Текст книги "Жизнь в Царицыне и сабельный удар"

Слышь, пошли среди грузчиков весёлые прибаутки, шуточки. Вон положил один из сезонников доску, изловчась, чтобы она прогибалась, и, покачиваясь на ней, говорит:

– Я навроде в сад к нашей помещице прокрался и в гаймаке покачиваюсь. А у барыни в округе нашего уезда земли сорок девять тысяч десятин. Тыщ! А не сотен. Откуда ей привалило? А у меня? Во, сколько!

Он показал кукиш – черный, заскорузлый. Сразу стало ясно, что в деревне мужик был сапожником.

– А зимой? В кулак подуешь, на вокзале переночуешь…

Перестав качаться на пружинно гнущейся доске, грузчик вздохнул:

– Доколе жить-то так будем? Ну, чем мы перед Богом грешны? Трудимся, не воруем, ближнего не обижаем. Закон это Божий? Земли в России столько – сколько неба над нами. А мы скитаемся! Эх, пахать бы, сеять! Хлебушко для себя и народа выращивать. Эх, вот бы пожить, не зная голода. Не дожить до таких денёчков… Не дожить?!

Борису хорошо известно, откуда съехались мужики в Царицын. Кто из них кто. Имена их записаны в алфавитной книжке, купленной для заметок о заработке каждого на разгрузке беляны. Все они мечтатели из деревень: один мечтает заработать на покупку коровы, другой хочет купить себе лошадёнку немудрящую, что подешевле, третий – выпрямить скособоченный, готовый рухнуть дом в деревне. И лишь одна у всех одинаковая мечта – землицы бы десятину купить…

Поговорят они об этом перед сном, и замечает Борис, как затухают в их глазах несбыточные эти мечты.

Многим из них не вернуться домой, к женам, отцам, матерям, к своим детям.

А все же мечтают. Помечтают и уснут, намаявшись за двенадцать часов непосильного труда.

Просыпаясь, они не рассказывают друг другу снов. Не видят их. Грузчики спят крепко. Спят как убитые.

О земле на сплотках разговору было много. Борис рассказывал, что будто доводилось ему то под Вологдой, то под Котласом слышать от политических ссыльныx о программе эсеров, программе большевиков: отнять землю, отобрать…

– Эх, отобрать?! И мужикам в деревне раздать!

– Было такое дело… – ответил кто-то. – Степан Разин хотел, да на плахе голову сложил…

– Верно! Какая у нас сила? У помещиков-то полиция, войско! – послышались голоса сезонников-грузчиков.

– Царь всё видит, всё знает. Он – сила!

– А вот я о чём скажу… – сердито произнес Борис. – Сила у царя, заступника фабрикантов и помещиков, – это же мы с вами! Ведь нас в солдаты берут! Вот она и сила. Сила в нас самих. Большевики и поведут эту силу для установления народной власти.

После таких разговоров Бориса иногда будили по ночам двое-трое, все допытывались о подробностях. Иногда и за ужином начинали спрос:

– Вернёмся в деревню и как там говорить? Таясь аль открыто?

– Зачем же открыто, если полиция вокруг? Тайно надо готовиться к завтрашнему дню открытой борьбы… Силы собрать нужно, – отвечал Борис.

– Кабы солдаты заодно пошли с мужиками деревенскими… – помечтал один из грузчиков.

– Пойдут! – уверенно отвечал Борис. – Каждому новобранцу там, в деревне, указывайте о том, что надо бороться за свои права…

На сплотках появился неизвестный мужичок.

– Братцы, товарищи… – заговорил он, – приняли бы вы меня в вашу артель, аль она у вас сполна?

– Один нам ещё нужен… – ответил Борис, давно зная, что так полиция подсылает своих агентов. – Откуда родом? – и разгадав пришельца, сдавив кисть его руки, спросил: – Кто подослал? Удавлю! Утоплю! Если ты играть намерен! Ну?!

– Петр Пуляев… говорю… он самый… – затрясся в страхе пришелец.

– А зачем?

– Велел поработать в артели сколь удастся, узнать настоящую фамилию артельного старшого…

– А то он не знает!

– Говорит, что старшой в артели скрытный человек. Может, и каторжанин… Беглый…

– Дурак он, твой Петро Пуляев! Не юли! Что Петро еще велел?

