Текст книги "Река времени"

Памяти Валерия Рубакова

С Валерием Рубаковым мы редко встречались, но я всегда ощущал его духовную близость.

Году в 92–93-м он пригласил меня выступить на своем семинаре в Институте ядерной физики. Я спросил, зачем им нужен рассказ про сверхтекучие фазы гелия-3. Он сказал, в космологии тоже есть спонтанное нарушение симметрии, порождающее состояние с довольно богатым параметром порядка. Но это – возможно, правильная модель сильно удаленной от нас реальности. А гелий-3 – вот он, тут, и состояния его фаз характеризуются похожими группами симметрии и топологически устойчивыми дефектами: вихрями, дисклинациями, монополями. И все это можно померить и проверить.

Докладывал я часа два с половиной. На рубаковском семинаре докладчика не отпускали, пока он не ответит на все вопросы аудитории.

Я успел рассказать только про сверхтекучий гелий-3В. До более богатой экзотическими свойствами А-фазы дело так и не дошло.

Потом все пили чай с черным хлебом. Ничего другого в начале 90-х не было. Да и зарплаты тоже не было. А вот были ребята, которые ходили на этот семинар, и был их учитель – Валерий Рубаков.

Позже были другие встречи: в Коуровке под Екатеринбургом, где мы читали лекции, в женевском аэропорту, когда он возвращался в Москву из командировки на суперколлайдер…

Он был, и рядом с ним всегда возникало ощущение спокойной уверенности, которой так не хватало окружающим.

Несостоявшийся Магдебург

С враньем у нас обстоит лучше, чем у Путина.

Из французских новостей

Из школьного курса физики всем известна история, как в середине XVII века 16 лошадей не смогли оторвать друг от друга два прижатых друг к другу металлических полушария, из объема внутри которых был выкачан воздух. Так наглядно продемонстрировал силу давления атмосферы инженер и бургомистр города Магдебурга Отто фон Герике. А четвертью века ранее во время Тридцатилетней войны осаждавшие город Магдебург имперские войска, озлобленные долгой осадой, ворвавшись в город, учинили жуткую резню. Из 30 тысяч жителей уцелело не более пяти. В чем же были повинны обитатели города? Да просто в том, что хотели жить вольно, не подчиняясь диктату католической Вены. Гибель процветающего мирного города ужаснула протестантскую Европу.

После Магдебурга война ушла в другие края и продолжалась еще 17 лет. Она опустошила всю Центральную Европу и унесла больше 5 миллионов жизней. Воюющие стороны истощили наступательные ресурсы и остановились на том, что было достигнуто и потеряно. Постепенно стал возникать новый мировой порядок, основанный не на религиозной общности и феодальном подданстве, но на гражданской принадлежности людей тому государству, в котором они живут.

С тех пор прошло без малого четыре века. Восемь лет подряд длилась и длится осада Донецка и Луганска. Восемь лет происходило и происходит избиение русскоязычного населения в Донецкой и Луганской областях. Погибли и продолжают погибать тысячи мирных жителей. Кто же эти люди, избивающие своих соотечественников?

А это вот такие простые парни со свастикой на униформе и «зиг»-знаками СС на касках. Национальные батальоны. Их поддерживает весь так называемый «свободный мир», в том числе и страна города Магдебурга, когда-то захотевшего жить по-своему, как нынче хотят жить жители Донбасса. Нацбатам оставалось всего несколько дней до завершения осады резней, но тут Россия помешала. Новый Магдебург не состоялся.

Поднялся жуткий крик. Эсэсовцы мгновенно превратились в борцов за правду и справедливость. Угар дошел до того, что некоторые «свободные страны» стали запрещать музыку Чайковского и Шостаковича, книжки Чехова. Что тут можно сказать? Можно лишь согласиться с мнением нашего соотечественника, члена Академии Франции, писателя Андрея Макина: «Оплевывание России не поможет Украине. Для того чтобы остановить эту войну, надо лучше понять то предшествующее, что ее породило».

Можно ли было как-то утихомирить сложившееся противостояние между нами и Западом другим, мирным путем? Убежден, что нет. Да и можно ли убедить людей, за которыми стоят сами Соединенные Штаты, и из них можно выкачивать все новые и новые подачки, лишь бы нагадить России? Война, которую они провоцировали, которую они ждали, началась, и весь «свободный» мир будет теперь платить Америке и вооружаться американским оружием, чтобы защититься от российского агрессора. Америка будет вести войну до последнего украинца.

