Текст книги "Судьба протягивает руку"

17
О том, чему научила Вера, о ритуалах любви, органике, простом человеческом счастье, знакомстве с Высоцким и судьбоносной встрече на улице Горького

Рядом с Верой я очень многому научился. Вообще, мне кажется, что для мужчины ключевые решения в жизни – выбор профессии, когда ты находишь себя, начинаешь понимать, что занят своим делом, и выбор жены, с которой проживёшь всю жизнь. У женщин приоритеты меняются местами, если не говорить, разумеется, об актрисах, художницах и прочих представительницах творческих профессий, ибо, как верно подметила Катрин Денёв: «Женщина-актриса – больше чем женщина. Мужчина-актёр – меньше чем мужчина».

Если Вера репетирует новую роль в театре, она погружается в этот процесс полностью, притом что может в это время производить на сторонних наблюдателей впечатление человека свободного от раздумий и рефлексии. Но я-то знаю, что все ресурсы её организма, все душевные силы тратятся сейчас исключительно и только на осмысление роли, на переваривание прошедшей и обдумывание будущей репетиции.

Верину актёрскую натуру я понял с большим опозданием, до меня не доходило, насколько она пронизана профессией, до какой степени поглощена творческим процессом. Вера – актриса всецело и при этом совершенно лишена какого-либо режиссёрского начала. Она вряд ли сможет развести на площадке артистов, придумать мизансцену, но она точно знает, как делать роль, она этим всю жизнь занимается. Вера полностью доверяет режиссёру, и это её отношение мне совершенно не свойственно.

Я исхожу из того, что режиссёр, живой человек, способен ошибиться; он может, конечно, предлагать своё видение, но я предложу своё, если посчитаю нужным. Я для режиссёра – трудный актёр. Ищу логические обоснования для своей роли, режиссёрские решения должны вызывать у меня доверие. Такой подход нередко приводит к дурной полемике на репетиции, правда, в последнее время я стараюсь держать себя в руках, в лишние споры не вступаю, работаю потихоньку, гну свою линию. И режиссёры довольно скоро смиряются. Но, конечно, есть и те, кто настаивает на своём, злятся, требуют воплотить их решение.

Вера абсолютно верна режиссёру в процессе репетиции и делает роль вместе с ним, исходя из общего замысла будущего спектакля. Правда, один раз общего языка она с режиссёром не нашла. Режиссёр Иосиф Райхельгауз совсем иначе смотрел на характер героини, которую предложил играть Вере, и она от работы с ним отказалась, хотя роль была интересная.

Когда идёт работа над спектаклем, а это месяцы, она раздражена, очень нервничает, и раньше я поддавался этому впечатлению. Вера всегда возвращалась с репетиций мрачной, недовольной всеми и собой в том числе, из её скудных рассказов я понимал, что на премьере случится нечто ужасное, и я шёл каждый раз, ожидая позора своей жены, однако видел почему-то её очередную изумительную работу.

То, что рассказывает Вера о репетиционном процессе, со всеми деталями неизбежных конфликтов, никак не соотносится с конечным результатом. Она никогда не переводит профессиональные вопросы в плоскость личных отношений, у неё все проблемы творческого характера: нравится, не нравится, получилось, не получилось. Ей важно единственное – чтобы вышло убедительно с творческой точки зрения. И она очень быстро вычисляет профессионала, которому можно доверять, с кем интересно работать, с кем можно довести роль до совершенства. Она очень интересно работает над ролью, и её метод не слишком соответствует учению Константина Сергеевича Станиславского – идти от внутреннего к внешнему. По классику внутреннее состояние порождает рисунок роли, переживание влияет на внешние проявления, интонацию, отражается даже, казалось бы, на второстепенном, внешнем. Вера сразу, с первых же репетиций, начинает задумываться, как будет одета её героиня и как она разговаривает, что не слишком согласуется с системой Станиславского.

