Текст книги "Останкинские истории (сборник)"

Шеврикука полагал, что напуганные, либо удрученные, либо недовольные тем, что их посчитали пустыми сиденьями лавок, созрели до ворчаний, а то и до взмахов кулаками, с восклицаниями: «Ужо вам, надменные властители!» Ожидания его были эгоистическими, а если говорить истинно – то и ребячьими. Он все еще надеялся, что кто-нибудь выскажет сочувствие ему. Или даже поощрит его как радетеля справедливости. Но никто не сказал ему ни слова. Велизарий Аркадьевич, нелепый в своем оборонно-походном одеянии (куда поход-то будет? или побежим в елабужские боры?), взглянул на Шеврикуку с укоризной и будто бы устыдил его. А еще час назад Шеврикука ждал от Велизария Аркадьевича повинных слов и любезно открытых сведений о жизни и натуре Петра Арсеньевича.

И никто ни о чем не принялся Шеврикуку расспрашивать. Прежде, когда в Останкине возникали тайны и случалась паника, к Шеврикуке, подозревая в нем следопыта и умеющего разведывать обо всем расторопнее прочих, тотчас же подступали с расспросами, иногда и совершенно глупыми, взволнованные и любопытствующие. Он был унижен удалением с посиделок в музыкальной школе, а и тогда подбирались к нему многие в надежде добыть от него хоть намеки о грядущих в Останкине событиях.

Сейчас он в выходе разбредавшихся будто бы и не присутствовал.

Происходящее разумно, объяснил себе Шеврикука. Он разбух и раздулся. Возомнил о себе, а ничего не стоил. И никому не было дела до него. Всем было дело до самих себя. До своих беспокойств и страхов.

И тут движение действительных членов приостановил ухарь-наглец Продольный, явившийся невесть откуда. Расставив ноги, стоял он, шумный, развеселый, в бузотерском состоянии духа, будто ему, оценив удалое разрешение неотложных дел, поднесли жбан с бальзамной настойкой мухоморов. И будто бы одарили за боевые деяния – с плеч Продольного по камуфляжным пятнам спускались пулеметные ленты с патронами, не иначе как Продольный брал Перекоп и сбрасывал в черно-синее море Врангеля.

– Ба! – заорал Продольный. – Плетутся! Стадо униженных и оскорбленных! Мелко дрожащих! И с ними дядька Шеврикука! Всесильный и крутой Шеврикука! Всесильный следопыт Шеврикука!

И Продольный захохотал.

– Кыш, Шеврикука! – снова заорал он. – Кыш!

58

Уяснив, что Куропятова нет дома, Шеврикука поднялся в жилище бакалейщика.

В квартире Уткиных и тем более в их малахитовой вазе Шеврикука чаще проводил минуты, а то и часы отдохновений и удовольствий, нынче же для дремот и приятственных созерцаний причин не было.

У Куропятова Шеврикука угрюмо уселся в кресло, какое хозяин предоставлял для скептического собеседника Фруктова в часы их философствований и наслаждений ликером «Амаретто».

Он и есть Фруктов, решил Шеврикука. Он и есть тень Фруктова. Он и есть тень.

Он, Шеврикука, стал теперь тенью и на посиделках, и в Останкине.

«Желанием честей размучен…» – вспомнилось Шеврикуке.

Желанием чести размучен! В экие высоты занесло его, Шеврикуку, в экие гордыни или бездны переживаний! Слова, возобновленные его памятью, пришли в голову Гавриле Романовичу, опечаленному кончиной князя Мещерского. Гаврилу Романовича Шеврикука чрезвычайно почитал. Но какое он-то имел отношение, какое, хотя бы и легчайшее, хотя бы травинкой касательство к чувствам Гаврилы Романовича? Было сказано стихотворцем: «Не столько я благополучен; Желанием честей размучен, Зовет, я слышу, славы шум».

Отчего вспомнились теперь ему, Шеврикуке, эти слова? Шум славы он не слышит. Не слышал. И впредь не расположен слышать. Когда-то, может быть, и желал услышать шум славы, по дурости, и был наказан. И главное, сам, кажется, ощутил никчемность барабанного шума славы. И тщеславие – в холодных размышлениях – ему смешно и противу его натуры.

Желанием честей размучен…

Над Пэрстом-Капсулой, объявившим томление всей сути и будто бы занемогшим от этого, иронизировал, а сам размучен желанием честей?