– Напоить кого-нибудь…

– Ох ты! – рассмеялся Борис. – Оказывается вы оба из-под угла мешком пустым охлопнуты… Пылите оба! От пьяного ведь можно сто фамилий услышать! А ещё что? Что еще приказывал тебе Петро Пуляев?!

Андрей, заметив в оттопыренном кармане пришельца рукоятку револьвера, изловчился выхватить.

Борис, скрутив пришельцу руки, сказал Андрею:

– Обыщи тщательнее… Нет ли у него ещё и ножа…

У пришельца в карманах ничего не оказалось, кроме носового платка, в узелке которого были завязаны две золотые десятирублевки.

– Отдай деньги, – просил пришелец, – Христом прошу, отдай. Я немедля уеду из Царицына. Мне теперь к Петру явиться нельзя. С меня он спросит ливальверт. Он ведь, Петро, дал ливальверт и денег дал на пропой.

Притиснутый к брёвнам пришелец ползал по-змеиному и плакал.

– Крыса в капкане! – сказал кто-то из грузчиков.

– Деньги просит вернуть…

– Не убить ли он явился… Волгаря убить! А? – раздались возгласы.

– Утопим его, братцы!

– Христом Богом прошу, – молил пришелец, протянув руку, поглаживая ногу Бориса. – Ливальверт просто для смелости я сам у Петра выпросил.

– Ногу мою не облизывай, Иуда! – прикрикнул Борис, – дурак! Револьвер выпросил! Тварь ты поганая! Не верну! И деньги не отдам. Раздам сиротам… этот твой заработок!

– А на билет из Царицына?

– Пешком топай! А хочешь – облегчу твой путь. В Волгу-матушку с камнем на шее… Хочешь?! – сказал один из грузчиков.

– Отпусти Христа Бога ради… Отпусти. Каюсь ведь!

– Отпущу! – глубоко вздохнул Борис. – Но только ты побывай еще разок у Петра Пуляева. Целуй у него икону и скажи, что мы артелем отобрали у тебя револьвер, который я отнесу в полицию и прошение подам приставу, чтобы Петр на убийство не искал наёмников. Ему от царского суда не открутиться! Артель ему не простит! Так и скажи Петру! Запомнил? Ну, то-то! Считай, что деньги, выданные тебе на пропой, пропиты… – Борис рассмеялся: – Пропиты сиротами. Им я деньги отдам. Вот и попьют молочка вволю! Ну, брысь отсюда! – Борис под зад ткнул пришельца пинком.

Было над чем посмеяться всей артелью.

Разговорились было о происшедшем, но артельный сказал:

– Спать пора, товарищи! Пора, пора! Вы спите, а я ещё огляжу тут всё вокруг.

Груня и ее отец стояли около лабазов рыбных пристаней.

Все стежки-дорожки исхожены тут давным-давно, еще в детстве и юности Бориса, каждый лабаз знаком, все погрузочные и разгрузочные площадки, с их увековеченным просоленным запахом сазана, леща, судака, сома, сушеной таранки, осетра, севрюги, белуги.

Под подошвой сапога, ботинка ли, лаптя ли бегут ручейки, утекающие из неисправных бочат, кадушек, бочек, ручейки бегут тузлучные, с явными блестками кристаллов комковатой соли, там и тут слежавшейся.

Плывут солянистые запахи в самом воздухе тугими струями, опять же дурманящие чем-то отдаленно знакомым, осетровым, севрюжным.

А пароходные на Волге, а паровозные гудки на двенадцати рельсовых путях станции Волжской, деповские гудки – все такое же, как и в детстве, куда-то зовущие, куда-то провожающие.

Хоть уж и поздний час, а вся береговая линия железной дороги Царицын – Калач – Дон от паровозного депо, грузовых пристаней до Балашовского взвоза, до городских пассажирских пристаней живет шумом, гомоном: снуют маневровые паровозы, подгоняя вагоны под погрузку; грузчики безбоязненно подныривают под вагоны составов, готовых тронуться в путь. Перебегают от стрелки к стрелке с зажженными фонарями в руках составители поездов и стрелочники, дудящие в медные рожки. И нет ничего подозрительного в том, что вон двое – Степанов и Груня – стоят у самого края товарной площадки, как бы любуясь Волгой, огоньками бакенов и сигнальными фонарями на мачтах пароходов.