Война привела к глубокому общественному расколу в нашей стране, расколу внутри семей, расколу между людьми разных и одинаковых возрастов, расколу между людьми одной веры. Раны эти придется лечить не одно поколение.

Где проходит линия раскола? Мы все не хотим войны, мы все за мир. Заметно, однако, что чем дальше от войны, тем больше тех, кто за мир. Как этим доброхотам хорошо жилось, пока Донбасс восемь лет подряд убивали. Но это было далеко от них. А теперь, когда наконец убийцам дали сдачи, теперь доброхоты завопили: мир, мир, переговоры…

С кем переговоры? С теми, кто восемь лет нас убивал?

Джим

Юлий Цезарь находил разумным, что даже такие, как он, не бессмертны. В самом деле, что бы было, если бы чья-то жизнь продолжалась вечно? Можно было бы делать любые ошибки в надежде когда-нибудь их исправить или даже любые гнусности, полагая, что со временем их забудут…

Собаки разделяют участь своих хозяев. Но многие из этих невольников дружбы и привязанности заслуживают посмертной жизни в зеленых лугах с пасущимися стадами овец. Помыслы их просты, хотя характеры почти столь же разнообразны, как и у людей.

Гордость без высокомерия.

Лукавство и хитрость без предательства.

Тщеславие без честолюбия.

Злоба без жестокости.

Преданность без лести.

Памяти друга нашей семьи посвящены эти записи.

I. Людвиг Фейербах

Это случилось в конце февраля или начале марта 88-го года. Сильно подгуляв, мы пришли домой с моим другом Сашей Воротынцевым за полночь. На пороге нас встретил Джим! Джимик, как назвала его позже Ленка с 12-го этажа. Это был чудесный щенок колли, совсем маленький, пегий, с колечком черной шерсти на хвосте и в белых чулочках на высоких и толстых лапках. Надо же, мои дети уже воплотили свою мечту, а я, старый пьяница, только час назад еще рассказывал Воротынцеву, что у нас будет собака. Воротынцев, со свойственной ему обстоятельностью, все пытался вписать отдельно взятую собаку в свою целостную картину мира. В общем, это напоминало разговор изрядно подгулявших Карла Маркса с Фридрихом Энгельсом о собаке по кличке Фейербах.

Но вот мы дома, и материализовавшийся Людвиг – Джим, познакомившись с нами, спит под боком у холодильника. Этот электроприбор всегда пользуется особым уважением у собак. Сколько раз, бывало, соседский боксер Дик (Дикулька), когда его хозяйка Ленка заглядывала к нам, усаживался перед ним в позе Будды и с восточной неторопливостью дожидался чудесного, но неизменного мгновения появления пищи. Теперь холодильник успокоительно урчит, видимо, напоминая щенку его маму.

С самого начала Джим повел себя благородно. Он не грыз обувь и ножки у мебели, не попрошайничал, никого не боялся, никогда не лаял попусту и только хотел все знать и во всем участвовать, пока его не одолевал сон. Мы начали совершать первые прогулки. Они становились все длинней, и вскоре совершенно грязный Джим, хотя и качаясь от усталости, стойко трусил за мной по Битцевскому парку.

С первых дней у Джима начали появляться и другие клички: Пескинд, Господин Накаджима-от-суки, Майор Пропискин, Полковник Скалозуб, Маршал Ахромеев, Товарищ Пуго, Оскал Уайльд, Кобельеро… С каждой связано что-то свое, какая-то ситуация, особенность поведения нашего пса или случай из жизни нашей семьи. Взять хотя бы упомянутого Майора.

Ходить на пол Джим прекратил в июне. Перед этим в мае он чуть не отправил меня на тот свет, напрудив на старый шнур от настольной лампы, включенной в сеть. Шнур размокал некоторое время… Последующие воспоминания о том, как я наступил в лужу голой пяткой, я сохраню на всю жизнь.

В мае моей бабушке стукнуло 90. Детство в крестьянской семье, гимназия, войны, революции, Шаляпин, 37-й год, любовь, дети, внуки, правнуки – эпоха…

Великий мастер печь пироги, для которых сметана покупалась на Арбате, мясо на Мясницкой (переименованной тогда в улицу Кирова), а мука уж Бог весть где, потчевала нас иногда рассказами о постных и праздничных столах у купца 2-й гильдии, где ей довелось жить в юности.

