраться во внутреннем устройстве его дарования. Как у него получается с такой свободой и раскованностью выходить на сцену в образе Шванди в «Любови Яровой» и мгновенно завоёвывать зал? Из-за чего в этого лёгкого и разбитного парня влюбляются даже учительницы? И это не метафора: после школы он действительно женился на одной из учительниц нашей школы.

Я тоже выходил на сцену, но и помыслить не мог, что могу конкурировать с Волковым. По большому счёту на концерте или спектакле я просто «принимал участие в общественной жизни», выполнял комсомольское поручение.

Но тут пошли разговоры о поступлении, и кем-то была произнесена вслух идея: а не поехать ли в Москву, а не попробовать ли… И я стал готовиться: читал книги о кинематографе, обязательно покупал очередные номера журналов «Советский экран» и «Искусство кино», с жадностью поглощал сведения о судьбах актёров, узнавал, как они оказались в Москве, откуда приехали.

Было время, когда место на олимпе советского кино занимали Николай Крючков, Борис Андреев, Пётр Алейников, но в 40-е годы, когда резко сократилось кинопроизводство, они исчезли из поля зрения, а появившись опять после оживления кинопроцесса, выглядели уже стариками. Потом года два-три главным артистом СССР считался совершенно замечательный Георгий Юматов, а уже ему на смену пришёл Николай Рыбников. Это был новый герой новой эпохи, новый социальный типаж нового советского кино. Рыбников выстрелил в нескольких блестящих картинах подряд: «Весна на Заречной улице», «Высота», «Девчата»… Этот простой парень из глубинки стал визитной карточкой целого поколения, и на его примере я стал понимать, что не боги горшки обжигают, ведь Рыбников приехал в Москву из районного центра Калач Сталинградской области и умудрился стать артистом номер один.

5
Об отношениях с противоположным полом, песнях Ива Монтана, несостоявшейся карьере военного, а также о том, как опасно бывает ввязываться в идейные споры

Когда я был в 8-м классе, в стране произошло событие тектонического свойства: отменили раздельное обучение и нас соединили с девочками, что удачно совпало с пробуждением либидо. Мы принялись азартно пялиться на одноклассниц, правда, до романов дело ещё не доходило – одноклассницы портфель до дому едва разрешали донести.

Однако у меня был драмкружок, а там – Нонна Богунова, звезда этого самого драмкружка. Симпатичная девочка, чем-то похожая на Нину Иванову из «Весны на Заречной улице». Мы с ней делали отрывок для школьного вечера из «Русских женщин» Некрасова:

 
– В Нерчинск! Закладывать скорей!
– Пришёл я –  встретить вас.
– Велите ж дать мне лошадей!
– Прошу помедлить час.
Дорога наша так дурна,
Вам нужно отдохнуть…
– Благодарю вас! Я сильна…
Уж недалек мой путь…
 

Даже сейчас стихи эти помню – так был влюблён!

Вообще людям свойственно, вспоминая молодые годы, горевать об ушедшем. Фраза «Где мои семнадцать лет» отзывается ностальгией едва ли не в каждой душе, но меня совершенно не вдохновляет перспектива вернуться в молодость. Потому что как минимум на 90 процентов она была заполнена проблемами полового созревания, а точнее говоря – похотью. Едва ли не вся моя молодая жизнь оказалась скомкана переживаниями об отношениях с девочками, размышлениями, а кто я в этих отношениях, а можно ли меня любить, а кого я люблю сам и люблю ли. Да, возникало и чувство влюблённости, но всё же преобладало похотливое состояние, которое затуманивало мозги и заставляло не только искать славы и проявлять себя в творчестве, но и совершать глупейшие поступки. Я мог мчаться куда-то на край города в надежде, что на очередном свидании что-то срастётся, возвращался разочарованным, а потом на горизонте возникал другой вариант, и моё повышенное либидо заставляло снова срываться с места.

