Текст книги "Жизнь в Царицыне и сабельный удар"

Конечно же, где Петру быть гораздым, чтобы изловить ночью Андрея и Груню. Он в этом был прав, но приказ пристава внимательно перелистать альбом взялся выполнить добросовестно, пока не натолкнулся на фотокарточку, похожую на ту, которую Мария когда-то после свадьбы держала в руке. Не столько, собственно, фигуру вспомнил Петр, сколько мундир.

– Вот этот портретик мне. Лучше два даже… – попросил Петр пристава, когда тот вошел в комнату розыска взглянуть на Петра, допуская, что он и задремать за альбомом может среди полной тишины.

– Ты разбираешься в мундирах? – спрашивал пристав.

– Нет…

– Это кавалерист… – пояснял пристав и допытывался: – кого же ты встретил среди сезонников в таком мундире?

– Потом отвечать буду… – пробормотал Петр и добавил: – давайте! Портретик давайте и деньги…

– Это беглый кавалерист, – продолжал пристав объяснять: – это Борис Петрович Светлов, обвиняется в распространении среди солдат прокламаций противоцарских, в покушении на жизнь офицера, в краже казенного коня. Родом Борис Светлов из Царицына, а жил на той же самой улице, где и твой дом..

Петр, вдруг как стрелой пронзенный, вздрогнул, подумав: «А не жених ли когдатошний моей Машки? Не тот ли Борька, который колошматил моего Егорку?..»

Пристав достал из сейфа один из конвертов под номером 106 и сказал, извлекая фотокопии:

– Вот тебе две фотокарточки кавалериста… Действуй!

– А деньги?

– Сейчас, – пристав вновь открыл сейф, кинул на стол деньги и служебный лист Петра, – распишись!

Дома Петр уселся поближе к окну, закрыв дверь на задвижку. Он сначала пристально всматривался в лицо кавалериста через увеличительное стекло, потом взялся за карандаш и пририсовал кавалеристу усы, затем бороду и пышную шевелюру. И как только пририсовка подошла к концу, Петр пустился в пляс:

– Да ведь это, – воскликнул он, притоптывая каблуком правого сапога, – один из грузчиков артели. Беглый солдат – Борис Светлов! Вот и понятно все! Машка-то по воду ходила к сплоткам беляны любоваться на своего прежнего-распрежнего! Оболтус я! Икону Машка целовала… Удавить такую мало! Ай, жена!

Напрягшись, Петр овладел собой. Подумал: «А вот я сейчас и проверю – щеки Машки зардеются?»

Спокойным шагом Петр вошел на кухню и положил на стол перед лицом Марии фотокарточку Бориса, без пририсовки, конечно. С пририсовкой бороды, усов и шевелюры фотокарточку Петр сунул во внутренний карман пиджака. Мария вскочила из-за стола, схватив фотокарточку, крикнула:

– Выкрал-таки! Ну, нагляделся?!

– Бери, бери! – смеясь ответил Петр. – Я думал, что какой любовник у тебя заявился, а ты все по своему жениху тоскуешь… Дело это, Маша, прошлое. А на твоем месте как верная жена мужу должна бы изорвать портретик прежнего ухажера. Где он теперь? В солдатах, слышал я…

– И Егорка твой знает, что Борис в солдатах… Чего с меня-то еще спрашивать?!

– А ты не кислись губами! – огрызнулся Петр. – О чем речь-то? Ведь я тебя так-так сильно люблю, что ревную! – Петр рассмеялся и ушел.

Он опять спешил к приставу, которому теперь рассказал уж о поведении Марии.

– Зачем мне ты свою Марию приплел к служебным делам? – вздернул плечами пристав. Но вторично выслушав Петра, сказала: – Ага! О! Вон что! Надо сейчас же арестовать его. Будем пытать! Может, все расскажет?! Действуй, Петро! Валяй!

Петр недоуменно поглядел на пристава и сказал:

– Тут, ваш благородь, действовать не так-то просто. Я там один, а у артельного – сорок человек… А там еще кто знает, сколько с баржей и белян кинутся заступиться, если шум-гам пойдет…

– Эге! Не возьмешь один на один! А я что сказал?! Валяй! И жди подмогу. Рвачева с казачьим взводом вышлю… Поглядывай на бугор. А как завидишь, так и действуй… Заскандаль о чем-нибудь с ним. Притормози его на одном месте… Вот и видно будет Рвачеву куда с казаками скакать… От конных пешему не уйти! Э-эх! Петро! Тряпка ты! Даже с женой ты тряпка! Косы ей не драл? А надо бы! Если не Волошин он, а Борис Светлов – нам с тобой по пятьсот наградных. Тысячу рублей министр обещает! Схватить бы Светлова настоящего!

