Текст книги "Жизнь в Царицыне и сабельный удар"

Гундося себе под нос что-то похожее на песню, хозяйка дома налила себе в стакан водки, чуть покрыв донышко. Затем четыре раза ещё проделала такое, сказав:

– Пить водку надо умеючи… Можно сдуру и стакан выглохтать без проку… А надо с прощупью, впрок, по напёрсточку. Бедным так-то. Богатые могут пить стаканами. По наперсточку если пить, со шкалика на песню поманит… Спеть вам? – и запела:

 
Надо жить – не тужить —
Так-то легче прожить!
 

* * *

Хоть и предложила хозяйка подсолнечное масло в кашу, но никто не притронулся к стеклянной баночке. Поели кашу сухую, под обрывки начинаемых и некончаемых песен. Хозяйка вдруг сказала Ивану:

– Давай, куплю тебе водки! И живи весь месяц, как у Христа за пазухой. Пойду еще водочки принесу. Выпьем вместе. А если не ревнивый, я для Кати тут одного старичка доставлю. Он страсть как любит деревенских бабёнок. Он с подарками придёт. Он такой шутник, балагур старый, гармонист! А? Ты у него и денег взаймы бери! Он, если три стакана водки выпьет, – распростой-простой на деньги. А затем мы ему вольём в глотку четвертый стакан водки, да и выволокем за ноги к чужому забору… а? Там мы и опустошим его карманы…

Иван, хмурясь, ответил:

– Мы непьющие… Запах водки не терпим!

– Такие-то вы?! Не нужны! Уходите! Вон! Я тут хозяйка! Этот дом мне принадлежит. Полицию позову, а выгоню вас, бродяг!

– А ты, тётка, кто?! – шагнул к ней Андрей, побледнев. – Ты кто? Ты ещё и не знаешь, что ты – урод! Не знаешь ты, что тебя уродом купцы сделали, когда ты ещё девкой была…

Хозяйка кинулась к зеркалу. Взглянула на своё отражение и разразилась по базарному пьяным хохотом:

– Ты урод! – плюнула она в сторону Андрея, – бродяга бездомный! А на меня мужики ещё и теперь засматриваются! – кричала она. – А вы?! Кши из моего дома! Я… я – мещанка города Царицына Саратовской губернии! Дед мой и отец были мещанами. А?! Выкусил! – и показала кукиш. – Я… домовладелица! У меня собственный дом! А вы? Бродяги! Ишь какие?! А я им еще самоваром разрешила бесплатно пользоваться! Масла для каши не пожалела!

– Деньги отдай, что за полмесяца взяла вперед… – потребовал Иван.

– Подавай на суд, – ответила хозяйка.

Как попало сгреб Иван свои пожитки в мешок и увёл семью из пропахшего водкой жилья.

Чуть поодаль от угла, у третьих ворот стояла женщина, делая знаки, зазывая. Покрыта она была черным монашеским платком. Вдруг она шагнула навстречу Кате и сказала:

– Нажились?! К падшей женщине вы попали. Вон туда ступайте – к богомольной старушке. У нее отдельная комната вам найдется…

Дом, в котором жила богомольная старушка, был и побольше и приветливее своим видом, даже с голубыми ставнями на окнах.

– Если не жиды, а православные, – сказала старушка, – сдам в наем комнату. Согласны? Заходите…

Только Иван переступил за калитку, как старушка, протянув руку к его груди, посунула назад и сказала:

– Лоб свой оксти! Крестись, говорю! – уже крикнула она, заметив недоумение на лице Ивана и усмешку в глазах Андрея. Иван видел, как подмигнул сын, намекая: «Поживем, увидим! Терпи, отец!».

– Перекрестить лбы надо всем! – командовала старушка, будто впервые дорвалась выказать, что она не абы кто, а домовладелица!

Шагнули в комнату – и опять команда:

– Аль вы бусурманы?! Кститесь!

– Кстись! – шептал Андрей отцу, сдерживая смех.

И эта старушка не обошлась без требования отдать ей сейчас деньги.

Старушка, получив задаток, сразу же указала на деревянную кровать в отдельной комнате, сказав, что ею можно пользоваться.

– Вот кровать, застилайте…

Иван, посмотрев на Катю, понял, как она устала, потому так торопливо и постелила, а свою одежину уложила в изголовье.