Ощущения, которые я испытывал в эти годы, можно сравнить с реакциями кокер-спаниеля, которого мы завели в начале 80-х. Редкий оказался кобель. Главное для него было обнять передними лапами хотя бы что-нибудь – человеческую ногу, ножку стола, стула или рояля – и начать характерные телодвижения. В нашем кокере я узнавал себя в юношестве. И, надо сказать, эта похотливость очень меня тяготила.

Дело не во влюбчивости, а именно в страстном желании немедленного обладания. Я помню, была у меня одноклассница, и однажды на одном из уроков мы оказались с ней на последней парте. И вот каким-то образом я совершенно случайно задел рукой её грудь. И, к моему удивлению, она не отпрянула, а наклонилась, положила голову на парту, и прямо во время урока я стал её незаметно для окружающих трогать. Учительница что-то объясняет, а я сижу и мну грудь одноклассницы, начиная потихоньку сходить с ума от желания, но тут учительница приглашает: «Меньшов, к доске!» А как я пойду, когда от возбуждения парту могу поднять без помощи рук. И я говорю с вызовом:

– А чего это вы меня всё время вызываете?

– Как ты разговариваешь? – возмущается учительница.

– Всё! Я не стану отвечать!..

И, прикрываясь портфелем, выхожу из класса.

… Короче говоря, у меня резко снизилась успеваемость. Мы учились с Нонной в разных сменах, и я стал пропускать собственные занятия: вместо школы бежал к ней домой. Близости у нас не случилось, но всё же прикосновения, ласки, поцелуи и объятия были. А ещё была подруга, которая, интригуя, из зависти завела со мной роман. В общем, вхождение в мир сложных отношений с противоположным полом проходило у меня драматично и бурно. И всё это, безусловно, оказалось гораздо важнее учёбы. Школу я окончил, можно сказать, по инерции.

Стали мы с товарищами планировать, куда ехать поступать. Товарищи: Виля Волков и Юра Пушкарёв – тоже из самодеятельности, красавец, немного похожий на Грегори Пека, девчонки от него просто падали. К тому времени я уже освоил новый жанр – исполнял со сцены песни Ива Монтана. Им тогда увлеклись многие, его песни ворвались в нашу жизнь благодаря Сергею Образцову, который сделал цикл радиопередач о знаменитом французском шансонье. Монтан заворожил страну, у нас его перепели многие исполнители, среди прочих, например, Глеб Романов, в его варианте песня на французском предварялась русским речитативом:

 
«Я песнь о парижских бульварах спою,
Где толпы гуляют простых парижан,
Кому посвятил эту песню свою
Любимец народа –  певец Ив Монтан…»
 

Вступал оркестр, и начиналась песня:

 
«Как я люблю в вечерний час
кольцо Больших бульваров
обойти хотя бы раз.
Там дух французский не угас.
Камни старых зданий
Там хранят следы восстаний…»
 

Я тоже имел успех. Признание моих сольных выступлений, конечно, вдохновляло, хотя, надо заметить, я был свободен от каких-либо проявлений звёздной болезни. Видимо, потому, что всегда относился к себе чрезвычайно критично. Я настолько загнал себя в угол своими дневниками, так настойчиво доказывал себе собственную несостоятельность, что мне хватило критического задора на всю будущую жизнь, и, откровенно говоря, мне до сих пор не удалось преодолеть этого комплекса. Если на какое-нибудь моё замечание последует ответ: «На себя посмотри», я сразу осекусь и крепко задумаюсь: а действительно, какое я имею право критиковать? И применяю в отношении себя пушкинскую формулу: «Из всех детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он…» В смысле – я.

Мне вообще кажется, что для меня кинорежиссура (именно кинорежиссура, а вовсе не актёрская профессия) оказалась единственной возможностью приобрести к себе уважение. Когда я смотрю свои фильмы, то совершенно искренне, без всякого кокетства, удивляюсь: неужели это я придумал, неужели это я сделал?