Мне иногда кажется, что, когда она работает над спектаклем, для неё едва ли не самая важная персона – художник по костюмам. Она вообще дружит со всеми службами театра: костюмерами, гримёрами, осветителями, монтировщиками декораций. И у Веры с пошивочным цехом любовь взаимная, хотя она требует совершенства в мелочах, готова бесконечно обсуждать с художником по костюмам детали, часами стоять на примерке, когда прилаживают, например, какое-нибудь платье XIX века со шлейфом. Но и для роли бомжихи тоже пришлось на примерках провести немало времени. Одна из близких ей людей – портниха, с которой она вместе работает уже несколько десятилетий. Та ушла на пенсию, но к последнему спектаклю её вызвали, потому что Вера ей доверяет больше, чем всем остальным.

А вот среди актёров у неё друзей не так много, и вообще называть её компанейским человеком я бы не стал. Я могу, например, «посидеть с ребятами», а она не понимает, спрашивает: «Что это такое? Что значит посидеть?» Ей все эти разговоры, застолья кажутся излишними, она вообще очень аскетична в своих подходах к жизни. У неё всё подчинено работе, театру, роли.

Вера меня очень многому научила – я вообще был плохо воспитанным человеком. По большому счёту о том, что собой представляет формула любви, я узнал от неё. В моей семье, у родителей, которые, по существу, были людьми чужими, это чувство наблюдать не представлялось возможным. Какие-то приметы любовных отношений я мог узнать из книг и фильмов, почерпнуть оттуда поведенческие модели, навыки обращения с женщиной. Вера меня приучала к тому, что можно было бы назвать мелочами, ритуалами, но постепенно я понял, как это всё необходимо. Я был научен, например, если мы оказывались в разлуке, писать письма, да не как-нибудь по случаю, а ежедневно. Моё вовлечение в мир совместной жизни мужчины и женщины шло не очень гладко. Я не сразу понял смысл внедряемых Верой принципов, но, когда испытываешь счастье получать каждый день послание от любимого человека, отношение меняется. Понимаешь, какой это восторг. Казалось бы, зачем писать так часто, ведь вовсе не каждый день жизни может быть интересным, но в письмах появлялась реакция на прочитанное в книге, увиденное в кино, даже то, что вполне можно назвать философскими рассуждениями, так что в итоге отправлялось пять-шесть страниц убористым почерком.

Вера научила меня праздникам, мы делали друг другу подарки (у меня и такой привычки не имелось). Приучен я был просто: она мне дарила какую-нибудь вещь со значением, и мне приходилось дарить в ответ, придумывать что-то изобретательное, не для отчёта, а, например, сочинять стихи, искать что-то способное удивить. Со временем эти осязаемые проявления любви вошли в мою жизнь и стали естественной её частью.

Ну и, конечно, растопляли душу наши ночные разговоры, шёпоты, рассказы, воспоминания. Кроме всего прочего у нас с Верой совпало чувство юмора, а это едва ли не главное основание прочных отношений. Мы смеялись над одним и тем же, причём смеялись громко, да и вкусы у нас во многом сходные, хотя, разумеется, и спорили мы немало, в том числе об искусстве.

Вера любила оперетту, а я посмеивался над ней за излишнюю приверженность этому жанру, что мешало ей, по моему разумению, быть органичной. Органичность тогда была чуть ли не главной актёрской добродетелью, и я позволял себе делать Вере замечания. Органика – это умение, исполняя роль, заговорить так, чтобы никто не понял, что ты произносишь текст из пьесы или сценария.

Василий Осипович Топорков, много лет проработавший в театре Корша, рассказывал старинную актёрскую байку. Один из артистов приходил в театр с собакой, которая давно привыкла к театральной жизни и мирно спала в кулисах, пока шла репетиция. А был у них в театре актёр Николай Радин. Так вот на его репликах собака неизменно просыпалась, поднимала голову, полагая, что репетиция окончена. Опытная собака отличала повседневную речь от театральной подачи. Но Радин был настолько органичен на сцене, что вводил псину в заблуждение. Это был высший пилотаж – апофеоз органичности.

