Текст книги "Останкинские истории (сборник)"

67

Как и положил себе Шеврикука, он отдохнул в Землескребе, отоспался и встал, освобожденный от сомнений, меланхолии и тоски. То есть мелкие сомнения в нем оставались. А иначе как? Что же касается меланхолии и тоски, то их, если толковать уже упомянутое суждение примечательной для Шеврикуки личности, отменила готовность к войне и отличному поручению. Ну, к войне, видимо, громко или преждевременно сказано.

В квартире Уткиных поутру Шеврикука уже смирным глазом исследователя читал личное дело приватного привидения Епифана-Герасима. Подробности татуировок Герасима Шеврикуку посмешили и обрадовали. В одной из них он углядел чертеж лабиринта Федора Тутомлина. Вернее, он предположил, что перед ним чертеж именно покровского лабиринта. И убедил себя в этом.

О Петюле он разыскал лишь одно упоминание, да и то в меленькой сноске. Но он посчитал, что уже знает или догадывается о Петюле и Герасиме существенно.

Можно было отправляться на встречу с Дуняшей.

Но прежде он повелел себе подняться в получердачье и осмотреть лежбище Пэрста-Капсулы в рассуждении порядка бытования подселенца в Землескребе и течения его недуга. Как бы в канун устройств бомжеубежищ не возникли поводы для отлавливания здесь бомжа. Радлугин – он добродетельный, но подвержен всяким неожиданным общественным порывам. И он был самоназначенным Старшим по подъезду.

Пэрст лежал в получердачье.

Мебели стояли здесь все те же, неизвестно кем и без ведома ответственного домового занесенные. Платяной шкаф. Тумбочка. Но что-то в получердачье и изменилось. А что?

Пэрст лежал бездыханный. Но, судя по запахам и их оттенкам, он не помер. Если, конечно, по условиям своего существования он не был нетленным. Башку его прикрывал конус Железного Дровосека с кожаным ремешком под подбородком, застегнутым, возможно, еще пальцами Шеврикуки. Исследователю показалось, что голова полуфабриката уменьшилась, а сам он удлинился. Но мало ли что может померещиться после застолий с Герасимом и Петюлей.

Вот и мнение о том, что Пэрст лежал упакованный или укутанный, возможно, было ложным. Во что упакованный или укутанный? Ни во что. Или во всяком случае – в нечто прозрачное или даже невидимое, не позволяющее себя увидеть. В кокон! Но тут же он себя и поправил. Не в кокон. В капсулу! Именно в капсулу!

Но не в ту капсулу, в какую отрядили Пэрста на столетия сидений Отродья Башни в ожидании любознательных потомков. Та была похожа на футбольный мяч, ее осквернили строительные мужики, и она проросла металлическими прутьями с пивными пробками вместо листьев. Нет, посчитал Шеврикука, Пэрст помещен (или сам поместил себя) в капсулу удлиненную, облегающую его тело, уберегающую его до поры до времени от дурных воздействий.

До поры до времени? До какой поры? Сказано было как-то: до конца сентября. Или октября. А нынче – август. Но что ему-то, Шеврикуке, сроки полуфабриката?

Главное, что тот лежал утихомиренный, чистый, в свежем белье, не шумел, не буянил, не издавал звуков и ароматов, какие могли бы привлечь ловцов бомжей.

И Шеврикука покинул получердачье.

Покинул отчасти раздосадованным. Досады его имели происхождение эгоистическое. Конечно, не из-за Радлугина и ловцов бомжей посещал он Пэрста-Капсулу. Конечно, и здоровье подселенца он был обязан иметь в виду. Судьба подселенца занимала его сама по себе. Но он и надеялся. В особенности сегодня…

Ну что же, сказал себе Шеврикука, обойдемся без приспешников, без помощников и тем более без советчиков.

А может, он все же прикидывается охолодавшим и бездыханным? Сам же, стервец, вослед Шеврикуке глаз приоткрыл, а потом, язык в спину показав, выругался небось единицами своего энергетического измерения и расхохотался.

Дуняша-Невзора поджидала Шеврикуку в Лавандовом саду невдалеке от Купального пруда. Сегодня она более походила на больничную сиделку, аккуратную и сострадательную. «Опять тоску нагонит?» – насторожился Шеврикука.

– А что же ты не кормишь своих бегемотиков? – спросил он.

– Обойдутся! – сердито сказала Дуняша. – Слушай, Шеврикука, что ты натворил! Отчего ты не вернул Петюлю на Лужайку? Как ты позволил ему пить клей?