Старушка ушла, а Катя и Андрей думали-гадали, что еще им придется узнать из городской жизни, совсем для них новой и странной. Уместились они у окошка, поглядывая на пустынную и неуютную улицу.

– Ни деревца, ни лужайки… – вздохнула Катя. – Сыпучий песок, пыль желтая. Сердце мое, гляди, лопнет от тоски по деревне. Там…

Она оглянулась на хозяйку, которая вернулась домой.

– А у вас, нехристи, даже одной иконки нет! – заглянула старуха в комнату.

– На дорогую икону денег нехватка, а плохонькую зачем покупать… – попытался было отшутиться Иван. Но старуха на том не успокоилась, принесла одну из своих икон. Только Иван взялся за нее, а старуха ему строго:

– Ну кто же берется за икону, не перекрестив своего лба?!

Вздохнул Иван, перекрестился. Еще раз перекрестился, когда повесил икону в углу. Еще раз перекрестился, когда отступил к столу.

– Вот вижу, – улыбнулась старуха, – православный! В дороге, поди, отвыкли осенять себя крестным знамением…

Ночью Иван шептал жене:

– Не выдюжим мы тут месяца прожить. Лампадным маслом все провоняло…

– Не выдюжим, – согласилась она и, вздыхая, добавила: – За два дня какие разные разности свалились на нас… А сыну вроде хоть бы что… Разлегся, распластался на полу и храпит…

– Молод, – ответил Иван, положив руку на голову, – спи, Катюша. Одолеем невзгоды… Спи, спи…

– А ты, Иванушка?

– И я постараюсь отогнать тяжкие думы… может, и усну…

На рассвете, когда старушка зашмыгала по полу, он вышел к ней и спросил:

– Куда бы пойти мне искать работу?

– Чудак-барин! – ответила она. – Уж пора идти! С рассветом в харчевне наемщики бывают. Вот и ступай сейчас. Там обхомутаешься…

– Мы втроем пойдем… Может, всем найдется работа? Там и харч!

– С Богом, родимый… Умойся, оксти лоб. Своим вели делать так! И с молитвой за калитку… По моей улице как идти, идти, идти, мимо Девичьего монастыря – в харчевню и упрешься!

* * *

Молодые одинокие парни, бородатые мужики с женами и детьми, одетые в домотканые рубахи и штаны, в лаптях, а то и босые, мечтали прожить как-нибудь на берегу великой русской реки. Манила их к себе Волга-кормилица. Была она их последней надеждой.

В харчевне встречались друг с другом земляки, радуясь встрече, надеясь, что гурьбой чего-то и добьются.

Пришел сюда Иван с Андреем и женой, спрашивая:

– Где бы тут с костромскими мужиками встретиться? – и увидел Бориса.

Харчевня!

Она, заманивая голодных запахами щей, сваренных из третьесортного мяса, шумом своим могла бы соперничать с базаром.

Стучали ложки по краям деревянных глубоких чашек. Склонялись головы над столами. Люди жадно поедали все, что приносили сами от котла. Иные, еще не дойдя до стола, отхлебывали на ходу из чашек, обжигая губы.

Борис помахал вошедшим рукой из-за дальнего стола, а затем подошел:

– Насытился, Иван? Семью накормил? Иди в нашу артель. Беляну разгружать. А? Собрали тут артель хорошую. Двоих не хватает. Пойдешь?

Андрей, услышав такое, заулыбался. Чего же еще желать? Работа сама нашлась. Иван согласился. И вся артель направилась к Волге, к Голицынскому взвозу, собственно, где бросали якорь беляны. Рад был Андрей несказанно предстоящей работе. Так и хотелось подставить спину под любую ношу. Лишь бы посильную. Да и Борис, все поглядывающий с какими-то намеками во взоре, нравился ему.

Разместилась артель позади каменного товарного склада. Борис появлялся в своей светлой рубахе, подпоясанной шелковым, с кистями, поясом, то на одних мостках баржи с руднично-шахтерской стойкой, то на мостках беляны.

Наконец он пришел и сказал:

– Подрядчик как в воду канул… Будем ждать, – и опять подмигнул Андрею.

А ведь Андрею пришла пора жить своим умом, обогащаясь знаниями не из скудных запасов отца и матери.

Иван подсел к Борису, расспрашивая о том, какой будет заработок на разгрузке баржи или беляны.