Да, размучен. Выходит так.

Можно все называть иначе. Но память явила слова Державина…

Слово «честь» нынче малоупотребительное. Но даже когда Шеврикука думал о собственном непонимании случая с Продольным, в голове имел выражения «неприлично» и «некрасиво». Свои выкрики обозвал неприличными и некрасивыми. А приличия и красота для Шеврикуки были понятия главнодержащие.

Что уж говорить о чести…

А он суетился.

Отродья – порождение людского суемудрия.

И он сейчас суемудр. Нет, глупо, плохо, он именно просто обидчиво-суетлив. Он досадовал. Он обиделся. Может, и прежде из-за своего суемудрия он и путешествовал на Башню к Отродьям. Теперь из-за чего он досадовал и обиделся? Опять же из-за своей дурости. Он возомнил о себе. А его не оценили. То есть оценили по его свойствам и состояниям. «Богат, как в Ильин день» Феденяпина – скоморошичий ответ на опрокинутые в публику слухи.

Гликерия не давала о себе знать более недели.

Ну и что? Кыш, Гликерия! Кыш, Шеврикука!

Без Гликерии существовать ему было скучно. Вот что! Хороша она ему или противна, важности не имеет. Без нее ему скучно. И беспокойно. Она сама вызвалась явиться к нему с объявлением, нужны ли ей его, Шеврикуки, услуги и вспоможения, в ближайшие дни. Они прошли.

Желанием честей размучен…

Не честей. Почестей. Почестей, имел в виду Гаврила Романович.

Славы и почестей Шеврикука сейчас не желал. Но – честь… О чести Шеврикука думал. О чести вообще и о чести собственной. Всегда, даже и когда в суете он забывал о ней думать, натура его, не обращаясь к словам, имела в виду честь. Слова «некрасиво» и «неприлично», по его уложениям, частностями или окраской сущностного входили в его понятие чести. Выкрики в Большой Утробе были нехороши. Но в случае с Продольным и кукловодами были решительно нарушены приличия. Ни о какой чести здесь речи не шло. Но была или есть нужда соотносить свою честь с явленным неприличием? Нужда есть, решил Шеврикука. Но в Большой Утробе публичное, видимое проявление своего понимания приличий оказалось малосмысленным и ничего не изменившим. Стало быть, сиди, помалкивай, а действия, какие желаешь произвести, производи. Но не впустую.

После этого постановления в мыслях его случился некий поворот. Теперь ему стало казаться, что его обиды и досады были отчасти справедливы. За кого все же его держат? Конечно, его ущемило бы и возведение его в ранг товарища дозорного. Тогда он, может быть, еще пуще шумел бы и возмущался. Если бы его произвели в дозорные, он бы не удивился и, скорее всего, как бы нехотя с поручением согласился. Но его явно не принимали во внимание как полезную и обороноспособную личность. И это при обстоятельствах, когда в Останкине все, даже и последние сушеные крючки из домовых, слышали о новых значениях Шеврикуки.

Но вдруг именно из-за «Возложения» Петра Арсеньевича, из-за сил, якобы ему приданных, его и упрятывают в тень? Или укрывают, будто в засаде. Как полк Боброка.

Вот уж глупость! Главное – в тени и в засаде! Им просто-напросто пренебрегают.

Или ему не доверяют.

К чему могут иметь основания.

Он словно бы забыл разговор при лучинах с Увещевателем в Обиталище Чинов. Он словно бы забыл про общения с Бордюром. Он словно бы запамятовал о Темном Угле и Недреманных Оках. Он словно бы…

Ни о чем он не забыл. И забывать не может. И теперь (не в горячности посиделок, а во фруктовском кресле в жилище бакалейщика Куропятова) держал собственные жизненные обстоятельства в своих разумениях.

И все же роптал.

Доверяют они ему или не доверяют и кем признают в бумагах, в умах, в компьютерных учетах – не суть важно. Но видимые проявления их отношений к нему казались сейчас Шеврикуке существенными. Взгодными или невзгодными.

Он им сейчас не нужен. Он не ощущает их потребности в нем.

Или он нужен им – одинокий в действиях.