В 1957 году я окончил школу с серебряной медалью. Надо было начинать взрослую жизнь, решать с поступлением в институт, но выяснилось, что мои товарищи, с кем я планировал покорять Москву, отказались от этой авантюрной идеи, и тогда возник вариант с военным училищем. В то время военкоматы вели активную агитацию среди выпускников, так до меня дошли сведения о Минском высшем инженерном радиотехническом училище. С серебряной медалью поступить туда не представляло особой сложности, но больше меня прельщало путешествие по стране, да ещё и бесплатное, да ещё и с остановкой в Москве – манящем городе, который представлялся чем-то таинственным и недоступным. Современному читателю трудно представить ощущение провинциала середины 50-х годов, когда не существует телевидения, когда под рукой нет интернета, а образ столицы Советского Союза складывается из весьма разрозненных фрагментов: кадра из кино, фотографии в газете, иллюстрации в учебнике, картинки на конфетной коробке… Детские воспоминания о посещении Москвы к тому времени стёрлись, и любопытство возобладало – я отправился в Минск начинать карьеру военного.

Из Астрахани в общем вагоне организованно отправилась целая группа. Помню, как в свободное время до пересадки на поезд «Москва – Минск» вся наша компания абитуриентов бросилась на Красную площадь, потом на улицу Горького, как бродили по столице, напитываясь волшебством столичной жизни, как пришли без ног на заполненный народом Белорусский вокзал и рухнули спать, постелив на полу газеты.

Когда добрались в столицу БССР, выяснилось, что поступающих в Минское военное училище необычайно много, а потому даже среди медалистов объявлен конкурс. Из-за наплыва поступающих жили мы в палатках. Там в ожидании экзаменов я познакомился и быстро подружился со столичным парнем Валерой Христининым. Мы с ним много общались, даже умудрялись каким-то образом выпивать в свободное время. Помню, как Валера обнаружил в газете сенсационную новость и ахнул: наш прыгун в высоту Юрий Степанов установил мировой рекорд – 2.16! Он на сантиметр превзошёл тогдашнего мирового рекордсмена, американца Чарльза Дюмаса, причём наш легкоатлет прыгал старомодным «перекидным» стилем. Этот рекорд стал торжеством советского спорта: наконец была прервана сорокалетняя гегемония американцев в прыжках в высоту. Позже блистал Брумель, другие наши прыгуны, но первый рекордсмен всё-таки Юрий Степанов. Помню, как мы с Валерой бегали ночью по палатке, будили народ и кричали восторженно: «Два шестнадцать! Два шестнадцать!»

Нам предстояло сдавать математику – письменно и устно. На письменном без особых усилий я получил пятёрку, а вот на устном картина изменилась. Педагог общался с нами по-военному строго, и мне это не понравилось. Я стал отвечать с вызовом, шутливо реагировал на холодный начальственный тон. Меня сразу насторожила эта командная манера, я подумал: неужели меня ждёт такое обращение ближайшие несколько лет? Слава богу, что мои враждебность и несдержанность были оценены по достоинству – двойкой. Что называется, судьба отвела. А ведь мог сидеть годами где-нибудь в войсковой части ПВО на Чукотке, обслуживая радиолокационную станцию.

Вместе с новым другом, благополучно прошедшим по конкурсу, я вернулся в Москву и остановился у него на несколько дней. Тогда в столице как раз проходил Международный фестиваль молодёжи и студентов – эпохальное для страны событие. То фестивальное лето в Москве стало поистине историческим, это был праздник свободы, взрыв раскрепощения. Город не спал по ночам, люди танцевали на улицах, вокруг звучала музыка, какое-то немыслимое количество негров гуляло по столице.

Помню эпизод на Охотном Ряду около гостиницы «Москва». Идём мы с Валерой Христининым и видим: стоят трое американцев, развязных таких, наглых. Пригляделись – они выясняют отношения с мужиком, явно из наших советских, а Валера хорошо знал английский язык и решил помочь с переводом. Мужик оказался таксистом, а американцы почему-то завели разговор о политике, напомнили про недавний пленум ЦК, мол, как же так: Молотов и Каганович столько лет были вашими руководителями, а их в один день сместили с должностей… «Ну и что, – парировал таксист, – это наше дело, мы так решили!»