Тогда звучало истинным комплиментом: «Он очень органичен!» Сегодня это качество воспринимается по-другому: телевидение стало доступнее, современный человек сталкивается с этим зрелищем гораздо чаще, кино хоть целый день смотри, а не так, как раньше – раз в неделю в кинотеатре. Нынешних детей даже не приходится учить органике. Раньше снимать ребёнка – целая история, сейчас дети приходят готовые, сами понимают, что от них требуется…

Конечно, Вера сумела найти в себе органичность, но у неё было и другое важнейшее достоинство – внутренний аристократизм, она могла играть дам высшего света, быть убедительной в амплуа с условным названием «западная героиня», где нужны были порода, лоск и блеск.

А ещё мы часто ссорились. Сейчас вспоминать даже неловко все эти глупости из жизни молодожёнов, когда вспыхиваешь на пустом месте, причём вспыхиваю я, она-то себя держать в руках умеет. Мы могли по три ночи спать в постели, повернувшись друг к другу спинами и, не перемолвившись ни словом, ехать молча утром в Студию или даже в разное время выходить из дома, встречаться там, молчать, потом как бы невзначай брошенными словами, робкими прикосновениями прекращать ссору, мириться, жадно бросаться друг к другу. Обычный, в общем-то, образ жизни молодожёнов. Мы этой жизнью были поглощены полностью, и очень долгое время наши отношения были единственным, что воспринималось всерьёз.

Моё счастье, что Вера занимала меня больше остального, и я не мог впасть в отчаяние от своего положения предпоследнего студента на курсе. Влюблённость и молодость – универсальные средства от уныния. Жизнь полна впечатлений, на какие-то повседневные неурядицы смотришь сквозь пальцы, хотя, конечно, денег не хватало и хотелось, например, одеться поприличнее. Помню, мама передала Вере небольшие деньги на шубу, и она ходила по комиссионкам, никак не могла найти что-то подходящее за имеющиеся незначительные средства. Вера и меня старалась приодеть, при ней я стал выглядеть приличнее, а то ведь одни штаны, один пиджак на все случаи жизни.

Времена, когда мы снимали квартиру в Черёмушках, я лучше запомнил в зимнем антураже, хотя мы застали там и остальные сезоны. В моей памяти ощущение этого периода жизни почему-то прочно связано с конкретным временем года, видимо, так романтичнее, возвращаясь домой по заснеженным улицам, закидывать голову, смотреть вверх на пятый этаж с надеждой, что в нашем окне горит свет, а значит, Вера уже дома, и ты летишь по лестнице с абсолютно чистым, беспримесным, всепоглощающим чувством простого человеческого счастья.

На четвёртом курсе нам дали общежитие в двух шагах от Школы-студии МХАТ в Дмитровском переулке. Общий тамбур на две комнаты, в одной – мы с Верой, в другой – Андрей Мягков с Асей Вознесенской. А это уже вообще идеальные условия – экономия сорок рублей в месяц, и я, помню, стал иногда покупать книги, начала постепенно собираться библиотека. А ещё мы могли позволить себе раз в год сходить в ресторан, у нас даже сложилась традиция, своё место – «Узбекистан» на Неглинной, и тоже чаще всего зимой, в день рождения Веры. На девять рублей можно было заказать пир: манты, лагман, шашлык и бутылку красного креплёного вина. Даже ещё рубль на чай оставался. Это было незабываемо: мы объедались и счастливые, чуть подшофе выходили на улицу и брели к себе в общежитие.

В это время частым гостем был у нас Гена Ялович, молодой преподаватель Школы-студии МХАТ, который ассистировал Василию Осиповичу Топоркову в постановке водевиля на нашем курсе. Гена был всего на год старше меня, мы подружились, подолгу вели разговоры обо всём на свете, хотя, думаю, что приходил он к нам не столько ради роскоши человеческого общения, а потому что симпатизировал моей жене.

Именно благодаря Яловичу нам посчастливилось познакомиться с Высоцким: Гена учился с ним на одном курсе. Имя Высоцкого студентам было известно, но скорее в качестве одной из призрачных легенд Школы-студии МХАТ, ведь ещё неизвестны его песни, не сыграны большие роли.