«Вы одинокий наездник», – услышано было, и не так давно, Шеврикукой от провозгласившего себя Бордюром. Шеврикука напомнил Бордюру, что наездниками домовым по уставам их сословных соответствий быть не дано. Поправляя себя, Бордюр назвал Шеврикуку одиноким охотником. Но и охотником Шеврикука считаться не пожелал. Никакая охота его в ту пору не неволила. И в прилегающие дни он как будто бы не был расположен к охоте.

Но теперь его влекло к действиям. Неизвестно к каким, но влекло. И действовать он полагал сам по себе. Если бы пошло на поправку энергетическое состояние подселенца Пэрста-Капсулы, Шеврикука позволил бы себе привлечь полуфабриката и специалиста по катавасиям к исполнению частных поручений. И достаточно. Коли он, Шеврикука, никому не нужен в Останкине и тем более в Китайгороде, мест, где сыскалось бы поприще для затей и предприятий, в Москве и окрестных выселках было предостаточно. Хлопоты и надежды, связанные с Пузырем, совершенно перестали интересовать Шеврикуку.

Но прежде надо было выяснить, отчего не давала о себе знать Гликерия.

В сомнениях Шеврикука был недолго и с воздушными поклонами вызвал на свидание Дуняшу-Невзору. Дуняша-Невзора вполне могла не знать, что ее госпожа и повелительница, барышня-крестьянка, посещающая уроки корейского языка (пусанский диалект) и верховой езды, пятном-регистратором неродившихся привидений проникала в Землескреб ради разговора с ним, Шеврикукой. Встреча Шеврикуки и Дуняши с передачей ей покровского бинокля, добытого Пэрстом-Капсулой для Гликерии без ее якобы ведома, вышла летуче-прохладной, и теперь Шеврикука не был уверен в том, что Дуняша мгновенно отзовется на его воздушные поклоны. Она и не отозвалась.

«Не отзовется вовсе, – посчитал Шеврикука, – сам ее разыщу».

И поднялся в получердачье с намерением посетить прихворавшего.

Пэрст-Капсула лежал на раскладушке. Шеврикука сразу же понял, что он не первый, кто наносил визит больному товарищу. На тумбочке, поставленной рядом с раскладушкой, в стеклянной банке из-под соленых маслят голубели цветы цикория. За раскладушкой же к углу получердачья приткнулся платяной шкаф из тех, что увозят в огородные бунгало или выносят к мусорным ящикам. Возможно, в шкафу содержались теперь бурки, столь любезные Пэрсту, его ковбойские сапожки, пятнистые штаны, куртка и фетровая шляпа от Буффало Джонса. А может, Пэрст обзавелся и новыми украшениями гардероба. Ковровая дорожка, приглашавшая посетителя приблизиться к раскладушке, отчасти удивила Шеврикуку. Одеяло укрывало полуфабриката верблюжье и не имело прорех. Щеки его были выбриты. Все это возбуждало надежды Шеврикуки на то, что белье у Пэрста-Капсулы чистое и не из армейских употреблений.

Но Пэрст-Капсула дремал. Если не находился в забытьи.

Шеврикука исследовал запахи получердачья, среди них, несомненно, ощущались ароматы женские или те, что могли сопровождать женщину, но, смешиваясь с ними, присутствовали здесь запахи неведомых Шеврикуке назначений и природы, и он не имел права судить определенно: какие случались у Пэрста-Капсулы посетители. («А Тысла женщиной пахла или нет?» – подумалось вдруг Шеврикуке. Он не помнил этого. Да и запахи Тыслы могли быть пересилены запахами свирепого Потомка Мульду.)

Пэрст-Капсула открыл глаза. В них не было малярийного блеска и неразумия. Тревога Шеврикуки утихла. Успокоенный, он мог высказать Пэрсту-Капсуле и досады. Досадовать, впрочем, он должен был и на самого себя. Без его согласия, без его ведома, но при его пренебрежении к присмотру за неприкасаемостью территории в его подъезды проникали не учуянные им посетители и была доставлена мебель вместе с верблюжьими и ковровыми предметами быта. Пэрст-Капсула обживался! А он обязан был испросить хотя бы разрешения Шеврикуки на допуск в получердачье визитеров и на мебельное усовершенствование жизни.

Впрочем, Шеврикука поднимался в получердачье не ради досад и разносов.

– А, это вы, Шеврикука… – пробормотал Пэрст-Капсула.