В общем, совершенно дурацкий спор. Американцы задираются, а наш толком не знает, что ответить. Тем более, этот пленум действительно поставил страну в затруднительное положение, хотя, конечно, после ХХ съезда нас уже трудно было чем-то удивить.

Наконец иностранным гостям надоело препираться, отошли они в сторону и зачем-то подозвали за собой Валеру. Через пару минут возвращается Христинин с перевёрнутым лицом и шепчет, когда мы отошли, что американцы сказали ему на чистом русском языке: «Пойди скажи этому мудаку, чтоб не ввязывался в идейные споры…» Ребята были молодыми кагэбэшниками, наверное, развлекались таким образом, а может, и задание выполняли, кто знает…

В эти три дня я побывал в совершенно невероятной атмосфере и осознал, что столица Советского Союза – мой город. Что именно здесь нужно жить – в прекрасной, свободной, шумной Москве. Именно здесь я должен учиться, и, разумеется, не на военного. С такими выводами я вернулся в Астрахань и пошёл работать на завод.

Пойти в рабочие было для меня вполне естественным решением. В те времена энтузиазм поощрялся, молодёжь звали покорять целину, ехать на стройки в Сибирь. Советские люди считали своим долгом приносить пользу стране, шла широкая патриотическая кампания. Условия на целине, на «стройках коммунизма» были, конечно, непростые, но и в преодолении трудностей – своя романтика. Выходили фильмы, появлялись книги; мне запомнилась повесть «Продолжение легенды» Анатолия Кузнецова, которого в нынешние времена обычно представляют как автора романа о «Бабьем Яре». В 70-е он сбежал за границу, отрёкся от своего советского прошлого, работал на радиостанции «Свобода», а начинал с патриотической книги о строительстве Иркутской ГЭС.

А ещё гремели Братская ГЭС, Ангарская ГЭС, Красноярская ГЭС. Созидание на благо Родины было тогда главным мотивом в искусстве, тема была модной, и я тоже хотел совершать трудовые подвиги, получить рабочую профессию, ведь это так красиво, так романтично!

В общем романтическом порыве комсомольских строек впервые я принял участие раньше: после 8-го класса уговорил отца отправить меня на строительство Куйбышевской ГЭС. С его помощью, «по знакомству», я и оказался во время летних каникул в экипаже землечерпалки «Пятилетка» – судна, с помощью которого возводилась плотина, перекрывалась Волга, создавалось Куйбышевское водохранилище – Жигулёвское море. Землечерпалка и сама по себе – хитроумное инженерное сооружение, а в целом строительство ГЭС – колоссальная по сложности техническая задача, без всякого преувеличения, титанический труд тысяч людей. Не впечатлиться всем этим монументальным зрелищем было невозможно, и я (хотя и был всего лишь матросом на подхвате) вернулся после каникул окрылённый, гордый собой. Да ещё и заработал на отличные часы «Победа», а в те времена далеко не каждый взрослый мог себе позволить такую роскошь.

Завершения строительства ГЭС я не застал: нужно было возвращаться в Астрахань на учёбу. И вот пришёл я после каникул в школу и расхвастался перед одноклассниками: а вот у нас на «Пятилетке», а вот наша «Пятилетка»… Так я доставал своей «Пятилеткой», пока в один прекрасный день кто-то из соучеников не ткнул мне в нос свежим номером газеты «Правда», торжествующе указав на статью, в которой рассказывалось о «трусливом экипаже „Пятилетки“, капитан которой…»

Журналист главной газеты страны представил дело так, будто на одном из этапов перекрытия Волги капитан землечерпалки оказался перестраховщиком, отказался производить опасный маневр. Получалось, экипаж состоял из трусов, а я-то не понаслышке знал, что на «Пятилетке» никакие не трусы, а настоящие морские волки. Я был уверен: если капитан отказался, значит, имелись веские основания. Когда перекрывают реку, образуется перепад высот, сильное течение и судно может легко утащить потоком в бездну. А ведь капитан отвечает не только за вверенное плавсредство, но и за жизнь экипажа… После этой статьи капитан «Пятилетки» несколько лет добивался правды, опровергал в судах выводы нечистоплотного журналиста и в конце концов доказал свою невиновность. Справедливость восторжествовала.