Ничего подозрительного нет и в том, что к ним подошел Борис. Он тоже любуется Волгой. Вон как размахивает руками, указывая на появившуюся вдруг чью-то парусную лодку, вынырнувшую прямо перед пароходом. Борис и Волгой любуется и рассказывает о происшедшем в ночлежке, о разгрузке беляны и о том, что в паровозном депо кочегары, слесаря, стрелочники объединились в подпольный кружок, который так и назвали «Кочегарка».

– Это хорошо… – одобрил Степанов, – но тебе это не под силу. В «Кочегарку» другого пошлем. Обсудим у меня дома в воскресенье…

– Я еще не обо всем рассказал, – заторопился Борис, заметив, что Степанов намерен на том и закончить встречу.

Груня и ее отец приостановились, и Борис рассказал, как смело поступил Андрей, выхватив револьвер из кармана у провокатора.

– Интересная личность… – задумчиво произнесла Груня. – Ишь, какой смельчак! Жду личного знакомства с этим Андреем.

– И я жду не менее, чем ты… Ведь не каждый час нам удается знакомство с настоящим человеком, – улыбнулся Степанов, протягивая руку Борису. – Приходите, ждем!

– Ждем! – сказала Груня, – в воскресенье ждем тебя, Боря, с Андреем… Почаевничаем… – и побежала догонять отца.

Груня, догнав отца у трамвайной остановки, озабоченно спросила:

– Придут?.. А?.. Придут??

Спать Борису почти не пришлось в ту ночь. Но сил и здоровья ему не занимать. Он и день проработает и еще ночь выдюжит, если уж настигнет необходимость.

* * *

Борис отлично изучил все тропинки, по которым шныряет среди привалов Петр, прослеживая то за одной, то за другой артелью, где очень хотелось бы Петру «изловить» хоть кого-нибудь из разыскиваемых полицией. И только Петр спрыгнул со своей белолобой лошади, накинул поводья на крюк в первом бревне и шагнул вперед, как натолкнулся на Бориса.

– Поживешь еще, – с усмешкой заговорил Борис, вскинув на своей широкой ладони отобранный Андреем у пришельца револьвер, – да, поживешь еще, жрать будешь и то, и се, если завтра же закроешь ночлежку! На берегу тысячи обездоленных… Сорок два из них – мои верные друзья. Они чуть чего – в порошок сотрут тебя! Оставь в покое артель, револьвер я не отдам. И в полицию не отнесу. Понял ли ты меня?!

Петр Пуляев понял все. Ответил искренне на этот раз, что не будет подсылать в артель ни под видом погорельцев, ни под видом монахов, собирающих подаяние православных христиан на украшение церквей и монастырей.

Петр так думал: «Не вековать тут будет артель. Беляну разгрузят, и все уедут. А я снова тогда заживу, как жил…»

Петр ушел из привала пошатываясь, этот тучный мужчина. Струсил, глянув в черное дуло револьвера, направленного ему в лоб.

Происшедшее сильно взволновало его. Он решил выпить водки. Пришел домой.

– Что хмурый такой, – спросил Семен сына.

– Голова болит, давай выпьем с тобой.

– Садись…

Выпили. Петр глянул на отца. Тот как-то странно скособочился.

– Что с тобой, отец? Тебе плохо?

– Сердце жмет… Голова кругом идет…

– Выпей, полегчает, – поднес еще водки Петр.

Семен выпил. Стало еще хуже. Глаза закатились под лоб… Это был последний день его жизни.

– Отец… Отец, не умирай… Как же это?.. – бормотал пьяный Петр.

* * *

Чудесным был воскресный день. Перед утром накрапывал дождик. Легко дышалось, и прогулка из города степью до заводского поселка, мимо Мамаева кургана, доставила Борису и Андрею отдых и удовольствие, все озадачивая и удивляя Андрея особенностями степного края. Забавляла, например, Андрея трава перекати-поле. Чуть колыхнет ветерок, и гляди: скачет серый, с подчернью, ком колючей травы. И невесть где приткнется.

Можно было в широком, степном промежутке между городом и металлургическим заводом беседовать без оглядки. Подслушать тут было некому.

Хоть прошедшая ночь и сблизила Бориса и Андрея будто окончательно, будто не стало никаких секретов друг от друга, но Борис не обо всем поведал Андрею и, направляясь в заводской поселок, сказал, что идут они к одному старому рабочему посоветоваться, как бы суметь устроиться на зиму на работу в какой-нибудь цех завода.

Так, за разговорами об этом и подошли к домику Степанова.