– Вова, – говорила она мне, – ты никогда не ел настоящей пищи.

Я пытался, бывало, ответить, как булгаковский кот Бегемот:

– Сиживали за столами, сиживали.

Но где уж гражданину брежневской эпохи знать про парную осетрину и рябчиков…

Праздничный торт, украшенный 90 (!) свечами, готовила вся семья. Сейчас никто не поверит – в 88-м году нельзя было купить свечи, но как-то удалось их найти. Джим тоже всей душой стремился к торту. Он вертелся под столом, дергал зубами за ножки стульев и, улучив мгновенье, вспрыгнул на стол и поставил лапой круглую когтистую печать посреди этого великолепия. Исправлять было поздно, да и когда запылали свечи – это был настоящий костер, все равно ущерб никому не было видно. Задуть 90 свечей – задача, которую удалось решить только с помощью всех правнуков.

Джим успел подружиться с бабушкой, хотя Господь отвел для этого не так много времени. А ведь до его появления у нас дома бабушка со свойственной ей категоричностью заявляла: «Заведете собаку, я ее на улицу выставлю». Теперь же, когда она появлялась из дверей своей комнаты, неся в руках полную кружку портвейна, и медленно подвигалась к кухне на негнущихся ногах, и Джим встречал ее в коридоре, вертясь под ногами и желая сопровождать бабушку при выходе к людям, стараясь при этом ухватить зубами за ее клетчатые тапочки, она только ласково говорила ему: «Ой, Джим, не вертись, я упаду».

Вообще, Джим имел вкус к игре со старушками. Было что-то поразительное в этих встречах юности со старостью. Ольга рассказывала, как он однажды, подбежав сзади к старенькой даме, идущей на лыжах по парку, встал передними лапами на задники ее лыж. Поступательное движение старушки прекратилось, к немалому удовольствию щенка, который, вывесив язык, улыбался и вилял хвостом. Повернуться бедная ходячая древность не могла и только делала беспомощные усилия, чтобы продвинуться вперед. Когда Джима удалось отвлечь и он освободил лыжи, бабушка полетела вперед, как на крыльях.

Но это потом, а пока наступило лето, первое лето в жизни Джима, в нашей жизни с ним. Первый раз идем в ветеринарку, что в районе Шаболовки возле Дачи-голубятни. Получаем паспорт, где значится: «Кобель, колли, рыже-пегий, звать Джек…» – и рекомендацию: «Если вы хотите кормить собаку костями, чтобы при этом у нее нормально работал желудок, гуляйте с ней не меньше 15 километров в день…» Что ж, семья у нас немаленькая, с тех пор на том и стоим. Да и замечание ветеринара относится не только к собакам.

В августе мы едем на Ладожское озеро. В ожидании пересадки на карельский поезд в Ленинграде гуляем по городу. Джим – подросток, но на Дворцовой набережной на него уже все оборачиваются – в щенке явно ощущается будущий красавец. Позже внешность Джима зачастую будет служить источником курьезных ситуаций.

На Ладоге я соединяю две наши байдарки жердями из плавника, выброшенного на берег. Получается катамаран, и мы отправляемся путешествовать по этому озеру-морю. Мы – это я с моей женой Ольгой и наши девчонки – Катька и Любка, которым было в ту пору 11 и 10 лет. Мы уже не первый год плаваем вместе, но в этот раз – впервые вместе с Джимом. Джим гоняет в камышах водяных крыс, ест с кустов и из рук голубику и малину, а в пути бродит по каркасу катамарана из одной байдарки в другую. Временами его юный возраст дает себя знать: когда поднимается волна на озере, его укачивает до рвоты, а на берегу, выпустив из виду, что он не барс, Джим лезет за Ольгой на скалу и, не в силах спуститься, остается на ней, как отец Федор. Приходится спускать его на веревке. В общем, и смех и грех.

Сформированные ледником берега северной Ладоги образуют бесчисленные большие и маленькие заливы. Раз отплыв от берега и завернув за ближайший скальный язык, лодка тут же скрывается из виду оставшихся на берегу. Не желая отпускать нас с Ольгой (откуда ему знать, что мы поплыли на разведку и скоро вернемся), щенок пытается преследовать лодку по берегу, натыкается на непроходимое место, где скалы обрываются в воду, бросается в волны, рискуя, что его разобьет о скалы, плывет за нами. Его желание разделить с нами свою судьбу непреодолимо.