И вот однажды Ялович привёл нас с Верой в свою компанию, где собирались его сокурсники, ставшие к тому времени актёрами московских театров, а многие даже успели сняться в кино. Все молодые, красивые, талантливые, остроумные. Собралась компания у Жоры Епифанцева, он увлекался живописью и два раза в год устраивал отчётную выставку в своей небольшой квартирке на Каретном ряду.

Я смотрел на своих старших коллег как на небожителей, прислушивался к разговорам: одни делились впечатлениями о съёмках, другие вспоминали репетиции в знаменитых театрах. Кто-то между делом поинтересовался: а где Володя? И в ответ услышал: в ванной – отмокает… Однокурсники опускали глаза, когда речь заходила о Высоцком. В отличие от большинства присутствующих его карьера провалилась – в спектакле «Аленький цветочек» театра Пушкина он исполнял роль Лешего. Кто-то вспомнил, как Володя явился на какую-то съёмку пьяным и его выгнали со скандалом, в общем, беда с Володей…

И вот через некоторое время Высоцкий, отмокший в ванной, появился за столом – злой, трезвый, глаза колючие. Он взял гитару, попробовал начать, но тут кто-то заговорил слишком громко, за что и был испепелён взглядом. А когда воцарилась тишина, Высоцкий запел, и все его успешные, состоявшиеся однокурсники как-то сразу померкли, ушли на второй план. Высоцкий спел всего пару песен, самых первых, по сути, ученических, но подействовали они на меня совершенно оглушающе, и поразила меня даже не актёрская манера, мощная подача, а уникальное, своеобразное чувство юмора. В компании однокурсников уже знали эти его несколько песен и подпевали: «Где твои семнадцать лет? На Большом Каретном!»

Несколько раз после этой встречи я предлагал Гене Яловичу организовать, как сейчас бы выразились, батл между Высоцким и Фредом Соляновым, восторженным почитателем которого я был в то время. Фред, сочинявший весьма симпатичные песни, был моим приятелем, и мне казалось, что нужно обязательно их с Высоцким познакомить, что вообще всех талантливых бардов Советского Союза должна связать крепкая дружба.

И вот однажды Ялович сообщил, что приведёт к нам Высоцкого, и от этого известия у Солянова затряслись коленки. Правда, к нам в общежитие Гена привёл не только Высоцкого, но и половину своего курса, так что проводить концерт в нашей комнатёнке не было никакой возможности. Тогда Ялович предложил сменить дислокацию, и вся компания отправилась в его вместительную коммуналку на улице Горького, где Фред Солянов и Высоцкий пели по очереди, не выказывая, впрочем, никакого желания бороться за первенство. Володя даже проявил в финале великодушие и похвалил Фреда, дескать, его песни лучше.

У Высоцкого к тому времени образовался более обширный репертуар. Я слушал его жадно, судорожно стараясь запомнить слова песен. Высоцкий был остроумен, обаятелен, широк, щедр, он просто не мог не вызывать всеобщего восхищения. Он пел, сам получая от этого удовольствие, он пел, то и дело поглядывая на Веру. И, когда глубокой ночью мы расходились по домам и шли по улице Горького, Высоцкий продолжил представление, но уже в другом, цирковом жанре: он ходил на руках, делал эффектное акробатическое колесо, настойчиво стараясь попасть при этом в Верино поле зрения.

Мне удалось запомнить слова нескольких песен Высоцкого, и я пытался их спеть в компании, когда представлялся случай. Удивительно, но успеха они не имели, в отличие, скажем, от песен Галича. Высоцкий по-настоящему влюбил в себя публику после фильма «Вертикаль», хотя, на мой вкус, этот романтический туристический цикл не самая интересная часть его творчества.