Хозяин и его дочь были дома. Они ожидали Бориса и Андрея.

Дверь открыл Степанов.

– Вижу, вижу молодца! Вот ведь как точно обрисовал мне тебя, Андрей, твой дружище Борис. Да, глаза, что антрацит, блестят! Ну, в передний угол проходи… Ведь нам не каждый день удается завладеть полицейским револьвером! А ты рискнул!

Андрей в ответ ничего не сказал, а взглянул на Бориса, будто хотел упрекнуть: «А ты тут уж успел меня расхвалить…»

Заметив, что Андрей засмотрелся на этажерки с книгами, Степанов объяснил:

– Чего только у моей Груняшки тут нет! Книголюбица! И меня увлекла. Я каждую новинку в дом тащу из книжного магазина братьев Шешминцевых.

Борис, слыша все это, усмехнулся:

– А нет ли тут чего не из магазина купца?

– Тут нет, а достать можно и такое, что ума прибавит.

Андрею было хорошо в гостях. Понравилась и сама Груня, ее голубые глаза, о чем-то будто спрашивающие. Встретив пытливый взгляд Андрея, она смутилась. Андрей понял, что так в упор глядеть на нее неприлично.

За чаем, слушая подробности о происшедшем на сплотках, она сама уже не сводила с него глаз. Глядела в глаза рассказчика, чего Степанов не заметить не мог и строго посмотрел на нее.

– А вы только представьте, мысленно представьте себе берега Волги. Там совсем не то, что под Саратовом, Царицыном. Разве сравняться тутошним лесам Заволжья с тамошними лесами? Чего и говорить! Ни медведя здесь в лесу, ни малинника, ни березки, ни земляники. А какая она у нас там! Душистая-раздушистая, а сладкая-то! Погодите-ка. Знали бы вы, какие у нас там орешники. Мешками мы тянули домой. Пощелкивай, знай себе, как белка.

– Ой, как в сказке! – усмехнулась Груня и спросила: – А чего же не жилось там? Чего это перебрались в степные края? На арбузы польстились, а? – Груня рассмеялась, вышла из-за стола, сделала реверанс: – А вот вам арбузики, дынички, груши бергамот, вишня, ландыши, ежевика, терен… Нечего прибеднять наши здешние края. А главное – заработок на такие вот кренделечки, посыпанные маком…

Груня положила на стол вязанку кренделей, села поближе к Андрею, подвинула крендели и налила чаю, спрашивая:

– Тебе в накладку? Или вприкуску любишь? – и, не дожидаясь ответа, ложечкой взяла из вазы два кусочка сахару и опустила в стакан. – Пей!

О деревне заговорил Степанов, выложив на стол одну из листовок:

– Вот чего тут, Андрей. Двести штук. Груня отпечатала. Разговор о деревне. С сезонниками разговор о земле. Надо распространить листовки на плотах и баржах, на лесопилках, в проходах между привалами и в штабелях… Поможешь?

– Помогу. Это нужное дело, – сказал Андрей и встал из-за стола, обошел его и пожал руку Степанову, пожал руку и Груне, и Борису. Груня руку Андрея придержала. Андрея это обрадовало и взволновало. Надо было закурить. И он вышел в сени.

…Груня через два дня после знакомства с Андреем пришла к нему поздним часом на деповской бугор, где Андрей ожидал с ней встречи.

На Волге в тот час было черным-черно, лишь мелькали огоньки бакенов да сигнальных фонарей на мачтах буксирных пароходов, усердно молотящих воду плицами. Какие из буксиров шли в Астрахань, какие в верховье. Луна где-то застряла, не спешила посеребрить Волгу, что было бы помехой Груне и Андрею, которые на легонькой лодочке-долбленке, купленной Борисом на плотах, отправились в путь: на все плоты и баржи, стоящие на причале от Ельшанки до Бекетовки, чтобы распространить листовки «О деревне разговор, товарищи!».

На обратном пути от Бекетовки к Ельшанке Андрей сумел подчалиться за дощаник баржи, которую тянул буксирный пароход к городским пристаням порожняком, тянул торопливо, что и было нужно Андрею с Груней. Им надо было успеть до рассвета распространить остаток листовок среди незаконченных кладкой штабелей и у входных дверей машинных отделений. Это им удалось. Они шли в тени привалов бревен, обошли не одну лесопилку, штабелей, пожалуй, десятка два, и рассвет встретили уже возвращаясь на берег Волги к своей лодочке.