– Вот тебе раз! – удивился Шеврикука. – Ты меня не предупредила, чем его поить, а чем нет.

– Да хоть бы и предупредила! Ты все равно бы поступил по своему самонравию!

– Что значит – по самонравию?

– То и значит! По самонравию!

«Это про Потемкина утверждали, – вспомнилось Шеврикуке, – ведет себя не по законам, а по самонравию…»

– Самонравие – самодурство, что ли? – спросил Шеврикука.

– Твое самонравие – возможно, и самодурство! – заявила Дуняша. – Теперь сам расхлебывай.

– А не ты ли подсунула мне Петюлю и посоветовала зайти в трактир?

– Я хотела тебе помочь! Чтобы Герасим разговорился, а ты бы из него что-нибудь вытянул.

– Ну и что же натворил Петюля? Чем он теперь нехорош? И почему он не может вкушать ацетоновый клей, коли он того желает?

– А потому, что не может. Ему запрещено. Его начинает лихорадить. И в него входит Нерв. И сам он начинает взъяряться.

– Ты не забыла про бинокль?

– Не забыла…

– Так к кому вхож Петюля?

– А ты не знаешь?

– Не знаю.

– Ты дурака валяешь?

– Ладно… Гликерия держала в руках бинокль?

– Нет. Она не знает о нем. Это моя затея.

– Ты врешь.

– Я не вру.

– Так к кому вхож Петюля?

– К троим.

– Значит, насчет бинокля и Гликерии ты не врешь?

– Не вру.

– Ну и окончим на этом разговор.

– Хорошо… – Дуняша положила руки на колени. – Я вру. Гликерия развинчивала и обнаружила…

– Бинокль беру, – сказал Шеврикука. – Насчет Петюли?

– Он вхож к троим. Определенным. Но он вхож и ко многим. К кому укажут. К кому захотят. В этом его особенность и ценность. Сам же он увлечен компьютерами. У него приятель… как это… Белый Шум… Слышал о нем?

– Слышал, – кивнул Шеврикука. – Он и мой приятель… А Петюля и Герасим?

– Не знаю. Восемнадцатый век. Меня тогда не было.

– Опять ведь неправда…

– Поговоришь нынче с Гликерией, и отпадут вопросы, – сказала сиделка и помрачнела, будто вспомнила о своей больной, распластанной под капельницей.

– Ты сейчас поведешь меня к Гликерии? – спросил Шеврикука.

– А более и времени не будет.

– Но выходит, что Петюля-то – вредный. А ты его угощаешь ячменным зерном.

– Мои слабости. И Петюля вредный не всегда.

– Вредный, когда проявляет самонравие?

– И тогда тоже.

– А мне по душе слово «самонравие», – сказал Шеврикука.

«А Пэрст-Капсула – самонравный? Кстати, а не вхож ли в его сны, видения, а может, и кошмары, его недомогания Петюля? С Белым-то Шумом они приятели… Но вряд ли Дуняша ведает о полуфабрикате, уберегаемом нынче невидимой капсулой».

– И где же теперь Петюля?

– На игровом поле. С Герасимом. Пока клей из него не выйдет и не опадут раздутия, его к Лужайке Отдохновений не допустят, а ячменные зерна он получать не будет.

– Экая досада…

– Ладно. Вести тебя к Гликерии Андреевне? Ты готов?

– Готов.

– Ты ее не огорчишь? Ты ее не обидишь?

– Не имею намерений. Бинокль у тебя? Или у Гликерии?

– У меня. Гликерия ничего бы не смогла пронести в узилище…

«Ну это, положим…» – хотел было возразить Шеврикука, но не возразил.

Принял протянутый ему перламутровый бинокль, рассматривать его не стал, сунул в карман джинсов, пальцы его наткнулись на нечто твердое. «Соска-затычка, – вспомнил Шеврикука. – Исключительно для правого уха…» Ему опять захотелось вышвырнуть подарок Отродий, доставленный Веккой-Увекой, но вызывать вопросы Дуняши он не пожелал.

Шли они уже с Дуняшей в березняке с ореховым подлеском, под ногами шуршали папоротники, трещали белые подгрузди, и туман, туман опадал на них. «Я дальше не пойду, меня не пустит, там впереди камни и пещеры, – прошептала Дуняша. – Ты проводник. Ты пройдешь. Ты вызывался быть проводником. Ты пройдешь?»

– Ты пройдешь? – спросила она громко, с сомнениями и испугом.

– Пройду! – сказал Шеврикука. – Поворачивай.

– Я буду ждать…

– Здесь не жди!