Ещё раз мы пересеклись с Высоцким, когда пришли в гости к его однокурсникам, артистам театра Пушкина Вале Бурову и Лене Ситко. Это был 1965 год, Высоцкий уже актёр Театра на Таганке, играет в «Добром человеке из Сезуана», снялся в десятке фильмов, пусть и не самых заметных. Когда уходили, я оказался в прихожей раньше Веры, через какие-то секунды она появилась, сообщив со смехом, что пока я отсутствовал, Володя успел признаться ей в любви. Вере было не впервой оказываться в подобной ситуации, и она в очередной раз достойно из неё вышла, а Высоцкий, следуя путём своих предшественников, полетел фанерой над Парижем.

Ещё одна встреча с Высоцким: мы пришли к нему в гримёрку после «Гамлета», хотя знакомство наше было шапочным – он, кажется, меня вообще не запомнил. И последняя встреча произошла зимой 1980 года. У нас производственный процесс, мы поглощены фильмом «Москва слезам не верит» и где-то в коридорах «Мосфильма» сталкиваемся с Высоцким. Он был мрачен, трезв, выглядел не очень. Помню, он подсел к Вере, которую гримировали к съёмке, и что-то очень долго ей говорил, как показалось со стороны – откровенничал. Когда я позже спросил у Веры, о чём шла речь, она не смогла вспомнить детали разговора – так, о жизни, о том, о сём.

На четвёртом курсе я сыграл главную роль в «Мещанах». Вышло, может, и неплохо, но событием эта работа не стала. Особенно на фоне спектакля «Дядюшкин сон», вошедшего в историю шедевром студенческого театрального искусства. Потом Володя Салюк предложил для самостоятельной постановки пьесу «О мышах и людях» по повести Стейнбека. Салюк черпал вдохновение из ленинградской театральной жизни, а там этот спектакль в постановке Товстоногова нашумел. Не знаю, в какой мере он заимствовал режиссёрские решения, но выглядело это не очень убедительно, хотя ребята играли хорошо. Меня, само собой, участвовать не позвали, и я переживал, представляя, что мог бы здорово справиться с главной ролью, которая досталась Мягкову. Я чувствовал, что могу сыграть лучше, и, пересилив себя, в очередной раз потерял лицо. Я сам попросился, чтоб меня попробовали. Мне разрешили сыграть на одной из репетиций, и, как мне показалось, вышло у меня очень хорошо. Но меня в спектакль не взяли.

Позже эту работу пришёл посмотреть Ефремов и всех занятых в спектакле, половину курса, взял к себе в «Современник», включая Мягкова, которому предлагали место во МХАТе. Это был 1965 год. И вот тут я окончательно осознал, что дела мои плохи. Более того, непредвиденные события произошли и у Веры.

Её театральная судьба как будто была решена – Радомысленский предупредил заранее: «Ты никуда не показывайся, тебя берут во МХАТ, это дело решённое». Вера, конечно, спросила про меня, и Вениамин Захарович успокоил: «У нас молодые семьи не разлучают…» Но когда дело дошло до распределения, вдруг выяснилось, что в Московский художественный театр идут Ира Мирошниченко и Лёша Борзунов, а Веру не берут.

Для того чтобы состоялась творческая судьба, считал Немирович-Данченко, должны совпасть три обстоятельства – талант, работоспособность и удача. Все три элемента одновременно. Если один из них отсутствует, по-настоящему жизнь не складывается.

То, что я оказался никому не нужен, особо не удивляло, а вот ситуация с Верой выглядела, мягко говоря, странно. Всё шло к тому, чтобы не только мне, но и ей уезжать в какой-нибудь провинциальный театр. А ведь это с высокой степенью вероятности – крест на столичной карьере, ведь «оттуда» уже не возвращаются или возвращаются в очень редких случаях. Причём, если бы Вера знала, что во МХАТ её не берут, она, несомненно, оказалась бы в каком-то другом московском театре. Нужно было просто заранее предпринять для этого какие-то усилия, как минимум – съездить на показ, что и делают обычно студенты театральных вузов. Но в последний момент такие вопросы не решаются, ведь в каждом театре свои планы, свой главный режиссёр, своё штатное расписание.