– Придется разгружать нам беляну, – ответил Борис. – Беляна похожа на баржу, но только раза в два-три больше. Она в воде сидит в два раза глубже, чем баржа. Вон глянь, махина! – Борис указал на белостроганную несмоленую огромную беляну с избушками из бревен на самом верху. Избушек было две. Над каждой вился и трепетал царский флаг. Хозяева белян без царских флагов на мачтах по Волге не плавали.

– Да, махина! Разгружать ее, поди, все лето?

– За тридцать дней разгрузим, – усмехнулся Борис. – Да-да, чтобы заработать больше.

– А ночевать где? Вона тучки находят…

– Во дворе во-о-он того дома есть где ночевать, – сказал Борис.

Да, во дворе Пуляевых была ночлежка, заведение доходное не столько получаемыми с ночлежников копейками, сколько наградными из полиции.

В ночлежке Пуляевых можно было каждый вечер встретить заезжего бог знает откуда человека, узнать от него о том о сем, расспросить. Иногда тут читали вслух газеты, спорили о порядках на Руси, спорили и о непорядках, что было на руку Петру Пуляеву, тайному агенту полиции. Он старательно разжигал спор, подзадоривал разговорившихся о том, как человеку надо жить. Петр выяснял, кто же из ночевщиков недоволен порядками царя. К вечеру небо затянуло тучами, каждому потребовалась крыша. В ночлежку повалил приезжий в Царицын народ. Появился в дверях хозяин ночлежки Петр. Муж Машеньки. Нелюбимый и грубый муж.

– Ну, разлюбезные! – начал он, покручивая рыжие усы, – платить надо с каждого по две копеечки… – и приступил к делу, расстегнув тугой воротник сатиновой рубашки.

Справа, сразу же за дверью, лежал на полу, прислонясь нестриженой головой к ножке нар, смуглый парень. Он только было разговорился.

– Узнал я, – рассказывал он звенящим, еще не окрепшим в спорах голосом, – узнал, что в Царицыне уйма рыбных лабазов, сто пристанских складов, три кондитерские фабрики…

– Подожди-ка, парень, – перебил его рассказ мужик с повязкой на лбу, – ты это так расписываешь, как будто узнал, что тебе от бабушки нежданно-негаданно всё это наследством привалило…

– Ну вот, – продолжал парень, – привалило! В тот час сел я на пароход…

– В каюту первого класса! – рассмеялся кто-то.

– Сел, значит. Спрятался в куче старых канатов, и прощай, Саратов-вороватов! – парень улыбнулся, оглядывая всех. – Н-да, саратовцы, провожая меня, говорили, если, мол, погулять захочешь, то в Царицыне есть где. Что ни угол – пивная аль трактир с бильярдом. В купцы, мол, если выскочишь, спеши в сад «Конкордия», там певицы голыми ножками тра-ля-ля выплясывают. Езжай, мол, парень! И вот он я, тут как тут! – парень при этих словах привстал, отдал Петру две копейки за ночлег.

– На побаски-сказки ты гож! Тебя бы в управители Россией! – усмехнулся Пётр.

– С такой-то Россией, какая она есть нынче, и дурак управляется! – ответил парень и почему-то глянул на Андрея, будто ждал одобрения. Борис многозначительно тронул Андрея за рукав: «Не вмешивайся, мол, в разговор». Андрей схватился за локоть Бориса, сдавил со всей силой.

Вдалеке, где-то за бугристыми голыми, обожженными солнцем холмами всё ярче и ярче вспыхивала молния. Глухо накатывались из донской степи, всё приближаясь к Волге, раскаты грома. Но вот вспышки молнии, учащаясь, осветили черные тучи. Они, казалось, были неподвижными, тяжелыми. Под светом молнии они клубились, переворачивались, втискиваясь туча в тучу, становясь сплошной чернотой и стремительно летя на восток, опускаясь всё ниже и ниже над городом, сваливаясь на него из-за холмов.

Гром слышался всё более грозным. Вот уж и над самим городом пронеслось с десяток молний: там, тут, поодаль. В ночлежке стало видно, как днём.

– Свят, свят, свят. Сохрани и помилуй, Господи, грешных, – шептала Катя.

Иван толкнул её легонько локтем в бок:

– Помолчала бы… Ведь, глядя на тебя, опять ночевщики разведут турусы на колесах. У них разговоров на сто лет, а всё по-пустому…

В минутной тишине вдруг снова со страшной силой грохнул, сотрясая землю, гром. Ну, вот прямо над крышей. И еще сверкнула молния. Ещё гром, гром безостановочный, накатистый. С треском разорвалось на клочки всё небо. И стихло. Зашуршал ливень.