Туман затемнел теменью. Испугов Шеврикука не ощущал, не то было намечено им предприятие, чтобы его сочли необходимым остановить капканами и препонами. Дурацкий бинокль если и мог что-либо отворить, по уверениям ослабленного меланхолией Иллариона, то не здесь и не сейчас. Сейчас же следовало повторить опыт, начатый в трактире «Гуадалканал». Но там усилия прилагались по пустяковому поводу – всего лишь расплатиться за себя и за двух скромных в потребах собутыльников. Теперь же без шумов надо было заменить взрывные устройства или хотя бы отбойные молотки. «Будем ответствовать! – заверил себя Шеврикука. – Будем ответствовать!»

Дабы ответствовать, должно было обратиться не только к силам, какие и обеспечили благополучный уход из американо-японского «Гуадалканала», но и к своим долгосрочным обретениям. Что Шеврикука и сделал. Его тотчас завертело, ткнуло головой в твердое, ушибло, но не одурманило болью, камни же стали словно бы сыром, потом и плавленым, и творожным, Шеврикуку проволокло сквозь сырково-творожную массу, не измазав и не забив ему нос, рот и уши, а затем и вынесло в пустоту. Пустота была черной, явно замкнутой пазухой в чем-то, пещерой или камерой, догадался Шеврикука. И догадка его вскоре подтвердилась. А прежде он услышал женский вскрик, не громкий, не истеричный, но скорее брезгливо-предупредительный, будто к ноге кричавшей присоседилась мокрая мышь.

Без всякого разумного движения мысли Шеврикука выхватил бинокль, и тот неожиданно испустил свет, не яркий, но давший увидеть женщину в монашеском плаще с капюшоном. Бинокль словно бы вызвал другое свечение. Над Шеврикукой, уткнувшимся в камни, возникло тюремное оконце с решеткой. Женщина, хотя Шеврикуке удалось разглядеть лишь нижнюю половину ее лица, была несомненно Гликерия. Но требовалось и подтверждение.

– Ты рада мне так, – сказал Шеврикука, – будто я и впрямь мышь.

– Шеврикука? – с удивлением произнесла Гликерия.

– Кто же еще? Ты что, меня и не ждала?

– Ждала, – подумав, ответила Гликерия. – Но с сомнениями.

Теперь Шеврикука разглядел камеру. Длинная, узкая. Пенал. Или часовня? Гликерия сбросила капюшон, откинула голову и стала похожа на героиню Флавицкого, измученную ужасами мира и оскорбленную подлостью известных ей лиц.

– Ты прикована?

– Да. Я на цепи, – сказала Гликерия. – Здесь узилище.

– Сейчас я освобожу тебя. И выведу отсюда.

– Нет! Нет! Меня не надо выводить отсюда! И не надо освобождать от цепей! – вскричала Гликерия чуть ли не в испуге.

– Но зачем я здесь?

– У тебя много времени? – спросила Гликерия.

– У меня времени мало.

– Тогда будем говорить коротко. И вопросов следует задавать немного.

– Но все же – из-за чего ты здесь?

– Не по своей воле. Из-за чужих козней!

– Из-за чьих? И в чем нарушена или уязвлена твоя воля?

– Если ты явился сюда мстителем или освободителем, – сказала Гликерия, – твой приход бессмысленный.

– Что и зачем я должен делать? – спросил Шеврикука. – Нас могут слышать и наблюдать теперь?

– Я думала: ты позаботился о том, чтобы не могли… – Гликерия будто бы удивилась его вопросу.

Шеврикуке вновь пришлось обратиться к приданным ему силам.

– Так что и зачем я должен сделать?

– Если это не противоречит твоим отношениям ко мне, твоим желаниям, твоим возможностям, я просила бы тебя, я умоляла бы тебя проникнуть в нечто, добыть нечто, что обеспечило бы мне истинное положение и свободу, в частности, от страхов и дурных обязательств.

– Наволочки хватит? – спросил Шеврикука.

– Что? Какой наволочки? Для чего?

– Для добытого. Мне в силу самых разных причин, не в последнюю очередь – сословных, удобнее всего уносить добычу в наволочках.

– Ты балагуришь, Шеврикука! Ты смеешься… – И Гликерия расплакалась.

– Ничего подобного, – сказал Шеврикука мрачно. – Я не шучу. И ты бы могла знать мои привычки. Но где уж тут помнить о них…

– Не обижайся, Шеврикука. – Гликерия шагнула к Шеврикуке, произведя звон оков.