Солнце всходило над Заволжьем.

Разгоралась заря утренняя.

Можно ли было им – Андрею и Груне – когда-нибудь забыть такие счастливые минуты?

Конечно, не забыли они рассвет над Волгой.

* * *

Утром в Царицыне солнце так красит Волгу, такие лучи рассыпает, что и Лужнин, да еще при его миллионах в Волжско-Камском коммерческом банке, в Торгово-промышленном банке, в Азовско-Донском, казалось бы, радоваться должен и бога благодарить, а он кричит, рвет и мечет на управляющего лесопильным заводом, будто управляющий был в силах погасить угрозу рабочих начать забастовку, если заработок не будет равным заработку на лесопилках соседствующих.

Наташа как-то сразу привыкла к своему новому имени – Зинаида Андреевна – и, слыша, что ее так называют и тут, и там, чуть заметно улыбалась уголком губ.

Привыкла она, как приказал хозяин, появляться в конторе в семь часов утра, а не в девять, как остальные служащие. В семь утра приходил в контору и управляющий. В семь утра распрягал конюх хозяйского рысака, на котором Глеб Федорович успел объезжать все свои владения: паровую мельницу посетить, пристанские склады, кондитерскую фабрику, глянуть мимоездом на замки охраняемых сторожами бакалейно-гастрономических магазинов. Лишь на лесопилке и на причалах плотов не бывал он в эти дни.

Жить и радоваться бы Лужнину, ан нет! Недоволен миллионер. Чего бы ему еще надо? И пароходы у него, и склады с балыками и турецкими товарами. И рысак мчит, куда только не поверни его. Взял бы да прибавил сколько-нибудь лесопильщикам. Всего дела-то на три тысячи шестьсот рублей за год. Не разорился бы! А вот не хочет. Такой уж характер – крепче держаться за деньгу, не швырять деньги туда-сюда. Вот и спросил он Наташу, когда она вошла в его кабинет:

– А вы, Зинаида Андреевна, довольны жизнью?! – и, не ожидая ответа, вынул из сейфа и бросил на стол конверт с изображением в левом углу золотого полумесяца. Золото тиснения турецких мастеров сверкнуло под лучами солнца.

– Сперва прочтите это, а потом поговорим.

Наташа не смутилась, вскрыла конверт, поступивший из Турции, от солидной фирмы, наполовину турецкой, наполовину английской, поставляющей ежегодно Торговому дому Лужнина на двести-триста тысяч золотых рублей колониальных товаров.

Наташа склонилась над письмом из Турции, а Лужнин встал из-за стола, прошелся по кабинету, постоял у дверей балкона и вернулся, останавливаясь позади Наташи, за ее спиной, с прищуром поглядывая на скромное декольте, обнажающее шею и чуть-чуть спину Наташи, дразнящее розовую.

– Ну, так чего же хотят эти турки? – хмыкнул хозяин.

Наташа перевела с английского на русский:

– Просят принять выставленные ими условия – франко Трапезунд-порт.

– Согласен только на франко Трапезунд-корабль! Вразумительно напишите им… – запальчиво продолжал Лужнин, искоса поглядывая на Наташу, расхаживая по кабинету. – Гм! Дожили! Нам турки и лесопильщики диктуют!

– Будет исполнено, Глеб Федорович. Туркам я напишу вразумительно.

– Не сомневаюсь… – произнес хозяин и спросил: – Бываете ли вы в рабочей среде, на нефтеперегонном заводе Нобеля? – спросил и подошел к балконной двери. Остановился там спиной к Наташе.

– Бываю, Глеб Федорович, – внешне спокойно, но с тревогой на душе, ответила она.

– Чем вы там занимаетесь? Какими пряникам вас туда заманили? – Лужнин, чего не было в его манере, хихикнул.