… Мария, проводив Петра, пошла в свою комнату, чтобы положить на прежнее место фотокарточку Бориса, но обнаружила, что присланная Борисом из Петербурга фотокарточка как лежала на донышке перламутровой шкатулки, так и лежит.

Забилось трепетно сердце Марии. Зная, что Петр сыщик, она что-то неясно, но подумала: «Скуют Борису руки кандалами…» И накинув коромысло на плечи, кинулась к Волге, к мосткам беляны.

Отдавая Борису фото, Маша сказала:

– Присланная тобою из Петербурга фотокарточка лежит на месте, а эта откуда же у Петра? Не знаю…

– А я знаю… – ответил Борис. – Спасибо тебе, Маша…

– А когда и где встретимся? Милый? Борь? Ну, скажи… Куда прийти? А, Борь?.. Не суши ты меня… Хоть минутку удели… Борь?

– Встретимся, Маша… Иди домой. Оповещу, если жив останусь… С полицией битва у меня будет… – ответил Борис, зная, что опять обманывает Машу, что ему не до встреч с чужемужней бабенкой, у которой ярость женская, а не разумная любовь.

Ведь есть же дела куда важнее свиданий любовных.

Борис, узнав, что Петр Пуляев и полиция напали на его след, помрачнел, но забастовку, намеченную Степановым на будущую неделю, решил начать немедленно.

Инициатива? Конечно же! Но Степанов-то остался неизвещенным. И Борис не смог послать Андрея. Полиция уже показалась на круче взвоза «Первой трубы».

Сперва казаки чуть призадержали коней перед крутым спуском. Потом мелкой рысью припустились к Волге.

Борис это видел. Он, пожав Маше плечо, отослал ее домой, поднялся на штабель, чтобы видеть оттуда окрестность. А она была невыгодной для конной полиции: улочки, переулочки, овраги. Борис это понимал:

– Казакам тут на конях не разгуляться! – усмехнулся он.

Видал со штабеля Борис еще и то, как подрядчик Баяров появился на мостках беляны, видимо, пожелав заглянуть в трюм, определить, верно ли, что в этот день закончится разгрузка – на пять дней раньше.

Баярову посторониться бы, дать дорогу грузчику с ношей на плечах, а он, покручивая усы, шел навстречу мужику, который сдуру уступил дорогу и оступился, падая с мостков в воду ударился головой о бревно и скрылся под водой.

Борис поспешил со штабеля на мостки. Мужика извлекли из воды.

Баяров рвал и метал, орал на всю округу:

– Говорил же я, будьте осторожны…

– Замолчи! – ответил Борис вгорячах, перевязывая рану своей рубахой, которую снял и рвал. – Искалеченного надо отправить в больницу! Извозчика надо звать!

– Ну и зови! – огрызнулся Баяров. – Не я упал. Нанимайте извозчика! Он виновен!

– Деньги на извозчика! – требовал Борис.

– На, на, на! Бери! Удержу при расчете окончательном… Не надо бы ему падать!

– Э-э-эх! Жадюга! Ковры скупаешь! В рай потянешь их?!

За Баярова вступился, прибежав на мостки, Петро Пуляев, уверенный, что Бориса Светлова сейчас же хорунжий Рвачев свяжет железом. Вспомнив наказ пристава, Петр тут и задумал притормозить Бориса, затеяв перебранку с «беглым солдатом», пока подоспеет полиция:

– Не дери горло-то! – гаркнул Петро, подступая вплотную к Борису.

Подхватив мужика на руки, Борис снес его на берег, чтобы с первой же попутной телегой отправить в больницу.

Петр не отставал, подзуживая, подразнивая. Из его рыжеусого рта вылетали бранные слова. А Борис будто и не слышал. Он вернулся на мостки, чтобы продолжить разговор с подрядчиком:

– Ведь я требовал оградить сходни перилами… – напомнил Борис прежний разговор…

– Какие это тебе тут перила? – рассмеялся Петр. – Может, еще и диваны поставить на мостках?! А может мягкие стулья, столы и самовар?! Ты тут порядки свои не устанавливай…

– Но ведь так и будут продолжаться увечья…

– А вот и будут! Тыщу лет так было… Ты какой-такой вдруг тут появился?!