Я устроился учеником токаря на Астраханский судостроительный завод, где меня поставили точить болты с гайками. Надо сказать, это не такое простое дело. План было выполнить трудно, но я выполнял, хотя токарь из меня вышел хреновый; у меня вообще все, что руками надо делать, выходит плохо.

Работа особо не вдохновляла, но знакомство с заводской жизнью, общение с простыми работягами позже мне пригодилось. Как у Давида Самойлова: «И это всё в меня запало и лишь потом во мне очнулось…» Очнулось, когда я пришёл в режиссуру, уже на фильме «Москва слезам не верит».

Параллельно я готовился к экзаменам на актёрский. К лету мне уже казалось, что я вполне прилично декламирую стихи, читаю прозу, готов ехать в Москву, и в июне с завода я уволился.

Перед поездкой в столицу встретился с Першиным, и Дима сообщил не без хвастовства, что с помощью московских родственников передал свои фотографии во ВГИК, и там сказали: «Пусть этот парень приезжает, он непременно поступит». Паршин показал, какие именно фото передавались в институт. На снимках Першин кривлялся, корчил рожи, демонстрируя таким образом актёрские способности. Я, стесняясь, сказал Диме, что тоже собираюсь в Москву, и мой товарищ снисходительно улыбнулся. У него к тому времени сложилась прочная репутация крупного астраханского чтеца. Он уже декламировал стихи на торжественных правительственных концертах, покорял зал царственной осанкой, соответствующим моменту выражением лица – короче говоря, безусловным талантом.

Я предложил: «Может быть, вместе поедем?» «Ну поехали», – высокомерно ответил Дима.

Мы встретились на вокзале: у Димы мягкий вагон, у меня общий. Поначалу социального неравенства я не ощущал и на первой же остановке побежал к нему по перрону (раньше поезда надолго останавливались). Подхожу, а из мягкого вагона выходят вельможи, сановники. В пижамах. И Першин тоже в пижаме. И чувствую я: накоротке общаться как будто даже неудобно, хочется с ним на «вы» перейти.

За двое суток мы доехали до столицы, и Першин снизошёл – взял меня к своей родне: у меня вообще никаких вариантов обустроиться в Москве не было. Мы остановились в шикарной генеральской квартире Диминых родственников на улице Образцова. И снова, как и в прошлый приезд в Москву, я оказался во власти ярких чувств и неповторимых эмоций. Прекрасная летняя Москва, мы покупаем бутылку портвейна и вечером выпиваем, мы возбуждены от впечатлений, воодушевлены перспективами, мы вот-вот лопнем от счастья, а на следующий день идём подавать документы, уже стоим возле ВГИКа, а ноги отказывают, не можем переступить порог: страшно.

Сели неподалёку от входа на лавочке, смотрим с трепетом на небожителей, которые впархивают и выпархивают из храма советского кино. Наконец, собрались с духом, вошли и дрожащими голосами стали выяснять, где подают документы. Нашли приёмную комиссию, и тут выяснилось, что аттестат нужно сдавать только перед третьим туром, что сначала предстоит консультация, а уж после – первый тур, потом – второй тур и, наконец, решающий третий…

Смотрим по сторонам: господи, сколько же народу идёт поступать! Но многие отсеиваются прямо на консультации – по возрасту, из-за физических недостатков, за явной несостоятельностью. Подали мы документы, Дима сразу отправился читать свою программу – и не прошёл.

Першин стоял совершенно растерянный; а я и раньше-то не решался пойти на консультацию, а теперь, после провала маститого чтеца, и подавно боялся заходить.

Но тут мы с Першиным узнали от других абитуриентов, что в Москве есть ещё четыре вуза, где получают актёрскую профессию: Школа-студия МХАТ, ГИТИС, Щепкинское и Щукинское училище. И поскольку до третьего тура аттестат предъявлять не требуется, можно сдавать экзамены в каждый. Мы с Димой воодушевились и пошли бродить проторённой тропой из института в институт общим абитуриентским стадом.