И он закрыл глаза. Оправдываться он, похоже, не собирался.

– Да, это я, – подтвердил Шеврикука. И более он не знал, что сказать.

– Сигаретами пахнет? – спросил Пэрст-Капсула.

– «Кэмелом», – сказал Шеврикука.

– Просил же не курить, – проворчал Пэрст. – Тем более «Кэмел». Он же поддельный…

– Ну, не знаю… – растерянно произнес Шеврикука. Будто бы он и курил, будто бы он был перед Пэрстом-Капсулой виноватый и ему уготовили разнос. И Шеврикука, сам к тому не стремясь, стал тереть об пол ботинки, дабы не запачкать ковровую дорожку.

– Я почему пришел… – начал было Шеврикука.

– Мне ведомо, – оборвал его Пэрст-Капсула.

– Что ведомо? – нахмурился Шеврикука.

– Не для того вы пришли, чтобы отчитать меня и вышвырнуть мебель, – сказал Пэрст-Капсула. – А для того, чтобы узнать, не прекратился ли я вовсе, и, если нет, поинтересоваться, не нуждаюсь ли я в какой-либо помощи.

– Ну и… – чуть ли не обиженно произнес Шеврикука.

– Мне холодно, – Пэрст-Капсула снова поднял веки. – Мне холодно. Протяните мне головной убор. Он в тумбочке.

Шеврикука приоткрыл дверцу тумбочки – одной, видно, со шкафом казенно-сиротской судьбы, но фартового происхождения. В пустоте ее, не имея соседей, лежал головной убор. Или стоял. Шеврикуке сразу же пришли на память звездочеты, венецианские весельчаки пульчинеллы, а еще и железные дровосеки. Конус с козырьком головного убора Пэрста-Капсулы был недолгий, мастерили его (или отливали, или отжимали пресс-формой) из жесткого темно-коричневого материала, снабдив для удобства ношения наушниками и ремешком с кнопками. А может быть, наушникам и кнопкам назначено было служить приемниками и передатчиками звуковых волн и мысленных образов («Предположение на уровне линейного существа, – представилась Шеврикуке усмешка Бордюра. – То есть на моем уровне…»)

– Вот, держи, пожалуйста, – Шеврикука протянул Пэрсту-Капсуле конус с козырьком.

– Наденьте на меня, – сказал Пэрст-Капсула. – И застегните ремешок под подбородком.

То ли он оценил взгляд Шеврикуки, то ли вспомнил его «пожалуйста», но добавил все же:

– Будьте добры.

Защелкнув кнопки, Шеврикука, будто дядькой-наставником готовя новичка в небесное странствие, проверил, надежным ли вышло сцепление, и заметил:

– Вроде бы нормально. – И сразу же спросил: – Лихорадка-то более не бьет?

– Меня не била лихорадка, – решительно заявил Пэрст-Капсула и даже голову попытался приподнять, будто бы в намерении возмутиться или протестовать. – Меня никогда не била лихорадка! Меня не может бить никакая лихорадка!

– Ну, не била и не била, – сказал Шеврикука. – Ну, не может, значит, не может, успокойся…

– Меня не может бить никакая лихорадка… – бормотал ПэрстКапсула, слабея и закрывая глаза.

«А кого может?» – хотел было спросить Шеврикука. Но не спросил. Знал кого. И предполагал, что ответил бы ему подселенец. Месяца полтора назад, в самую жару, вспомнилось Шеврикуке, заведение бурок, какие хороши на полярниках, Пэрст объяснял тем, что у него мерзнут ноги. Объяснение это Шеврикуке показалось тогда мечтательским. Но, может, и мерзли. Сейчас что мерзнет у Пэрста? Голова, коей понадобился убор? Или вся суть полуфабриката, чье томление, увы, не было дано прочувствовать Шеврикуке?

– Не надо, Шеврикука, не надо… – пробормотал Пэрст-Капсула. – Не надо сейчас… Сейчас у вас не выйдет… Следует обождать и пересидеть… И я не могу… Я не возобновлен… Лишь при сословных или исторических необходимостях… А сейчас… От синего поворота третья клеть… А бирюзового камня на рукояти чаши там нет… Нет!.. Оставьте пока, Шеврикука…

– Что?! – воскликнул Шеврикука.