В тот миг Борис и заметил появление на деповском взвозе отряда конной полиции казаков, спускающихся к привалам бревен.

– Скачут, скачут… А зачем?

– Наверное знают – зачем и за кем! Отсветила тебе удача! – рассмеялся было Петр, но Борис разозлился. Он оттолкнул в сторону подрядчика и наотмашь ударил Петра, крикнув:

– Хватайся, Петр, за перила, которых нет! Держись крепче!

Андрей видел, как падал Петр с мостков беляны, махая руками, словно крыльями. Видел, как Петр ударился головой об якорь, с прошлого лета торчащий из воды.

Андрей прибежал не один. Рабочий люд отовсюду бежал по берегу к беляне Лужнина. Какой-то переполошный свист слышался по всему берегу от Ельшанки до пассажирских пристаней. Толпы рабочих с лесопилок, из паровозного депо, грузчики с дальних рыбных пристаней бежали и бежали к беляне Лужнина.

Десятку всадников, собственно, тут и делать было нечего. Ведь не по привалам же скакать на конях! Не в промежутках же привалов! На штабель не вскочишь, а оттуда уж летят булыжники.

Казаки пробились между привалами на небольшую площадочку, крикнули храбрясь:

– Разойдитесь же по домам! Зачем учиняете беспорядки?!

– А мы безлошадные, безземельные, бездомные! – ответили грузчики.

– Под лодкой номер пять живем!

– Уматывайте отсюда. Давай тягу!

Из промежутка привалов опять град камней. Зацепило кого-то

– Беззаконие! – кричал он, делая какие-то знаки казакам. – Я сюда полк казаков пришлю! Все привалы обшарим! – казаки поняли намек своего начальника и один по одному повернули к взвозу. А вслед им неслось:

– Судить виновных за расстрел рабочих на золотых приисках!

– Долой царское правительство!

– Свободу политическим заключенным!

Вдруг с самого высокого штабеля призывно просвистал Борис и так просвистал, что все невольно повернули головы в ту сторону, откуда еще и еще раздался посвист.

Каждый рабочий-сезонник вырос в деревне, в глуши, среди лесов, где драл лыко и плел себе и своей семье лапти-лапоточки, мастерил обручи для кадушки под засолку грибов и пересвистывался с другом Саватеем, если вдруг терял дорогу в сосновом бору.

А вот чтобы так в деревне умел свистать кто-то, как Волгарь, не слыхивали.

Тысячная толпа повернула головы, когда еще раз просвистал Борис. Глянули в ту сторону и ахнули!

На вершине штабеля стоял Борис уж не один. Паровозники из депо принесли красное знамя.

Знамя небольшое, может с аршин, ну полтора, но великое в будущем. И реяло то знамя пока на обломке сучкастого шеста. И не было пока золотой колосисто-шелковой бахромы. Рабочий люд знал это красное знамя. Тут и речей не надо Борису особых. Мало он произнес слов, Андрей ловил каждое из них, дивясь тут же, как это до этого часа не замечал у своего друга уменья словно обвораживать речами. На вершине штабеля стоял оратор, который знал народ.

Словно бронзовая высилась фигура Бориса на вершине штабеля, коричневая от загара, мощная спина и грудь. А тут вон Волга рядом, да тот самый народ, которому завтра идти к мартеновским печам, а кому и по этапу в Сибирь, на каторгу, если на троне Николай Второй.

Об этом говорил Борис с вершины штабеля.

– На работу завтра, товарищи, не выходить! – продолжал Борис, – изберите из своей среды от каждой артели делегатов, а они составят стачечный комитет, который потребует от подрядчиков установления восьмичасового рабочего дня… И назначит народных контролеров, чтобы наблюдать по всему берегу, на баржах, белянах безопасность работающим… Где перила, где мостки пошире, где якоря не к месту брошены…

На берегу Царицына произошло такое. Вместе с сезонниками забастовали рабочие лесопилок, укладчицы досок.

У пассажирских пристаней, на привокзальной и Александровской площадях патрулировали усиленные наряды полиции и казаков. У зданий государственного банка и Азовско-Донского коммерческого, на Спасской улице, расположилась бивуаком рота солдат. Дымила походная кухня. Охраняли солдаты и Волжско-Камский коммерческий банк на Успенской улице и Торгово-промышленный банк на Астраханской улице.