Наташа подумала: «Если задан такой вопрос, значит, Лужнину известно что-то. Отговариваться глупо. И вообще – какое преступление – просвещать рабочих! Надо выждать, пусть Лужнин выговорится, выскажется…»

Наташа хорошо узнала Лужнина, имела возможность убедиться, что если он разговорится, то боже упаси перебить его речь. Взбеленится! Вот и опять он разговорился:

– Если бы вы просто обучали рабочих грамоте… И я благословил бы вас на такое. Но вы их… Ну, например, вы рабочим рассказываете, что ее величество Екатерина повелела когда-то именовать одну из станиц на Дону станицей Потемкинской. Это факт. Царица так и поступила из уважения к заслугам князя Потемкина. Но вы? Вы ведь об этом факте сообщаете рабочим весьма оригинально! Умненько пристегиваете другой факт и просвещаете рабочих в нужном для революционеров направлении, сообщая, что в этой же станице, когда-то называемой Зимовейской, родился Степан Разин. Мало того, вы вспоминаете еще о Пугачеве. Вы сообщаете, что в этой станице родился некий Генералов. Так, от одного факта к другому вы идете дальше и подробно рассказываете, что студент Петербургского университета этот Генералов вступил в террористическую группу партии «Народная воля» и казнен вместе с Шевыревым и Александром Ульяновым за покушение на жизнь императора. И если бы хоть на том вы закончили ваше «просвещение» рабочих, а то ведь вы упоминаете, что только большевики… Словом, вы упоминали в ваших лекциях по истории родного края, что брат казненного Александра Ульянова большевик Владимир Ильич Ульянов возглавляет ныне революционное движение рабочего класса и не только, мол, в России, на всей планете. Может, и это куда ни шло! Но вы добавляете, что Владимир Ульянов-Ленин учит, как вести борьбу с капиталистами. А я? Я капиталист. А вы? Вы – служащая моей фирмы – натравливаете на меня рабочих. Идет речь даже о вооруженном восстании, которому, мол, быть. И это проповедуете вы! Разве неизвестна вам моя забота о служащих моей фирмы?! – Лужнин в иные минуты становился бледен. А то вдруг кровь приливала к его щекам. Он то уходил к балконной двери, то вплотную подходил к Наташе. – Так или не так? Я помогаю?!

– Вы и мне помогли приобрести пишущую машинку. Благодарю вас, Глеб Федорович… Но… я сообщала факты.

– Погодите! Не хотите ли вы сказать, что это главное. Я прекрасно умею отделять главное от неглавного. Но общественное в одном случае мы! В другом – они, чернь! Для меня важно, чтобы служащие моей фирмы были преданными государю императору! В этом и только в этом их высокое достоинство. А вы? Меня удивило, что вы совсем не такая. Может, я ошибаюсь? Это мы и должны сейчас выяснить. Хочу знать, не кормите ли вы свою душу иллюзиями, надеясь на завтрашнюю революцию? А?

Лужнин выкрикнул:

– Вдумайтесь! Против безумия большевиков – сто тысяч жандармов! Казаки! Войска!

Лужнин открывал свои намерения: Наташа нравилась ему. Он продолжал:

– Монархия, цари, императоры устелили давным-давно свою дорогу надежными шпалами и рельсами – и катит, катит история по гладкому пути… А ну попробуй под колеса что-то сунуть! Было бы безумием! Ведь тогда все повалится! Свихнется в бездну… А сколько нам отмерено богом жить, ходить по земле? Мало! Страшно мало. Я вот и говорю – лучше не ходить по земле, а кататься… На рысаке!

Вот, оказывается, почему Лужнин тратился на расходы, чтобы знать каждый ее шаг. И вдруг тревожное сообщение о связях Наташи с рабочими в вечерней школе на нефтеперегонном заводе, среди бондарей, бочкоделателей.

Наташа сразу поняла, что Лужнину доносит кто-то из его частных сыщиков, обязанных следить за каждым служащим его конторы. Она сказала:

– А мне думалось, что лекции об особенностях родного края не принимают оттенка революционной пропаганды. Ведь я всего-то только сообщала о том, что было… о фактах, от которых не уйти…

– Факты! Факты! Какой здесь оттенок! Это чересчур революционная пропаганда! – все еще возмущался Лужнин, но уже смягчаясь.

– Может, я ошибалась по молодости… Право, благодарна вам. Все будет обстоять отныне иначе… Я вас поняла…

– Пречудесно! Вот и хорошо. И мне ясно, что вам необходимы… – продолжал Лужнин, – необходимы наряды, платья. Перепечаткой на вашей пишущей машинке заявлений и жалоб, которые получают адвокаты, наследственных завещаний у нотариуса много не заработаете. А может, вы и для большевиков печатать нанялись? Бросьте такие ваши занятия, не тратьте зрения по ночам. Я сейчас же прикажу, чтобы вам надбавку к жалованью выплачивали за знание иностранного языка.