– Что? – приподнялся на локтях Пэрст-Капсула. И было очевидно, бред или дремота его оборвались, а пребывает он в ясностях мыслей. – Что с Мельниковым и Клементьевой? – спросил Пэрст-Капсула требовательно, будто недовольный тем, что Шеврикука вовремя не представил ему отчета.

– С кем? – удивился Шеврикука.

– С Мельниковым и Клементьевой.

– Это с какой Клементьевой?

– С той, что из Департамента Шмелей.

– Ах, с этой… С Леночкой… – вспомнил Шеврикука. – Мне мало что о них известно. Мельникова я иногда встречаю во дворе. А про Леночку… Хорошо, я разузнаю про Мельникова…

– Существенно, что у них двоих! У них вместе! Вы поняли меня! Узнайте! – В голосе Пэрста-Капсулы был каприз повелителя.

– Но… – замялся Шеврикука.

– Идите! – Рука Пэрста-Капсулы властно указала вниз. – Узнайте!

Тут же глаза его закрылись, голова упала на лежанку. Спасибо Шеврикуке: верно сцепленные кнопки ремешка не дали скатиться на пол конусу с козырьком.

Задерживаться сиделкой при обессилевшем подселенце Шеврикука не посчитал нужным и поспешил удалиться из получердачья. Одной из причин этой поспешности была такая. Уже при разговоре о лихорадках Шеврикука ощутил, что к нему пробивается чей-то мысленный (или чувственный?) вызов, но пробиться не может. Неизвестно, какие своеобычные поля способны были возникать вблизи Пэрста-Капсулы и чему они становились проводниками, а чему препятствием. Их следовало покинуть. А сигналы и отклики на свой сигнал он ждал.

Стало быть, волнует полуфабриката (именующего себя полуфабрикатом) лирическое расположение и нерасположение душ кандидата наук и гения Мити Мельникова и музыковеда Леночки Клементьевой, исследовавшей в Департаменте мелодии полетов шмелей, серенады и трудовые песни стрекоз. Отчасти, признавался некогда Пэрст, он произведение лаборатории Мити Мельникова. Тема работы – проблемы энергетического развития судеб (трансбиологические). ПЭРСТ. Полуфаб, признавался опять же подселенец, промежуточная стадия, недосотворенный. Или не так сотворенный и брошенный. А не сотрудничала ли в ту пору в лаборатории своего же Департамента чудесницей и Леночка Клементьева? Даже если не сотрудничала, то наверняка заходила в лабораторию и рассеивала внимание ее гениального заведующего. Но, может, заведующий ее и не замечал. В застолье прощального бала по поводу разгона Департамента Шмелей, вспомнилось Шеврикуке, Леночка не сводила с Мельникова черных глазищ, восторженных и жалеющих, и все видели, что она влюблена. И на смотринах дома на Покровке в смутных своих хождениях при общей перепалке Шеврикука наткнулся на рыдавшую перед зеркальной створкой Леночку. По причине хрупкости, белизны щек и плечей ее назначили привидением. Она согласилась исключительно из любви к Мите Мельникову. И оконфузилась. Но из-за любви к Мите. А тот, похоже, этой любви не замечал…

Не существуют ли какие связи между энергетическими истощениями Пэрста-Капсулы, томлением всей его сути и состоянием душ заведующего лабораторией и специалистки по биомузыке? Мысль, конечно, дурная. В ней упрощения («линейного существа…»). Но Шеврикуке разузнать о том, что и как нынче у собственного квартиросъемщика Мельникова и мечтательно-влюбленной Леночки, следовало. И самому интересно. И прихворавший просил.

Просил. Повелевал!

Вот ведь как получилось. И нельзя сказать, чтобы каприз повелителя («Идите!.. Узнайте! Идите!») доставил Шеврикуке приятности. Но не бывал ли он сам именно таким капризным повелителем в прежних случаях их отношений с Пэрстом-Капсулой? Бывал. И если не капризным повелителем, то уж начальственно-высокомерным распорядителем полуфабриката бывал наверняка. И не раз. И коли преподан ему сейчас урок, то урок – полезный. Однако что за перемены произошли в подселенце? Отчего он так взъерепенился, завел себе мебель, принимал не оговоренных заранее посетителей и отважился командовать Шеврикукой? Одни ли последствия болезни тому причиной, отчасти оправдывающие капризы, или же Пэрст-Капсула начинает объявлять, кто он есть на самом деле?