Пётр сидел, склоняясь над кухонным столом, и писал донос, изредка посматривая на струи дождя, набрасываемые ветром на стекло окошка, на струи, обильно стекающие по стеклу. Днём всегда из этого маленького окошка наблюдали за ночлежкой, пользуясь еще и театральным биноклем в перламутровой оправе.

– Ну как? – спросил Семен, появляясь на пороге, шмыгая по полу кухни чувяками, – есть толк? Сазаны есть? Или одна плотва? Эх, хоть раз споймать бы, – вздохнул, – белугу бы! Сбежавшего из Петербурга, скажем, белоручку из энтих самых, как Софья Перовская! Вот бы и в гору вымахнули бы тогда мы, Пуляевы.

Пётр закончил писать. Вынул из кармана револьвер, даренный за долголетнюю службу в полиции, проверил, нормально ли заряжен, и снял со спинки стула свой пиджак, намереваясь отправиться к приставу, не ответив отцу на его вопрос о том, а сколько бы полиция заплатила за «белугу».

Пётр мечтал, как бы поскорее сгрести в охапку отцовские деньги. Тогда он начнет свою новую жизнь. Какую?

Сунув написанное за голенище, Пётр ещё раз глянул в окно, прикрутил фитиль лампы. Накинул на плечи пиджак.

– Запрись! – сказал отцу и вышел на крыльцо.

Ветер свирепствовал, замахивая струи дождя в открытую дверь сеней. Но вот отец щёлкнул задвижкой. Пётр надел пиджак, застегнул все пуговицы, шагнул навстречу ветру и дождю. Пригнув голову, он побежал вдоль улицы.

Мария, заметив, что у Семёна на кухне потушены лампы, крадучись вышла на крыльцо. Оглядела двор.

– Господи, помоги мне, – шептала она, перебегая под дождём через двор к дверям ночлежки. Там она во тьме тронула кого-то наощупь и спросила:

– Не Борис ли, а?

Тот, кого она тронула за плечо, пробормотал что-то, не просыпаясь.

– Что надо? – отозвался Борис, угадывая голос Марии.

– Выйди ради Христа…

Борис еще не спал, ко всему прислушивался, приглядывался, даже во тьме женскую фигуру, возникшую в дверях, он сразу же увидел. А голос Марии припомнился тоже сразу. Он вышел за порог ночлежки. Мария, увлекая Бориса под навес сарая, шептала:

– Чего расскажу-то… Не осуди меня, Борь!

– Узнала-то как, что я тут?

– Может, кто другой, когда ты шёл по двору, и не узнал бы тебя, а я с детства, ведь, Борь, глядела в твои глаза. Ведь я бывало…

– Чего нам, Маша, теперь-то старое вспоминать… – не без волнения проговорил Борис, желая скорее закончить свидание с чужемужней.

– Тут и старое, и нонешнее, – шептала Мария, схватив Бориса за рукав, заметив, что он уйти хочет, – послушай, Борь!

И рассказала, как ей пришлось стать женой вдовца.

– Это всё старое, а вот новое: Пётр побег в полицию, пускай уходят из ночлежки беспаспортные, беглые там с каторги аль ещё какие, до кого у полиции интерес. С рассветом жди сюда полицию… А ты давно ли в Царицыне? Чего бы тебе не прислать за мной Димитревну? Может, мы её увезем на Кубань аль в Задонье? Деньги у Петра я знаю, где лежат. И у свёкора все тыщи прихвачу с собой, а?

– Вон оно что! За предупреждение, Маша, спасибо. Чужие деньги мне не нужны. Иди в дом. Дрожишь вся! – и, зная, что обманывает Марию, пообещал позвать её при удобном случае. – Но ты ни гу-гу на улице, что я беглый солдат. Тебе я не страшась говорю. Небось старое мое добро помнишь. А если полиция меня схватит, в кандалах погонят аж в Сибирь. Иди!

Мария вышла из-под навеса сарая не спеша, без охоты вернуться в дом. Тяжело как-то шла через двор, до крыльца. В сенях она остановилась, прижала руки к груди, поглядывая через открытую настежь дверь, как льёт дождь, слушая, как он хлещет по стеклу окошка и ручейками журчит через весь покатый к воротам двор.