День за днем, неделя за неделей и Лужнин изменил свое отношение к Наташе. Ни слова лишнего, ни улыбки. Он знал, что он не урод, если не считать безобразно длинных рук, свисающих ниже колен. Но он умел их прятать в карманах брюк или пиджака. А тут и не без того, чтобы кому-то не интересоваться карманами миллионера. Такой интерес проявила Ада, гимназистка. До наук ли было ей?! Адочке, гибкой как лоза над ручьем, дарили букеты роз на танцах в клубе, дарили офицеры, купцы. Она там же получала призы за красоту. Она уверяла своих подруг, что у Лужнина великолепные руки.

– В их движении изящество дирижера и сила властителя! Глеб Лужнин! Он мой король! – не уставала повторять Ада.

Глеб, когда до него дошли слухи, что Ада всюду – в богатых ли домах, на вечеринках и танцах, в театре превозносит его, спросил себя: «Не она ли моя судьба?.. Она!» – и послал своего управляющего сватом к Аде. Предложение Лужнина стать его женой Ада приняла.

* * *

Петр все чаще посматривал с бугра на Волгу в ту сторону, где разгружалась беляна. Приметил он то, что Мария туда по воду ходит. Петр спросил:

– Чего это ты черпаешь воду у сплоток беляны Лужнина?

– Там вода почище. И мосточек удобный… – ответила Мария.

Не могла же ведь она признаться, что влекло ее желание взглянуть на Бориса, когда он идет по сходням, несет на плече пластину, которая не всякому под силу. Любовалась Мария ловкой работой Бориса, как он сбрасывает пластину с плеча так, что и подправлять укладчику не приходится.

Мария верила, что будет близкая-близкая, давно желанная встреча с Борисом, обещанная еще в дождливую ночь, под крышей ночлежки.

А тогда?

Тогда Мария упросит его уехать с ней на Кубань. Перестанет она видеть постылого ей Петра, вот опять подступившего с расспросами:

– Чего это ты и для самовара воду стала таскать не из водопроводной уличной будки, а из Волги черпаешь неочищенную?! Ну, отвечай!

Мария молча подошла к окну и опять же загляделась в ту сторону, где разгружалась беляна.

– Молчишь! – уже заглядывая в глаза Марии, свирепел Петр, рванув жену за рукав.

– Чего ты из себя выходишь? – тихо отвечала она. – Уймись, прошу…

Петр, все же подсмотрев из-за штабелей, понял, что Мария с ведрами на коромыслах загляделась однажды на грузчика артели, торопливо вернулся в дом и перевернул все в комоде, выбросив на пол и из сундука, вспомнив, что как-то вскоре после свадьбы он вдруг застал Марию в спальне, разглядывающей какую-то фотокарточку. Хотел было вырвать тогда из рук, но, погасив в себе такое намерение, решил, что как-нибудь пороется в шкатулках жены, отыщет среди всяких безделушек чей-то портрет в мундире. Этим вот и занялся Петр.

– Ты что это с ума сходишь? – спросила она, останавливаясь на пороге. – Все пораскидал!

– Уберешь! – огрызнулся Петр и продолжал: – По-хорошему бы как верная жена отдала бы мне портрет, который прячешь. Чья рожа тебе мила? Прежнего жениха аль нового какого парня?!

– Изорвала я портрет жениха еще после нашей свадьбы…

– Поцелуй икону! Поверю!

– Поцелую! Гляди! – она поцеловала образ Николая Чудотворца.

Покарает бог, если перед святыми лжешь! – злобно бормотал Петр, – целуй еще раз икону! Убеди меня, что взаправду к мосткам беляны по воду ходишь, а не любоваться там кем-то. Целуй икону, ну!

Мария поколебалась, а потом спросила:

– Какую теперь целовать?

– Целуй Распятие Христа!

Целуя и эту икону, внеся в душу Петра успокоение, Мария думала: «Не покарает меня бог. Целовать-то я иконы целовала, но не крестилась. Без этого целованье икон так себе…»

Петр успокоился на какой-нибудь час, а потом, вспомнив вдруг, что в альбоме фотокарточек разыскиваемых преступников была и фотокарточка, похожая на такую же, как и у Марии, поспешил к приставу, чтобы еще раз просмотреть-перелистать альбом.

Пристав встретил Петра упреком:

– По какой причине ночлежку закрыл? – спросил он Петра.