Андрей видел это, торопливо шагая с запиской к Степанову. Борис писал ему: «Кого-то пошлите к лесопильщикам, чтобы организовать забастовочный комитет. Надо укрепить начатую забастовку, а может, удастся и расширить ее, превратить в общегородскую. Мне опасно появляться на глаза полиции. Черносотенцы будут стрелять в меня, если полиция не сумела взять меня живым».

По дороге в заводской поселок Андрей видел солдат, которые то бегом, то ускоренным шагом направлялись на металлургический завод. Солдат было не менее роты. Впереди солдат браво покачивались в седлах офицеры.

Тревожной была наступившая ночь. Только и слышно было, как сигналили полицейские. Свистки их, пронзительные, то короткие, то продолжительные заставили Андрея улыбнуться. Он радостно думал: «Ага, всполошились! Да только на свою завтрашнюю беду!»

Андрею радостно было, что наконец-то и он среди сильных людей, которые все смогут, если что ни день, что ни месяц, что ни год накапливают силы. Это настоящие большевики!

* * *

Иван бормотал во сне, жена починяла рубаху.

Лампа, казалось, стояла в самом непродуваемом месте, но язычок пламени дрожал и чуть-чуть коптил, как не крути фитиль.

Постелив себе на полу, Андрей улегся спать. Снилось ему, что будто бы обледенел Голицынский взвоз. А потом стал бурной рекой. С волны на волну будто бросало лодку, обдавая холодными брызгами лицо Груни. А он так гребет, что волны уж остались позади – и Груня улыбается ему, если брызги не достигают ее.

Катя никогда не видела на лице спящего сына такой улыбки, как в этот раз. Вот и улыбнулась этому, укручивая фитиль лампы, чтобы потушить.

Потушила и прислушалась, прижимая руки к груди:

– Опять скачут! – шептала она. – Делать-то им нечего, вот и скачут как чумные…

Цокот копыт вдруг смолк, и раздались голоса:

– Сюда нырнул!

– Не-ее! Побег туды вон!

Снова цокот копыт. Снова тишина. Катя выглянула за дверь. Шагнула за порог. Поглядев на небо, дивясь обилию звезд, шептала:

– Сохрани, господи, раба твоего Андрея…

* * *

Борис ночевал в развалинах тюрьмы екатерининских времен, на Каширской улице, почти против Девичьего монастыря.

Толстые стены тюрьмы давно рухнули, завалив собой решетки мрачных подземельных камер. Все, что тут когда-то было из дерева, жители ближайших улиц употребили на дрова сразу же, как только конвойные увели последних арестантов во вновь построенную тюрьму.

Полутемные проходы среди подземельных камер старинной тюрьмы из крупного серого камня были устланы плитами из такого же камня. Камни стен были плохо обработаны, а плиты отшлифованы ногами тысяч узников, ушедших в безвозвратное.

Лучшего убежища Борису на первую ночь и желать не надо. Но вот на рассвете, собираясь пойти на Волгу, покупаться, он вдруг услыхал какие-то шорохи. Вынул из кармана револьвер и пошел, почти крадучись, по подземелью, в котором знал все закоулки. Ведь здесь он в юношеские годы собирал ватагу парней, прячась от отцов, играть в карты, познавая жадную страсть к деньгам.

Привыкнув к полутьме подземелья, Борис сразу же догадался куда ему шагнуть и увидел перед собой стоящего у стены человека. Руки его были опущены, голова гордо запрокинута.

– Не угадаешь! – сказал незнакомец. – Встречались не так уж часто, меня теперь и Сергеевич не узнал бы. Ладно… Вчера за тебя десять катеринок пообещала полиция, во всех трактирах и ночлежках. След твой вынюхивают многие…

Борис, втягивая все чаще дым папиросы, бросил окурок и спросил:

– Погоди! Не Ерофей ли ты?!

– Он самый…

– Чего же обносился? Шкалики и полбутылки довели?

– Не обижай… – сердито ответил Ерофей, – у меня праздников не бывает. Были и полбутылки, и шкалики, когда я от Нюшки ушел. Потом бревном покалечен был. Не пью! Одолел пьянку! И все думаю, как бы мне вернуться на завод, к нашим ребятам.