Когда Борис снова прилег на пол и оперся на локоть, чтобы видеть двор, уже чуть светало. Видно было лишь серо-синюю пустоту в раскрытых настежь дверях. Со двора веяло последождевой прохладой. А еще десять минут – и в рассвете стало видно по всему двору. Вот торопливо, с оглядкой на ночлежку прошел Петр. Он выругался громко, попав ногой на середине двора в яму, вырытую боровом и заполненную теперь дождевой водой. Очищая грязь с лаковых сапог, оставляя на железной скобе у порога комки глины, он все еще матерился.

Борис понял, что Маша не обманула.

– Друзья! – воскликнул Борис, закрыв двери ночлежки, чтобы Петр не слышал. – Милые други, скитальцы на русской земле, айда отсюда! Если нет паспортов. У меня хоть и есть паспорт, но я не охотник на свидания с полицией! Я пошел! – и нечаянно наступив на деревянную костромскую чашечку с золотым ободком по краям, раздавил ее. Оттолкнул ногой.

Он не пошел к калитке, а перебросил свой зеленый сундучок через забор. Перемахнул и сам. Вслед за ним еще трое.

Во дворе появилась полиция.

В ночлежке околоточный надзиратель кричал на Ивана:

– Лапоть! Живей давай паспорт!

Иван никак не мог выдернуть нитку, которой он пришил свой паспорт.

Стволом револьвера околоточный ткнул в бок мужику с повязкой на лбу:

– Оглох?! Паспорт!

– На погрузке пшеницы в баржу я споткнулся и паспорт обронил в воду… – взмолился мужик.

– Взять его! – приказал околоточный полицейскому, словно борзой собаке, крикнул, будто на охоте в лесу, где что ни огляд, то волки серые: – Взять!

И взяли. Не упустили. На такой охоте – чего проще, хоть полицейский и был чуть ли не карликового росту, однако оказался до удивительного проворным. Он мгновенно, как-то невидимо для всех, накинул наручники мужику.

Кто-то из ночевщиков, рослый и плечистый, в сутолоке задел локтем форменную фуражку низкорослого полицейского, сбив ее на пол с его головы.

Полицейский освирепел было, но тут Иван поднял с полу фуражку, смахнул с нее локтем грязь, подумал, помахал в воздухе и вручил хозяину, сказав:

– Эх, какой чуб! В Маньчжурии я видел такой чуб на командире казачьей сотни… Донские там казаки рядом с нами сражались супротив японцев…

Околоточный надзиратель не мог не заметить почтительность Ивана, а прочитав в его паспорте все, там написанное, спросил:

– Сын и жена приписаны в твоем паспорте, где они?

– А вот и они… – улыбнулся Иван.

– Эх, дядя! Сам приехал, да еще хвост за собой поволок! Жил бы в деревне…

– Голодно мне там с моей семьей… На заработки я сюда с сыном-то… Он вон какой! Рослый!

– А отчего ты одноглазый?

– В Маньчжурии ранен…

– Ничем не могу помочь… – сухо произнес околоточный. – Мне тут с сезонниками летом одна маята. Вас тут летом десятки тысяч!

Арестованных увели… К околоточному спешил высоченный тонконогий, как на ходулях, полицейский.

– Четверо сбежали, ваш благородь, не успели мы за ними…

– Чего?! Не успели??? Ты знаешь, что за это всем вам, ротозеям, будет? – свирепел околоточный, весь краснея.

* * *

– Куда же теперь нам? – спросил Иван.

– В другую ночлежку… – ответил Андрей, подхватив мешок с пожитками. – Работу искать я теперь пойду.

Но, к удивлению, под брезентовым навесом увидели Бориса и почти всех артельных рабочих.

– Ходи веселей! – зазывал Борис. – Нечего горюниться! – утешал он, а потом спросил Ивана: – Не возьмется ли твоя жена кухарничать в артели? С базара сейчас принесут провиант: требушки, печенки, картошки. Сложились мы сообща. За безденежных свои вложил. Одолжил, словом. За труды артель платить будет. А харчи бесплатно…

– Возьмется, а чего же! – обрадовался Иван.

– Вот и хорошо, – улыбнулся Борис, – вон, видишь, – он указал на склон оврага: – там очаг уже кладут из битых кирпичей.

Борис нет-нет да и подойдет к очагу.

– О! Аромат! Вот так варево! – восхищался он, трогая дружески за плечо Ивана, – мастерица варить харчи для артели твоя жена. Как зовут-то ее?