Мы вновь в Москве. Еще весной произошла резня в Сумгаите, империя, в которой мы живем, начинает давать первые трещины. В воздухе что-то висит, но никто толком не понимает, к чему идет дело. Выйдя как-то раз из хозмага, где провел довольно много времени, я застал такую сцену. Перед Джимом, ожидавшим меня перед входом в магазин, на корточках сидит бомж. Он протягивает собаке батон белого хлеба. Джим отворачивает морду в сторону – хлеба он не ест, да и у чужих брать не приучен. Бомж несколько обескуражен: «Хлеба не жрешь? – спрашивает он Джима. – Подожди, будешь жрать хлеб… перестройка только еще начинается…»

Но пока Горбачев, не подозревая, какую кашу он заварил, подбрасывал дровишки под котел перестройки, нам надо было ходить на собачью площадку, превозмогать премудрость дрессировки. Зачем мы его учили – не знаю, успехи по окончании курса были весьма средние. Однако через полгода Джим как-то сам по себе начал выполнять все команды. Впрочем, не все. Так, он не любил прыгать через барьер, предпочитая обойти его стороной, и только если я настаивал, мог перепрыгнуть двухметровую преграду, не касаясь ее лапами и недоумевая, к чему все эти глупости. Ходить по бревну он также решительно отказывался, видимо, не понимая, зачем нужны такие неудобства, когда можно спокойно пройти рядом с этим нелепым снарядом. Однако, на что он способен, Джим вскоре продемонстрировал сам, без приказаний перейдя по бревну через широкий и глубокий овраг на Ленинских горах. Он просто не хотел мочить лапы, перебираясь вброд через текущий по дну оврага ручей. Мало того, встретившись посреди бревна с Любкой, идущей ему навстречу, он развернулся боком, спустил лапы по обе стороны бревна и, повиснув на животе, дал Любе перешагнуть через себя, а затем, отжавшись, продолжил путь по бревну на другую сторону оврага.

Чем больше Джим жил с нами, тем больше понимал простые слова вроде «Подойди-ка сюда» или «Присядь, пожалуйста» вместо стандартных команд «Ко мне» и «Сидеть». Последние тоже остались в его памяти, но я их употреблял лишь по особой нужде, когда надо было тут же добиться требуемого. То, что наши разговоры не проходят мимо Джиминых ушей, было замечено перед Любкиным экзаменом по английскому. Целый день она вслух повторяла топики, разговаривая с матерью только на этом языке. Джим постепенно начал проявлять беспокойство, все бродил, не находя себе места, и даже принимался возмущенно лаять, а к вечеру уселся и горестно завыл, видно, решив, что хозяева окончательно рехнулись. Не оставляла его равнодушным и музыка.

Когда Любка включала на полную громкость Элвиса Пресли или «Наутилус Помпилиус» и уходила на кухню мыть посуду, Джим ложился, вытянув морду к динамику магнитофона, стоящего на полу, так, что его усы шевелились в такт с ритмом рока.

II. Коты, собаки и змеи

Джим был не первым зверем у нашей детворы. До него был хомяк Варежка, петух Петя и курочка Машенька, которую задавила лаечка Тонга, жившая у нас на даче. Да и когда появился Джим, он не всегда оставался единственным животным.

Был еще уж Жорик, который спал на балконе в мокрых кроссовках и оттуда шипел на Джима, высунув раздвоенный язык. Джим надвигался на него, заставляя ретироваться, и в конце концов загонял за холодильник, куда сам не мог добраться. Уж пролезал во всякие дырки и временами, выползая вдоль телевизионной антенны на лестницу, приводил в ужас соседку, которая с криком «Змея! Змея!» забивалась в угол на площадке перед лифтом и совсем уж холодела, когда вышедшая Любка брала ужа на руки и, приговаривая: «Жорик… маленький…», уносила его в квартиру.

Джим ревновал нас ко всем новым питомцам, да и не только к питомцам. Помню, как он обиженно отвернулся от нас с Ольгой, услышав наши восторженные возгласы в адрес лазоревого красавца зимородка, с крошечной рыбкой в клюве порхавшего над водой тихой рязанской речки Пры, по которой мы плыли на байдарке. Пришлось его утешить, сказав, что он лучше зимородка.