– А что? Продал кого? Напакостил рабочему люду? Уверен, что не из таких ты камней вытесан, не рыхляк, а гранит. Ты мог бы на предательство еще вчера тысячу рублей сцапать. У наших побываем вместе, – сказал Борис, – приоденешься из моих запасов. А сейчас возьми мой картуз, по его размеру купи мне летнюю шляпу. Что подороже выбирай. Вечером, в сумерки, придешь на деповской бугор. Я свистну! Умею, хоть и не разбойник. Купи две стеариновые свечки. Мне тут паренек по кличке Костромич, сундучок мой доставит…

В тот миг зазвонили к обедне. Борис торопливо сказал:

– Пора! Пойду сейчас на Волгу, искупаюсь. Тебе вот деньжата, иди за покупками. А когда обедня закончится, перевстречу. Заработок свой потребую: кровью-потом деньги заработаны.

– Ой, сам себя в тюрьму ведешь… – вздохнул Ерофей.

– Все обдумано, Ерофей Кириллович! Да, ночью делать было нечего – думай себе о чем надо… А как ты на мой след напал?

– Не я на твой, а ты на мой след напал, – ответил Ерофей.

– Буду ждать тебя на деповском бугорке! Я пошел…

Ерофей посмотрел вслед Борису и покачал головой:

– Разве такой раздумает? Такого не отговоришь.

Борис уже искупался, радуясь тому, что на берегу все затихло, что никто не вышел на работу: «Забастовка продолжается», – думал он, поднимаясь закоулками в гору. А как только вышел на взвоз Первой трубы, вдруг увидел вдали Марию. Она тоже увидела его и заторопилась к нему:

– Борь, а Борь?! – заговорила она спрашивающее и тревожно, снимая с плеч коромысло с двумя корзинами выстиранного белья, которое несла полоскать, шла на Волгу: – Радость ты моя… Встретились!

– Ну, что, что, Маша? – спросил Борис, посматривая на тяжелую ношу Марии.

– Нынче похороны Петра… – сказала она. – Все за ночь выстирала, чтобы духу его не было в доме… И все деньги пригребла в свой закуток! Зарыла семнадцать тыщ. Бежим из Царицына на Кубань! Ведь я у тебя самая первая и ты у меня первый – любовь ты моя! А?

Борис изумленно глядел на Марию. Она продолжала:

– Чего ты сам себя в тюрьму прочишь? Для кого-то стараешься? А ты дай мне свободу, а? И тебе ее надо, и мне, нам двоим…

– Понял! – сухо ответил Борис. – Свободу двоим обниматься до тошноты…

– Что?! При святой любви друг к другу?

– Потом поговорим! – грубо сказал Борис. – Мне не до этого в такой час!

Он спешил в привал около Крестовоздвиженской церкви, где и перевстретил подрядчика. Выйдя из своего укрытия, Борис сказал:

– Ну, досыта набогомолился?! И я всю обедню молил-просил вознеси, мол, господи, Николая, раба божьего. До небес вознеси и трахни его оттуда об землю! Так-то! Заработанные мною денежки выкладывай! Не вздумай врать, что при тебе денег нет. Обыскивать буду. Иди, иди сюда, в затишку, а то от людей тебе будет стыдно. Иди, говорю! – Борис подтолкнул онемевшего подрядчика в проход привала бревен.

– Деньги… Заработок… – заикаясь, бормотал Баяров. – Это я с удовольствием, господин Волгарь. Или как там вас еще… – и отвернулся.

Борис через плечо подрядчика заглянул – не револьвер ли достает он? Баяров вынул из кармана пухленький бумажник, набитый сотенными, десятками, пятерками, трешницами. Начал отсчитывать заработок Бориса.

– Но ведь с меня артель потребует для вас? – беспокоился Баяров, чтобы дважды не платить.

– Не потребуют! – ответил Борис. – Я предупредил артель. Список составил – кому сколько уплатить. Не вздумай кого на рубль обмануть! Не фальшивь при расчете. Убью! Не в этом, так в будущем году.

– Получи, пожалуйста! Как все предусмотрено. Вы сбились не на ту дорогу! В коммерсанты надо бы… Уезжаете?

– В Казань! Устраивает вас такой маршрут? Могу вернуться с дороги, если артель пришлет телеграмму, что ты тут ребят обсчитал. Покалеченному доставь заработок на дом.