– Катериной зовут… – гордо ответил Иван и, с какой-то горечью вздохнув, вытер тряпкой глазницу, в которой когда-то был зоркий глаз, потерянный в далекой Маньчжурии.

– Было бы из чего, эх, каких бы пирогов нам наварганила. Я так думаю, что одними слюнками захлебнулись бы мы с тобой. Хорошо готовит она мясные пироги.

– А мне кажется… – загадочно сказал Борис, – Катерина еще нас с той не один раз угостит мясным пирогом. Истинный Бог, угостит. Придет такое времечко. К тому все идет.

Иван опять вытер глазницу, разглядывая Бориса. А он обнадеживающе произнес:

– Довелось мне слышать, что есть на Руси большевики. Они не о пирогах только заботятся на каждый день, а заботятся еще и о том, чтобы просветление в умах мужиков деревенских проблеснуло. Вспыхнуло бы, как молния вспыхивает… Но ни на минуту затем не сгасло бы…

А тут беседу прервала Катерина:

– Хлёбово готово! Мясо всё на порционной доске! Буду резать. Кто-то помогать будет? Как делить-то? Столько мяса я ещё во всей жизни своей не делила. На сколько ртов-то поровну?!

Когда артель пообедала, артельный сказал громко, что пойдет к подрядчику:

– Баяров там будет расплачиваться с грузчиками за разгрузку баржи… А я договорюсь о работе на беляне…

Андрей, поосмелев, сказал, что ему хотелось бы поглядеть улицы, городской народ. Может, там где ламповое стекло можно купить…

Трактир «Орел» выделялся свеженькой побелкой. Одноэтажный трактир этот всегда был виден еще издалека, если перед входом валунами желтел песок, который нагонялся к крыльцу ветром, дующим тут, будто назло хозяину трактира, – все с одной и той же стороны – из-за Заволжья. Из Прикаспийской низменности. А такие ветры и такой песок разве только одного хозяина трактира «Орел» злили? Каждому горожанину ветер этот, несущий засуху и пыльные бури, был не к радости.

Артель грузчиков, разгрузив баржу с шахтерским лесом и ствольной стойкой для шахт, подходила к дверям трактира весело, приплясывая, взметая песок, под заливистые звуки голосистой саратовской гармошки, на которой играл Семен, приглашенный, как и всегда, подрядчиком Баяровым, который говорил:

– Я деньги платить буду, – и, крикнув, чтобы отплясывали веселей, продолжил: – Не должен рабочий люд забывать веселье!

Артельный, Андрей вошли в трактир вместе со всеми. Там для Баярова поставлен был стол, накрытый льняной скатертью с золотой бахромой, а не просто клеенкой. Подрядчик разложил деньги.

– Не шумите, голова болит, – и, выдав заработок, приказал артельному: – Наливай ему, как положено!

Выпив водки, грузчик пересчитал на ладони деньги. Баяров заметил это, возмутился:

– Меня проверяешь?! Не приходи ко мне на работу. Мне таких не надо!

– Господи, – взмолился грузчик, – верю вам. Вот те крест! В месяц ведь один раз доводится деньги считать. Сердцу лестно это…

– Веселый тут?! – продолжал выкрикивать Баяров. – Получай!

– Гришка-чемпион?! Па-а-аадхади!

Предрассветная синева окутывала Волгу. Случилось так, что ни пароходов, ни барж, ни плотов не было видно плывущими по широкой реке. Будто все замерло в каком-то таинственном ожидании то ли шторма, то ли бури.

Любил Борис в ранний час бывать поближе к воде, слушать ее переплеск, угадывая отзвуки, будто донесшиеся из дальних веков. Словно музыка, чуть заглушенная временем, струилась в плеске воды, нашептывая что-то ласковое.

Любил Борис встречать зори, когда на берег Волги долетают отдаленные звуки просыпающегося города: гудки заводов, фабрик и колокольный звон, вплетающийся в хлесткие удары кинутых в штабель досок, вынесенных на берег вон с той разгружаемой баржи.

Сбросив с себя одежду, Борис не спеша вошел в воду по грудь и, сильными взмахами рук одолевая течение, поплыл к беляне. Минутным делом было взобраться по мочальному канату на дощаник, а с него, по канату же, на беляну, чтобы осмотреть груз: не промахнуться бы, нанимаясь, не продешевить бы деньщину.