А кто он есть?

«А бирюзового камня на рукояти чаши там нет… Нет!» И про синий поворот, и про третью клеть, и про бирюзовый камень он, Шеврикука, сам мог наговорить Пэрсту-Капсуле, а тот был способен принять его фантазии всерьез или исказить их, а потому и бормотал сегодня всяческую ерунду. Но бредил при этом или предупреждал?

А хотя бы и предупреждал! Важно то, что в помощники он не годился или даже прикинулся больным, изнуренным жизнью именно для того, чтобы не сгодиться в помощники. «Обойдемся без него! – раздосадованно думал Шеврикука. – А потом и разберемся, допустима ли мебель под крышами наших подъездов или не допустима!»

Уже на шестом этаже Шеврикука почувствовал освобождение воздухов от полей Пэрста-Капсулы и сразу же ощутил здоровый и бойкий сигнал. Дуняша-Невзора, откликаясь на его вызов, приглашала Шеврикуку хоть сейчас же на свидание в Останкинский парк к Девушке с Лещом.

59

По здешнему сентиментально-романтическому преданию гипсовая Грета, она же Девушка с Лещом, некогда была подругой домового Григория Николаевича, выведенного из Останкина из-за хронических инфлюэнций и скверностей натуры. А этот Григорий Николаевич, вспомнилось Шеврикуке, в клубные дни играл в стоклеточные шашки с Иваном Борисовичем, Велизарием Аркадьевичем и Петром Арсеньевичем. Иногда на пятаки.

Ну играл и играл…

Дуняша-Невзора, стоявшая возле Девушки с Лещом, изъяла из соображений Шеврикуки историю Греты и шмыгавшего мокрым носом Григория Николаевича. На Звездный бульвар с прошением о бинокле она явилась к Шеврикуке, несмотря на жару, в мантилье и в строгих темных одеждах, заставивших Шеврикуку заподозрить недоброе, возможно, и драму, происшедшую с Гликерией. Теперь же Дуняша была рабфаковка тридцатых годов, в дневные часы, вполне возможно, – вагоновожатая трамвая семнадцатого маршрута или же сборщица будильников напротив Белорусского вокзала. На ней были футболка в обтяжку (черные вертикальные полосы на белом), на крутых бедрах суконная юбка до колен, фильдеперсовые чулки, туфли на малом каблуке, удобные для передвижений по булыжным мостовым. Из-под берета опадал и возносился под берет же русый локон, наверняка сотворенный терпением бигуди. Футболку могли бы украшать значки, свидетельствовавшие о заслугах в делах Осоавиахима и ворошиловской стрельбы, но и без значков Дуняша выглядела крепкой и ко всему готовой, как ручная граната.

– То вырядилась в мантилью, – сказал Шеврикука. – А сегодня – будто довоенная Лидия Смирнова.

– Ну и что? – с вызовом произнесла Дуняша.

– Ничего, – сказал Шеврикука. – Мне-то что. Словно я забываю, что передо мной сударыня с вывертом.

– А кто нынче не с вывертом? – спросила Ду няша.

– И то правда, – согласился Шеврикука.

Действительно, кто из его знакомых сударынь осуществлял себя без вывертов? Если только гипсовая Грета с Лещом. Но и у той случались приключения.

У ребячьего пруда Дуняша предложила угостить ее фруктовым мороженым с палочкой, что Шеврикука и вынужден был исполнить. Разговор Шеврикука не начинал, он не ведал о степени сегодняшней осведомленности Дуняши и уж тем более о степени ее полномочий, полагая, что Дуняша догадается (или уже догадывается) о его затруднениях и облегчит или даже направит ход их беседы. Так оно и вышло.

– Да, – сказала Дуняша серьезно и, как показалось Шеврикуке, печально. – Мне известно… Я слышала… Гликерия была у тебя в Землескребе…

– Все известно?

– Что известно, то известно! – резко сказала Дуняша.

– Не горячись, – нахмурился Шеврикука. – Меня не интересует, знаешь ли ты, каким манером Гликерия проникла в Землескреб. А вот о сути разговора тебе известно?

– Я знаю то, что мне определено знать, – сказала Дуняша.

– Ну ладно. Ну хорошо, – кивнул Шеврикука. – А сегодня ты вышла с ее ведома?