Длилось это несколько дней, я везде провалился, но провалился и Першин, что стало для него огромным потрясением. Дима представлял дело так, будто внешние данные у него слишком специфические, кавказские. Мне эта версия не кажется правдоподобной. Скорее, он придумал её для самооправдания: надо было объяснить знакомым и родственникам, почему король астраханской эстрады провалился. Скорее, он не понравился педагогам московских театральных вузов своим провинциальным величием. Оказалось, что его астраханские прибамбасы в столице не прокатывают, там вообще не любят такой тип, предпочитают иметь дело с искренней юностью, пускай даже неловкой. Им нужен чистый лист. Многие поступающие даже предпочитают скрывать от комиссии имеющийся опыт, профессиональную оснащённость. Хотя, конечно, есть и другие примеры. По крайней мере два народных артиста СССР поступили в Школу-студию МХАТ, поработав прежде в провинциальных театрах, – Евгений Евстигнеев и Леонид Броневой. Евстигнеев даже Ленина поиграл во Владимирском театре, причём создавал образ уже немолодого Владимира Ильича, а Броневой служил в Магнитогорском и Оренбургском театрах.

У меня оставался ещё один шанс – неиспользованная консультация во ВГИКе. На моё счастье, педагоги проявили благосклонность, пропустили на первый тур, а это давало право на время экзаменов поселиться в общежитии. У родственников Першина оставаться было неудобно, ведь Дима, провалившись, собирался уезжать в Астрахань.

Вообще интересно: где растворяются эти толпы абитуриентов, осаждающих театральные вузы? Ведь поступают единицы, а конкурс – двести человек на место. Куда деваются сотни, тысячи, сотни тысяч претендентов, которые усиленно готовятся к поступлению в театральный, берут уроки актёрского мастерства, строят планы, но по итогам экзаменов в подавляющем большинстве терпят фиаско? Они смиряются с поражением, возвращаются к нормальной жизни, соглашаются, что двигала ими юношеская дурь? Или вспоминают на склоне лет с гордостью: «А я тоже подавал надежды»? Или сетуют: «Меня несправедливо отвергли»? Или вовсе стараются не вспоминать, стесняются бесславной страницы биографии?

Это ведь и судьба Димы Першина, который, провалившись в Москве, вернулся в Астрахань, успел на экзамены и поступил в медицинский институт: отец у него был крупной фигурой, руководил военным госпиталем. Мы поддерживали связь, у себя в меде он стал лидером – первым в самодеятельности, секретарём комитета комсомола, звездой КВН. Поначалу, на первых курсах, он ещё намеревался бросить учёбу и снова поехать в Москву поступать на актёрский. Медицина – это как бы не всерьёз, он ещё докажет, что его талант недооценён. Потом Дима решил, что вернётся к актёрскому призванию, когда получит диплом врача. И в итоге начал делать успешную врачебную карьеру. У Димы всегда были знакомства, кто-то за него то и дело хлопотал. Поднимаясь по служебной лестнице, он стал, наконец, замом главного врача одной из московских клиник. В 1980 году, когда уже была закончена «Москва слезам не верит», я звал его на просмотр, хотел показать новую картину. У Димы почему-то не получалось, я проявлял настойчивость и вдруг подумал: может, он мне завидует? Помню, позвонил ему, говорю: «Ну что, когда ты придёшь?..» И тут прозвучало совершенно для меня неожиданно: «Господи, ну как ты надоел со своим приглашением!.. Не знаю… Попробую… У меня командировка в Ригу – симпозиум… Может быть, через неделю получится…»

Однако через неделю он не пришёл. Потому что погиб где-то под Юрмалой: ехал с коллегами-врачами на этот самый медицинский симпозиум, вышли они из машины покурить, и прямо на шоссе сразу троих сбил насмерть какой-то «Москвич».

Если бы всё-таки Дима Першин поступил во ВГИК, думаю, в современной жизни он стал бы выдающимся продюсером – в кино или на телевидении. У него явно был к этому талант.