Оглядев груз на беляне, Борис нырнул с высокой кормы, скрылся под водой и не скоро появился на поверхности. Семь саженей пролетев до воды, он на пять саженей ушёл до дна реки, а оттолкнувшись там от песочка, вынырнул, озорно хлопнув обеими руками, словно обнимая, наваливаясь грудью на синюю зыбь реки, потревоженной им.

Подрядчик тоже с рассветом появился на берегу, чтя заповедь «Кто рано встаёт – тому Бог подаёт!».

Он уже обошел свои владения, когда артель встретила его. Он чуть ли не на ощупь попробовал каждого из артели и сказал, указывая на Андрея:

– Парень хоть и широк в плечах, но под пластиной за весь день уходится так, что назавтра сляжет…

– Это мой сын. Он выдюжит… – робко сказал Иван, глядя на лаковые сапоги Баярова, на золотую цепочку, сверкающую на коричневой шелковой жилетке.

– Так-так… Сын! Я ему найду дело…

– Ну а ты чего тут с одной гляделкой? В драке вышибли? Тоже не гож. Таких мне в артели не надо…

Иван оторопел, тиская в руках картуз. Страшным казалось ему лишиться каждодневного заработка на разгрузке беляны.

– Как ты, одноглазый, по мосткам с ношей пойдешь? – продолжал Баяров. – Кувыркнешься!

– Напраслина это, – вступился за Ивана Борис. – Мы с ним не первый год напарники. Грузчик хоть куда!

– Может, и рябых гнать из артели?! – зло спросил кто-то.

– Он Россию от япошек защищал. Микаду из Маньчжурии гнал, а тут гонют от работы…

– Тихо! – взмахнул рукой Баяров. – Мне и дома надоели аккорды! Сядет дочь за пианино – весь дом трясется… хоть беги. Про рябых речи нет! Слепых со зрячими, говорю, не надо путать! – злился Баяров. – За всех артельный в ответе! Тридцать девять молодцов, говоришь, у тебя? – Баяров положил руку на плечо артельного. – Нормально…

– Нормально сорок человек… – возразил артельный и указал на Андрея: – Он сороковой… Если где-то будет еще у вас работать, так не за счет артели, а?

– Сорокового подыщете, – улыбнулся Баяров, – парню я буду платить отдельно… Разгрузить беляну за тридцать дней. Хоть за неделю управляйтесь – плачу за тридцать дней… И водки еще буду давать.

– Готовьте мостки! На Волге работать и жить, а водку не пить? У меня тут, на моем берегу, не девичий монастырь. Я хозяин тут!

Он распахнул чесучевый пиджак, сунул руку во внутренний карман.

– Ну, ты! – повернулся он к Андрею, – угоди артели! Беги за водкой!

Баяров всех оглядел. Торжество в его глазах так и светилось – ведь у него деньги в руках… А поэтому ясно: быть в руках и всей этой артели!

– Две четверти купишь! – командовал он Андрею. – Нести будешь – гляди под ноги. Глаза-то у тебя, парень, смышлёные. Читать-писать умеешь?

Андрей кивнул, всё ещё оценивающе разглядывая подрядчика, словно впервые увидав перед собой человека в дорогом костюме, при жилетке, при часах.

– Будешь у меня работать… – продолжал Баяров, – на плотах бревна клеймить. Беги!

Кривыми переулками добрался Андрей до казенной винной лавки на Княгининской улице и вскоре вернулся.

Борис, работая рядом с Иваном, удивился тому, как в его руках топор мелькал, словно игрушка детская, будто не бревно тесал, а воду рубил. Да и вся артель усердно и быстро налаживала мостки на белостроганную беляну, ставила козлы, настилала сходни.

По мосткам на беляну первым вошёл Баяров: с виду сердитый и чем-то недовольный. Первым он выпил стакан водки. Так повелось в Царицыне издавна. Сохранялся давний обычай. И водку распили по обычаю в пролете беляны. Тут же, на сквознячке, улеглись спать, чтобы с зарёй начать разгрузку беляны, не тратя время на сборы.

Назавтра Пётр Пуляев ходил по пятам за своим хозяином, ведя белолобую лошадь под уздцы. Баяров сказал ему:

– Смутьянов нет, все работяги, артель способная. Тебе тут делать нечего. Наглядывай иди за погрузкой в вагоны шахтерской стойки. Телеграмма у меня есть – на шахты срочно нужен рудничный лес… – и кивнул Андрею: – Пойдём со мной, старательный!