– Да, – сказала Дуняша, – но без всяких полномочий.

– Что же Гликерия так тянет? – выказал недоумение Шеврикука. – Ко мне она являлась в самом что ни на есть нетерпении.

– Ты у меня об этом спрашиваешь? Или в воздух – для Гликерии Андреевны?

– У тебя, – сказал Шеврикука. – Гликерия обещала дать о себе знать через день. Через два. Тогда бы я задал вопросы ей. Она молчит, и было бы нелепо, если бы я в нынешнем случае пошел к ней. Не мне тебе объяснять. Но меня о чем-то просили. Ты сейчас без полномочий о чем-то договариваться со мной. Но ты с полномочиями нечто выведать у меня. Выведывай. Но сначала извести меня кое о чем. Почему Гликерия просто не уведомила меня: мол, так и так?

– Знаешь… – начала Дуняша, и в глазах ее Шеврикуке почудилась надменность. – Знаешь…

– Значит, во мне отпала потребность, ты это хочешь сказать?

– Нет… я так не собиралась говорить… – Дуняша будто растерялась. – Но сам посуди…

– Что произошло этакое, из-за чего Гликерия якобы перестала торопиться? Или какую силу обрела она себе в подмогу?

– Я не уполномочена сообщать тебе что-либо…

– Я уже слышал, – сказал Шеврикука. – Тогда зачем ты, да еще с ведома Гликерии, пригласила меня сюда?

– Я пригласила? – Синие глаза Дуняши-Невзоры сделались круглыми, и ресницы ее – лепестки васильков – захлопали. – Это ты направил ко мне сигнал, я из вежливости и откликнулась. Была в городе по делам, проезжала мимо Землескреба на троллейбусе, вспомнила о твоей просьбе, дай, думаю, выясню, чего он хочет…

– Вот, значит, как… – сказал Шеврикука. – И по каким же это делам?

– По многим. Ох, Шеврикука, если бы ты знал, по многим. И книжку покупала Гликерии Андреевне. Она ей срочно понадобилась.

– Какую книжку? – поинтересовался Шеврикука. – Если это не библиотечный секрет…

– А вот… – Левая рука Дуняши прижала к футболке плоскую сумку, способную, впрочем, вмещать в себя и предметы макияжа, и учебники, и деловые бумаги, и газовое оружие. Дуняша развела зубья полости и достала из сумки книжку. – А вот…

Обложка была не для лоточных развалов – бумажная, всего лишь двухцветная, но хоть глянцевая. Анна Суворова. «Затворницы и куртизанки». Судя по тексту и изображениям в нем, затворницы и куртизанки проживали в восемнадцатом и девятнадцатом столетиях на северовостоке Хиндустана в знатном слонами, боевыми петухами, дынями, набобами (навабами) и гаремами городе Лакхнау и говорили исключительно на языке урду. Нисколько не противореча привлекательному и даже благоухающему названию, сочинение А. Суворовой было востоковедчески-научное, с соблюдением роскошеств академического церемониального общения. Шеврикука, листая страницы, углядел в них слова «условные критерии дифференциации двух школ», «женская вещность», «стандартная коннотация элементов лексикона газели», «интеллектуальная изощренность бариками», и в нем возникло удивление нынешними читательскими интересами Гликерии. Но, может быть, Гликерия посчитала ради светских и служебных успехов вместе с пусанским диалектом корейского изучить и лакхнауское совершенство урду? Такое не исключалось.

Однако Дуняша позволяла ему книгу листать и рассматривать, терпеливо тратя время на его любопытство, и это обстоятельство дало удивлениям Шеврикуки иной поворот.

– По номиналу? – поинтересовался Шеврикука. – Или с переплатой?

– С переплатой, – вздохнула Дуняша.

– Так что же, – спросил Шеврикука, – Гликерия Андреевна нынче затворница?

– Затворница? Ты что!.. Какую чепуху ты несешь! С чего ты взял! – заговорила Дуняша, словно взволновавшись. Но было очевидно, что слова Шеврикуки не стали для нее неожиданностью. Да и не могли ею быть.

– Не затворница – и замечательно. – И Шеврикука протянул Дуняше книгу о тяжкой и благоароматной жизни красавиц Востока.

– Это ты из-за книги, что ли? Так, может быть, Гликерия Андреевна не только затворница, но и куртизанка? – И Дуняша рассмеялась.