И опять вмешались чудеса – они сопровождали всю нашу жизнь. На этот раз чудо явилось в образе Яловича. Узнав, что у нас проблемы, Гена решил помочь и организовал Вере показ в театре Пушкина, в последнем из театров, где показы ещё не закончились. Вера там показала с партнёром Димой Чуковским сценический фехтовальный бой с текстом какой-то пьесы, и её приняли. А я уже к тому времени собирался ехать в Ставрополь, сговорившись с тамошним режиссёром, который вообще-то Веру присмотрел, а меня брал в качестве нагрузки.

Вечером мы идём с Верой по улице Горького, а навстречу очень знаменитая артистка Валя Малявина, наша бывшая однокурсница. Привет-привет, слово за слово. Она идёт в какой-то компании, она звезда, у неё уже две-три картины, всё в полном порядке, заканчивает Щукинское училище. «Ну что, а как ты?» – интересуется у меня Валя. Я мнусь: «Да ничего, вот думаю, может, в режиссуру». «Правильно, давай, действительно, попробуй. Я слышала, что Ромм набирает…»

Тогда я не знал, конечно, что у Вали случился роман с Тарковским, когда она снималась в «Ивановом детстве», но понимал, что в киношной среде она уже свой человек. Валя стала говорить, какой Михаил Ильич прекрасный режиссёр, педагог, и добавила: «Я тебе найду его телефон». Вроде бы впроброс это всё было сказано, и разговор у нас состоялся ни к чему не обязывающий, на ходу, но поди ж ты, через какое-то время Валя действительно передала мне телефон Михаила Ильича Ромма.

И вот я, подбирая слова, напряжённо поглядывая в бумажку с номером, кручу телефонный диск, взволнованно слушаю гудки и что-то начинаю лепетать невнятное: про Школу-студию МХАТ, про желание стать режиссёром, а в ответ слышу, как небожитель Ромм спокойно и вполне доброжелательно отвечает: «Хорошо, приходите, поговорим». – «Когда?» – «Ну давайте в пятницу, в семь вечера».

Боже мой! Ромм согласился меня принять!

Три дня я находился в перевозбуждённом и одновременно полубредовом состоянии. Всё обдумывал, что говорить, прикидывал, как бы произвести благоприятное впечатление. И вот в пятницу незадолго до выхода я дико режу себе руку острым ножом. Пытаемся с Верой остановить кровь, бинтуем, ничего не помогает. И что теперь, идти к знаменитому Ромму на судьбоносную встречу с забинтованной рукой? Это немыслимо! Это фарс какой-то! Хотя, надо сказать, членовредительство с кровопотерей были для меня хорошим знаком. В год, когда я приехал в столицу и наконец поступил в Школу-студию МХАТ, я едва не лишился пальцев правой руки. Направляясь с чемоданом к выходу из вагона, я неосторожно схватился за торец открытой в тамбур двери, пальцы оказались в узком пространстве около петель, и в этот момент тяжёлую железную дверь захлопнул впереди идущий пассажир. Пальцы мои едва не расплющило, я заорал от боли и выскочил на московский перрон с перекошенным лицом и обильно капающей с кисти кровью.

Правда, эту счастливую закономерность я вывел уже гораздо позже, а, собираясь к Ромму, был занят другой проблемой, как бы остановить кровотечение. Еле-еле мы с Верой залепили порез пластырем – выглядело всё вполне интеллигентно.

Еду в метро согласно инструкции Михаила Ильича – он очень подробно описал маршрут (в какой вагон садиться, на какую сторону выходить, где поворачивать), и тут состав дёрнулся, я резко схватился за поручни, сорвав пластырь, и тяжёлые густые капли крови упали на газету сидящего подо мной человека, который, к моему счастью, задремал во время чтения. Пассажиры шарахнулись от меня в стороны, я выскочил на станцию, кое-как поднялся наверх, нашёл рядом с Добрынинской аптеку и там мне помогли, забинтовали руку, хотя и через повязку кровь всё равно проступала. В таком виде я к семи часам явился к Михаилу Ильичу, позвонил в дверь, и первая его реплика была: «Боже! Что у вас с рукой?..»