Петр спросил подрядчика:

– Старшой артельный предъявлял паспорт?

– Угу…

– Кто он буде? Мещанин? Имя, отчество, фамилия его?

Баяров ответил:

– Отстань, надоел ты мне.

– Паспорт у него не поддельный?

– Эх, Петро, в рыло дать тебе? Меня идиотом считаешь?! – огрызнулся Баяров. – Иди надсматривай за погрузкой рудничной стойки…

Пока Баяров шел к плотам, всё время расспрашивал Андрея о том, где он жил, когда приехал в Царицын, сколько лет учился, работал ли.

– Эх, парень! У тебя, оказывается, жизнь тяжело шла. Ну знай, если мне угодишь – в люди выведу. И невесту с приданым найду. А вон, глянь, плоты расчелёнили. А вон Егорка. Он укажет тебе твои обязанности – бревна клеймить, замер делать. Извозчиков тут – сто! За каждым гляди. Неклейменого бревна в гору не выпускай. Вертким надо быть…

Андрей выслушал внимательно и Егорку, приступая к работе. Часа два работали вместе. Андрей успевал и замер делать, и клеймить.

Егорка, покуривая, ушел развлекаться. Он на долбленой лодочке до вечера катался, чуть шевеля веслом. Надсматривал за рабочими, оценивая их старательность.

Незаметно для Андрея прошел первый день работы. На берегу Волги становилось все тише, тише. Смолкли голоса рабочих, возчиков, мальчишек-подкаржников. Лишь изредка слышалось откуда-нибудь протяжное:

– Ребята, шабаш!

– Шабаш!

А над притихшими улицами – Каширской, Ковровской, Дубовской – звонкоголосо летел с татарской мечети призыв муллы к вечерней молитве:

– Аллах бисмирле!

Андрей хоть и устал, напрыгался за весь день по бревнам, но окончание работы показалось ему неожиданным.

– Клеймилку бери домой! – начальственно приказал Егорка. Андрей понял, что речь идёт о молотке, которым он клеймил брёвна, выбивая на каждом из них две буквы: «Г. Л.», что означало, бревно принадлежит Глебу Лужнину.

– В церковь ходишь? – спросил Егорка, прищуриваясь.

– Не-е-е! – ответил Андрей. – Мне с отцом надо работать… – и не присел на бревно рядом с Егоркой, хотя тот и приглашал.

– И для работы будет время, и для церкви надо уделить час, – продолжал Егорка, – татары вон по три раза протягивают руки, просят Аллаха даровать им власть над русскими. Работу бросают и молятся. Поэтому мы и не берем татарву на работу. У тебя дело спорится. А меня переводят в главную контору Лужнина. На берегу мне теперь делать нечего. Так-то!

– Что, собственно, ты от меня хочешь? – обозлённо спросил Андрей.

– Помочь тебе хочу, а от тебя – дружбу. Могу подарить тебе кое-что. Брюки подарю, чтобы ты стал похож на городского. Мы с тобой тогда сходим в «Союз архангела Михаила».

– Еще чего! Куда ты лапотника-то зовёшь?! А на все, что надо, я сам себе заработаю…

– Вон какой ты! – скривил губы Егорка. – Хорошо, что не брехун, не хитришь. А я думал, что ты захочешь в добротно построенном доме жить… А надумаешь – приходи. Постучи в окошко. Вон наш дом-красавец на бугре. А тут меня не жди. Мне так противны все эти береговые, босяки-сезонники!

…Хорошо в тёплые ночи на сплотках, под мостками-сходнями беляны. Нет ни комаров, ни мошкары, отгоняемых сквознячком. Убаюкивающе журчит бегущая вода, наталкиваясь на бревна оплоток.

– Егорка зазывал меня к черносотенцам… – говорил Андрей Борису.

– Егорка и Петр – водяные из омута! – рассмеялся Борис и добавил: – Сторонись их.

– Сторонился и раньше, когда мы с отцом баржу с пшеничной мукой разгружали. Черносотенцы ко мне липли, как мухи к мёду…

– Хорошо, что знаешь их, – улыбнулся Борис, – давай-ка на сон грядущий искупаемся… – и стал раздеваться, как и многие грузчики.

Все они вдоволь поплавают около сплоток, наныряются, смывая волжской водицей усталость, солёный пот с натруженных спины и плеч, и начнут стелить старенькие одеяла, а кто и рогожу.

А Волга журчит и журчит.