Но смех ее получился несомненно нервический.

– Хорошо, – сказал Шеврикука, – она не затворница, ее интеллектуальная изощренность позволяет ей уделять внимание проблемам урду, ты без полномочий, а потому промолчим о Гликерии…

– Надо же! Затворница! И придет же в голову! – все еще восклицала Дуняша. И не убирала книгу в сумку.

– Как ваше Ателье?.. Или Агентство?.. Или Салон?.. Ведьм, колдунов и привидений… Или кого там… Ты рассказывала… Как оно-то? – спросил Шеврикука.

– О! Оно-то! Все кипит и бурлит! – воодушевилась Дуняша. – Вот-вот откроют… Именно на Покровке… Дударев обещает. Кубаринов, полпрефекта, перережет ленточку. И будьте милостивы!

– Дударев обещает… – задумался Шеврикука. – Он вам и ставки обещает?

– И ставки, и гонорары, и творческие подношения. В долларовой равноценности!

– Это замечательно, – порадовался Шеврикука за Дуняшу. – Сам бы побыл привидением. Но не просите… И Совокупеева Александрин кипит и бур лит?

– И она! Естественно! Твоя Совокупеева-то! Ох, и ловелас ты, Шеврикука! – И Дуняша пригрозила Шеврикуке пальцем. – Хотя у тебя теперь интерес к этой пройдохе Увечной Увеке…

– А Леночка Клементьева?

– Что Леночка Клементьева? – Дуняша отчего-то нахмурилась.

– Она ведь тоже самозванкой являлась на смотрины в дом Тутомлиных…

– Ходит, ходит. Совокупеева ее держит в руках. Но больно томная и меланхолическая. Царевна Несмеяна. Клиентов отпугнет. Или они у нее прокиснут. Однако говорят, и Несмеяны нужны.

– Что с ней? Несчастная любовь? Как у нее с Митей Мельниковым?

– А мне-то почем знать? – строго сказала Дуняша. – И тебе-то что?

– Да я так… – смутился Шеврикука. Но сейчас же и он стал строг. – Мельников квартирует в моих подъездах. Имею право любопытствовать о его затруднениях и душевных невзгодах.

Возразить чем-либо на это Дуняша не могла, но не было у нее ни лакомств, ни протухших овощей для угощений оголодавшего, но разъясненного любопытства Шеврикуки.

– А что Гликерии отведено в Агентстве? Или в Салоне? – спросил Шеврикука.

– Гликерия… Она… Она пока… – замялась Дуняша. И опять нахмурилась. Книгу о затворницах и куртизанках наконец решилась запереть в сумке. – Она, может быть, там сама по себе… У нее самостоятельная программа… Ты должен понять…

– Я понимаю, – кивнул Шеврикука.

– Что ты понимаешь! Что ты киваешь со значениями! – снова разволновалась Дуняша. – Что ты можешь понимать!.. Она… Гликерия Андреевна… Она…

И замолчала.

Скомканный стаканчик из-под фруктового мороженого она швырнула в урну, сама же резко отвернулась от Шеврикуки, будто не желала, чтобы он видел ее лицо и, возможно, повлажневшие глаза.

В пионерском пруду озорничала и безобразничала детвора, лишенная лагерного детства, шли на абордаж лодки и водяные велосипеды, но не было у берегов ни волн, ни ряби. И листья деревьев проживали в благонравии безветрия. А ногам Шеврикуки и телу его передались вдруг подземные гулы и содрогания горных пород. Но тут же они и стихли. Бурление страстей призраков и привидений Шеврикука ощутил в прошлый раз лишь на подходе к лыжной базе. От пионерского же пруда до лыжной базы пролегало версты две. Бурление страстей расползалось, а возможно, вздымалось и из глубин. Не расползется ли оно до Звездного бульвара и не потревожит, не огорчит ли Пузырь?

Впрочем, что ему, Шеврикуке, беспокоиться о нервных и нравственно-сейсмических состояниях Пузыря?

Женщина в его видениях, с золотой диадемой, в белых одеяниях, стояла в тоске (или в отчаянии) перед громадой чаши и молила о чем-то, Шеврикуке недоступном и неизвестном. Это он помнил.

– Клокотание котла у вас, мне известно, продолжается, – сказал Шеврикука. – Или это сплетни и преувеличения?