– Все понял…

Как только Борис зашел за привалы, Баяров крикнул ему вслед:

– Холера и чума на тебя навались! – и что было духу побежал.

С минарета мечети на углу Елецкой и Козловской улиц на бегущего подрядчика засмотрелся татарский мулла, прервав на минуту свой призыв к правоверным. Мулла будто поперхнулся между словами: «Аллах, Аллах ибисмилля! Мухамад рассула!» Мулла понимал, что не спроста так прытко бежит Баяров, человек почитаемый в русской Крестовоздвиженской «мечети». Не пожар ли где? Не утонула ли жена или дочь его?

– Ага! Так-так! – усмехнулся Ерофей, увидев бегущего подрядчика, мелькающего лаковыми сапожками. – В полицию бежит! Значит, у Бориса дела лучше, чем у этого кровососа! – и, не огладываясь, зашагал на базар, минуя харчевню. Прошелся по рядам с зеленью, поглядывая на груды редиски и огурцов, на лотки с только что созревшей вишней, такой соблазнительной, так искристо и красно светящейся, отражающей солнечные лучи – глаз не оторвешь. Вишню продавали еще не на вес, а в пучечках, перевязанных у коренюшек.

Сегодня Ерофей позволил себе полакомиться: купил вишни, сказав:

– Эх, спелые, сладкие вишни…

Перекликались пароходы гудками, наносило из пароходных труб дым, смешанный с запахом нефти. Медленно полз по рельсам береговой линии железной дороги маневровый паровоз. Сновали мальчишки-газетчики, звонко выкрикивая:

– Забастовка сезонников продолжается… К ним примкнули укладчицы досок на лесопилках, деповские кочегары, рабочие мельницы Гергардта и грузчики рыбных пристаней. Покупайте газеты «Царицынский вестник»!

– Покупайте вечерний листок газеты «Волго-Донской край»! – выкрикивали другие продавцы газет. – Царь не приедет в крамольный Царицын! Царь не поедет и в Астрахань!

Ерофей поглядел на свои медяки, вздохнул и не купил у газетчиков ни «Царицынский вестник», ни «Вечерний листок». Читать все равно ему не пришлось бы, если уж пора отправляться на Деповской бугор, куда он зашагал по берегу Волги до взвоза Первая труба. Обычно по этому взвозу в сторону Казанской церкви, как только забрезжит рассвет, везли бревна на лесопильные заводы.

Крутой взвоз, мощенный крупным булыжником, с утра и до вечера наполнялся шумом. Кричали, понукая лошадей, возчики-брусовозы, посвистывали мальчишки-подкаржники. Иному и шестнадцати лет нет, а он верхом на лошади. А как эти мальчишки-бесенята мчались к Волге перед началом работы – наперегонки. Им любо лететь сломя голову, слушая погромыхивание прикрепленных к постромкам железных крючьев, которыми закарживают и выволакивают бревна из воды.

В этот вечер взвоз притих, в каком-то тревожном безмолвии оказался он впервые за все время.

Возчики-брусовозы тоже забастовали. Забастовали и мальчишки-подкаржники. Не было слышно и паровозных гудков из депо.

Поглядел Ерофей с бугра вокруг, на привалы бревен, на штабеля и подумал: «Куда надо поворачивает народ… Бастует!» – и услышал, как пронзительно просвистел Борис из привала, махнув Ерофею платком. Ерофей умел находить короткий путь среди привалов туда, куда это было необходимо. Он не сбился с тропинки и в этот раз:

– С удачей тебя! – сказал он Борису. – Видел я, как Баяров бежал мимо татарской мечети. Ну, а я все купил: шляпу и свечи…

– Да, деньги я получил.

– Так, теперь надо поесть…

– Парень тут у нас толковый… Познакомлю. Он пошел на Заовражную узнать, как там!

Перемежая разговор усмешками, Борис сказал:

– В полиции-то переполох теперь какой! Телеграммы во все концы России: «Хватайте Петра Волошина!» Жандармы уверены, что я сбежал из Царицына в Баку, Тифлис, Батуми, в Москву аль в Питер! А мы с тобой, Ерофей Кириллович, будем жить в своем городе. Это удобнее, чем побег! Квартиру для нас приготовят. Вот маменьку мою потрясут не один раз. Покоя не дадут! Но мы маменьку мою предупредим. Сумеем! Так-то! У тебя будут обязанности связиста с Сергеем Сергеевичем.