– Дымоход в неисправности…

– Ты что? Кто же летом пользуется печками?

– Ночевщики в чайнике кипяток готовят. Гляди за ними… Спалят все подворье…

– Исправь дымоход…

– Руки не доходят…

– Не сам же ведь полезешь дымоход исправлять! Не глупи!

– Сам. Печникам не верю. Устряпают такое, что сгореть возможно…

– Ну, знаешь ли, – теряя терпение быть вежливым, продолжал пристав с бранью, – ты мне дымоходом голову не тумань! На берегу дымоходов нет! Чего же там бездействуешь?! Там знаешь, что творится?! Листовки заботливой рукой, чтобы ветром не унесло, втиснуты в середину канатных кругов. Это на плотах и баржах, а в паровозном депо листовки сброшены в глубину поворотного круга. Слышишь ты?! На лесопилках – в штабеля среди досок понасовали этих листовок!

– Не видел я…

– О том и речь, что недоглядываешь! Ротмистру доставлены листовки. Дважды доставлены!

Сказать о том, что в листовках речь шла о свержении царя, у пристава язык не повернулся.

– Кто же это ротмистру листовки доставляет? – удивился Петр, думая, что в районе лесных пристаней и лесопилок только он один служит жандарму.

– Есть, значит, кому. Ты куда там смотришь? Все это происходит под самым твоим носом!

Петр, как только пристав, расхаживая по кабинету, поворачивался спиной, зло глядел на выпяченных из-под чесучевого кителя острые лопатки и думал: «Будто нос у меня трехверстной длины – на весь берег. Можно ли по всему берегу успеть уследить?!»

– Ночью, поди, листовки разбрасывают… – оправдывался Петр, – что ж мне и ночей не спать?

– Ты хоть бы днем-то не ходил полусонным. Иди! – пристав указал на дверь соседней комнаты. – Повнимательнее разгляди в альбоме фотокарточки разыскиваемых преступников. Может, видел какое подходящее рыло среди сезонников – фотокарточка напомнит!

– Из-за этого я и пришел…

– Старайся! Уходить будешь, выдам деньги. Надо подпоить кого-нибудь и завести разговор… Ну, скажем такой: «Вот, дескать, люди рабочие о свободе мечтают. А среди рабочих вожаки водятся… К ним бы и примкнуть… Ума, мол, набраться, как жизнь переменить…»

– Ой ли? Так и заговорить? Э-э-э! От меня сразу же шарахнутся. Рабочие ведь не дурачье – видят, кто какие речи заводит…

– Подпои… Нахлейстай водкой… И шарахаться не будут. Авось насунешься на след… Нам чтобы забастовок не было. Проклятые тревоги… – вздыхал пристав: – вчера в гости не пошел, а какая милая компания собиралась! Два преферансиста из Саратова! Эх, Петро! Отличиться бы тебе!

Петр знал, что приставу пора бы уже и самому отличиться. «Эге-ге! – думал он и в этот раз, все поглядывая в спину пристава, – взял бы да и отличился! А то за мой риск норовит в полицмейстеры выскочить! Петро шею подставляй, а приставу награды…»

– Чего-то, а надо тебе, Петр, найти такое этакое… И тебе бы награду, и мне… – чмокал пристав губами.

Петр, листая альбом с фотокарточками разыскиваемых преступников, думал еще и о том, что упреки пристава справедливы, если на берегу среди сезонников творится такое, что и не снилось никому. По-другому начали сезонники отвечать Петру. Появилось неслыханное прежде:

– Мы тебе не подданные, не крепостные! Не ори на нас!

– Приставу легко тары-бары разводить! – говорил себе Петр, все листая альбом, – насунешься, дескать, на след. На-а-а-сунешься?! Тут ясное дело: ночами доставляются листовки на плоты, баржи, в депо и на лесопилки. Но я бродить по ночам среди привалов и штабелей не горазд… Это уж, господа ротмистр и пристав, извините, подвиньтесь! Ночью и мне в привалах багром брюхо без промаху проткнут, – и задумался о том, как ему справиться, чтобы обуздать Марию. – Не буду пущать ее из дома никуда, пока артель с глаз не сгинет. И кто ей дался? Спонадобился? А может, я очумел? Может, у меня в мозгах излишнее подозрение бродит? А водоноса я все же найму. И на базар сам ходить стану… – решил Петр, все листая альбом с фотокарточками разыскиваемых преступников.