Обстановка особенно накалилась с появлением маленькой кошечки Фроськи, дочки вальяжного церковного кота Василия и кошки из Пироговской школы, что на Якиманке. Невзрачная Фроськина мать была охотницей на крыс – крысоловкой, и Фроська унаследовала ее несгибаемую силу воли и длинные стальные когти. Надо было видеть, как она располагалась в коридоре, а вокруг нее, не смея приблизиться ближе чем на два метра, ходил Джим, отбрасываемый от магического круга холодным блеском кошачьих глаз. Удивительно, но эта малышня смотрела на Джима как на добычу, правда, пока слишком большую. Потом Фроська уставала нести психическую оборону и бросалась прочь. За ней летел Джим. Обычно кошка уходила через окно на лоджию, где могла относительно спокойно отдохнуть. Джим перестал спать, он всю ночь сидел в коридоре и сторожил Фроську. Долго это продолжаться не могло – чье-то здоровье в конце концов не выдержало бы этой нагрузки. «Мама, отдай кому-нибудь Фроську. С Джимом будет инфаркт», – просила Любка, и Ольга унесла Фроську на работу.

Еще одна кошка приехала к нам осенью с дачи. Приблудная трехцветка так была истощена, что, навалившись на вареную рыбу, ела до тех пор, пока не стала походить на шар, из которого торчали кошачья голова и лапы. Джима в тот момент не было дома. Он ушел гулять с Любкой и ее подружкой Джонни. Вернувшись, девчонки сели пить чай, а Джим бродил по кухне, отказываясь верить, что его хозяева преподнесли ему такой сюрприз. Тут он обнаружил миску с рыбой, стоявшую под столом. Пока он стоял, раздумывая, над рыбой, от которой пахло кошкой, сама кошка, прятавшаяся неподалеку, видимо, обезумев от голодного бездомного существования, забыв страх перед собакой, бросилась спасать свое добро. Она прыгнула в миску и схватила рыбину. Джим был так поражен, что резко выпрямился, и стол и все, что на нем стояло, в том числе чашки с налитым чаем, подлетели вверх. Дальше кошаче-собачий вихрь полетел к дивану, пыльное пространство под которым поглотило его кошачью половину. Стол девчонки успели подхватить, так что даже чай не разлился.

С собаками у нас дома дело обстояло еще хуже. Сукам разрешалось быть на его территории, но не разрешалось ни есть, ни пить. Даже Бяшку, собаку Сергея, брата Ольги, у них на даче удавалось покормить лишь обманом, заманивая Джима за дом. Что же до кобелей, то им лучше было не появляться. Гигант Флинт (помесь кавказской овчарки с эрделем) был изгнан на другой этаж с порога нашей черноголовской квартиры. Когда приходил Саня Митрофанов со своим псом Булькой, я первым делом надевал Джиму намордник и ошейник, а затем привязывал его поводком к отопительной батарее. В попытках добраться до Бульки сдвигалась любая мебель и разгибались стальные карабины – Джим защищал свою территорию.

Так этот ревнивец и эгоист и остался у нас один, сконцентрировав на себе всеобщее обожание. Впрочем, в этом отношении Джим не был исключением – с мужчинами и кобелями это часто бывает. Джим дружил с ирландским сеттером Филей из соседнего подъезда. Они были одного возраста, вместе росли, им было нечего делить, и они были всегда приветливы друг с другом. Так продолжалось до тех пор, пока в какой-то день хозяйка Фили не угостила своего пса печеньем. Она (благородная женщина!) протянула кусочек и Джиму. Джим не успел даже отвернуться, ведь он не ел сладкого, как его черный нос был разорван клыками Фили – ирландец не мог пережить, что не он один – предмет обожания и забот своей хозяйки.

Джим взревел и бросился на Филю. С тех пор достаточно было упомянуть это имя или даже любое другое слово, начинающееся на Ф, как Джим вскакивал, принимал позу готовности к бескомпромиссному бою и возмущенно и грозно лаял, проклиная коварного ирландца. А ведь сам Джим как-то раз тяпнул Ольгу, пытавшуюся накормить его «родственницу» Бяшку.