Пока поели при свечах, да Ерофей приоделся из запасов Бориса. Прошел час, а Костромич все не появлялся. Но вот послышался условный сигнал, и Андрей вышмыгнул почти рядом. Он с удивлением глядел на приодетых и совсем не по-береговому выглядевших Бориса и Ерофея.

– Усы-то! – воскликнул Андрей. – Усы, как у буфетчика в трактире!

– Фартовые? – спросил Борис. – А, усы фартовые? Ну, знакомьтесь, да рассказывай новости.

– Он недоволен, сердит… – ответил Андрей. – Он говорит, что все произошло слишком неожиданно, когда он и глазом не успел моргнуть, а во дворе завода – походная солдатская кухня задымила. Солдаты! Облавы! Обыски! К лесопильщикам, к сезонникам на помощь выступить заводским не удалось.

– Это да! – вздохнул Борис. – Ну, а дальше?

– Под стихию, говорит, все пошло. А тут, мол, попы стараются помочь меньшевикам. В «Доме трезвости» поп Вознесенской церкви Строков митинг собрал. Сам выступал, взывал к богу о ниспослании огненного меха Михаила Архангела на головы большевиков, которые, дескать, по сговору с самим дьяволом убили приказчика Петра Пуляева, чтобы затеять забастовку на всех заводах, фабриках, в депо и на паровых мельницах…

– Попы, попы! Священники! – вспылил Борис. – Еще что? Ну, что, что еще он сказал? Говори же, Андрюша, – было заметно, что Борис раздражен.

– Все… – ответил Андрей. – Велел ждать его на углу улицы Гоголя. Завтра ровно в пять утра. Забастовку на спад, под уклон пустили меньшевики, а если верить газетам, так будто забастовка идет во всю!

– Да-а, орешек подсунула тебе судьба, Борис… – сокрушенно проговорил Ерофей.

– Да, ну! Разгрызу! – сердился Борис и уж громко сказал: – Сам я не свой! А вот почему. Меньшевики, попы-священники замалчивают смерть напарника у Ивана?! На всех баржах и белянах мостки без перил. За лето – сотни увеченных! Ну, Ерофей, пойдем! А ты, Андрей, жди весточки. К Груняше в типографию носа не показывай. Жди от меня весточку… – и сунул почти порожний свой зеленый сундучок промеж бревен привала.

Разошлись молча. Андрею показалось, что он вот будто сразу что-то обронил. Ему не по себе было оставаться в одиночестве. Тяжело.

А Борис и Ерофей шли из улицы в улицу, минуя нарочито переулки, где зачастую были полицейские засады. Шли друзья молча, шли и шли не оглядываясь.

На углу Пушкинской улицы по соседству с кинематографом французской фирмы «Братья Патэ», что наискосок от частной женской гимназии мадам Стаценко, высилась старинная пожарная каланча, будто силясь померяться своей высотой с колокольней только что построенного Александро-Невского собора.

Давным-давно покрылись прозеленью доски каланчи, но зато ярче солнца блестел начищенный до золотого блеска медный колокол. Пожарники от постоянного своего безделья превратили колокол в золотой. Звенел этот колокол мелодично, слышимый далеко в окружности. Звуки его каждочасно влетали в кабинет Лужнина, если открытыми оставались двери балкона.

– Мне хоть сейчас же свои часы продать за ненадобностью, – смеясь говорил миллионер. – Право, коль почти соседствует с моим домом пожарная каланча, да еще с таким бубенчиком.

И вот, когда на каланче отзвонили семь часов утра, из-за угла Анастасийской улицы показались, направляясь на улицу Гоголя, недавно еще Елизаветинскую, Борис и Ерофей. Степанов, увидев их, обрадовано воскликнул:

– Тебя ли, Ерофей, вижу?! И где же ты пропадал?!

Ответил Борис:

– Пропадал он, пропадал. Об этом потом. Теперь пропадать не будет. Попрошу тебя, не попрекай ни его, ни меня. Понимаю, что у меня и на этот раз не все гладко прошло. Ведь и земля под ногами не всегда гладкая…

– Ни попрекать, ни упрекать не думал… – тихо произнес Степанов, двигаясь вперед по улице, увлекая за собой Бориса и Ерофея, – придется отповедь дать не вам, а латрыгам, которые обвиняют большевиков в семи грехах!.. Идолы… Мы напечатаем свою листовку и распространим по фабрикам, заводам, лесопилкам. Разъясним, как дело было на беляне Лужнина. Плохо, что забастовка возникла стихийно, без деловой подготовки. Но мы еще исправим такое упущение. Поработаем. А пока пошли! На вашу квартиру пойдемте. Вывеску надо сходить и принести буквы с золотым отливом «Мебельная столярная мастерская».

Когда Борис и Ерофей шагнули в помещение для столярной мастерской, у Бориса был паспорт на имя мещанина посада Дубовки Поляничкина Антона Семеновича, а у Ерофея – на собственное имя.

Домовладелица, заметно недоумевая, сказала:

– Вы привели ко мне двоих, а уговор был, что жилец будет одинокий?

– А я запамятовал… – ответил Степанов.

– Кто же из них будет хозяином мастерской? – вздохнула хозяйка.

– Я буду хозяином мастерской! – шагнул Ерофей поближе к ней, удивленный тем, что лицо ее было как восковое, с желтизной, словно тающей, ползущей к отвислому подбородку. – Я – мастер-столяр, а Борис – подмастерье. Он у меня будет жить, чтобы в любую минуту делать то, что заставлю! Как же, матушка?! В чем ваша претензия?

– Плата будет не за одного, а за двоих.

– Ну, разумеется! – согласился Борис.

– И заплатите за месяц вперед.

Борис размашисто распахнул пиджак, достал портмоне и вручил домовладелице деньги.

– Извольте за месяц вперед… – важничая, подкручивая усы, произнес он, – извините, что носик у царя малость поистерся.

– Да, поистерся… – согласилась она, – ведь царские монеты имеют долголетнее хождение. А вы почему же это, – продолжала она, рассматривая паспорт, – решили перекочевать в Царицын?

– Мамочка моя! Господи! – воскликнул Борис, следя за глазами хозяйки, все еще рассматривающей паспорт, – а разве не знаете, что Дубовка захирела?! У нас там нет заказчиков на комоды. Там живется смачно лишь настоятелю собора… Его преосвященству отцу Константину. Служба его в алтаре господа бога… доход имеет…

– Я и сама оттуда выдана замуж, живу вот в Царицыне, – улыбнулась хозяйка, словно радуясь встрече с земляком, – знаю протоиерея Константина, сын его, Сергей, непутевый. Может, известно вам, как этот Сергей Минин в девятьсот пятом году верховодил в Царицыне революционерами?

– Что вы, что вы! – замахал руками Борис. – Ни к чему мне такие интересы. Слышать не хочу.

Домовладелица улыбнулась, поглядывая на Бориса. Мелких, ползущих по щекам морщинок поприбавилось на ее восковом лице.

Спать пришлось Борису и Ерофею несколько ночей на верстаках. Потом они сделали себе деревянные кровати.

– Мне бы дивизию слесарей, пекарей, – сказал однажды Борис как-то грозно, – паровозных кочегаров, гвоздильщиков, хлеборобов… Эх! Вот бы! Про нас и песни потом сложили бы. Да я и сам сел бы за пианино и стал бы музыку писать, стихи слагать… – Борис схватил гитару, запел. После песни Ерофей аплодировал. Он не фальшивил. Борис умело пел, и голос у него приятного тембра.

– Ура композитору! – хлопал Ерофей в ладони, а затем, затушив цигарку, сказал: – Эх, а пока не до песен…

Ерофей чего-то недосказал, а Борис недослушал, вскочив с табуретки. Борис увидел у калитки Груню и Наташу. Он не помнил, как улыбалась Мария, а вот улыбка Наташи сразу же припомнилась. Именно такая, как тогда, в ювелирной мастерской, в Петербурге. Даже черные лайковые перчатки припомнились, что лежали на…

У Наташи все было таким, что нравилось ему: и плотно сомкнутые губы, и голос нежный, и всегда быстрый взгляд, будто о чем-то спрашивающий. По-прежнему дрогнула, вскинулась левая бровь. А ее глаза! Борис сразу сто вопросов угадал в ее глазах.

Борис и Наташа, обрадованные встречей, забыли про Ерофея и Груню. Это и понятно, если они, Борис и Наташа, спрашивали друг друга о столь многом и общем в их судьбе. Они спешили в своих расспросах. Спешили сказать друг другу о чем-то только для них интересном.