Шеврикука расстроился или даже испугался. Слезы уже состоялись, цепи зазвенели, следом могли открыться нежности, и все пошло бы прескверно. Он положил себе избегать всяческих проявлений чувствительности, чтобы не мешать делу, он и держался, но теперь и сам шагнул навстречу Гликерии, дал ей уткнуться ему в грудь и выплакаться.

– Все. Оставили, – сказал Шеврикука, отстраняя Гликерию. – Если я вспомнил наволочки, значит, я настроен всерьез. Будь добра, излагай суть дела.

Суть дела содержалась в следующем. Гликерия, хотя и принадлежала к роду Тутомлиных, из-за того, что служила в доме на Покровке привидением, многого в этом доме не могла, не имела на то прав. Доступное простой личности в силу установлений было недоступно ей. Под простой личностью можно было понимать и Шеврикуку. Нарушение установлений каралось жестоко (в узилище же ее затворили изза других бед и злоключений, не расспрашивай сегодня каких). Потому и простенький бинокль, шестистепенная штучка, добывался известным Шеврикуке способом. Перед самым затворением в узилище Гликерия все же отважилась и попыталась пробраться к покровским тайникам. Однако во всех местах и щелях ее проникновений Гликерию словно бы током отшибало. «К тому же я не такая, как ты…» – «Проныра», – подсказал Шеврикука. «Нет, нет! – не согласилась Гликерия. – Просто ты лишен моей щепетильности и многих моих ложных комплексов. К счастью, и Бушмелев по установлениям не может проникнуть в тайники», – тут же сообщила она. «При чем тут Бушмелев?» – насторожился Шеврикука. «Ни при чем, ни при чем! – поспешила ответить Гликерия. – Но он может нанять…» Она замолчала. «Пройдох, таких, как я… – хотел было продолжить за Гликерию Шеврикука, но слово „пройдоха“ в нем задергалось, подпрыгнуло и превратилось в „Продольного“. – Может, может! – убедил себя Шеврикука. – Надо тотчас же действовать!..»

Стало быть, Шеврикуке, раз он взялся, предстояло проникнуть в тайники и добыть… Последовали перечисления, какие скоро утвердили Шеврикуку в мысли, что одной, даже и купеческой, первогильдийной наволочки ему будет мало. Тут тебе хоть из купчихиной перины выпускай пух и закидывай перину за спину.

– Но там, говорят, все давно выгребли, там ничего нет! – убежденно сказал Шеврикука.

– Есть, есть! – схватила его руку Гликерия. – И в кабинете-убежище Федора есть, и в тайниках рядом с ним он держал реликвии своих дядьев и дедов. Добраться до них никто не мог. Один лишь твой подселенец. Но он унес только бинокль.

– А чаша? А клеть?

– Увидишь! Увидишь! Проберись!

– Проберусь! – заверил Гликерию Шеврикука. Он уже ощущал себя пробравшимся и одолевшим неприятеля. Он сокрушил стены и расшвырял преграды.

Впрочем, надо было утихомириться. После следующих перечислений Гликерии, прозвучавших деловито, Шеврикука почел нужным иметь еще две наволочки. Особого упоминания удостоилась некая историческая булава. «Символ власти военачальника», – вспомнился Шеврикуке вопрос недавнего кроссворда с фрагментами. Чья это булава и какому военачальнику она теперь предназначалась? Не новому ли воеводе? На вопросы о булаве и бочонке Полуботка с золотом Гликерия отвечала нервно. Бочонка там действительно нет, Мазепа его туда не завозил, а что касаемо булавы, то какая, чья, кому, зачем, она все объяснит Шеврикуке позже, позже, позже! Сейчас надо спешить. Согласен, кивнул Шеврикука. Как личное одолжение (а остальные – не личные, что ли?) Гликерия просила отыскать одну миниатюру, ей очень дорогую, она сейчас нарисует, где искать, картинка могла заваляться, на ней – женщина на лошади, со шпагой в руке, ну, он сам увидит и поймет…

– Все, что ли? – спросил Шеврикука, как бы давая понять, что хватит, и так добра тащить достаточно, нельзя пережадничать, тем более что надо спешить.

– Да, – сказала Гликерия. – Сейчас все повторю по порядку.

Повторила. Шеврикука шевелил губами ей вдогонку, укладывая в себе пункты стратегемы. Назначенное к выносу из дома Тутомлиных его озадачило. Зачем Гликерии столько всего, несочетаемого к тому же, будто она барахольщица и желает иметь дела с торговцами антиквариатом?

– Во всех этих предметах есть смысл и мифологическое назначение. Со временем, через несколько дней, у тебя отпадет необходимость задавать вопросы.

– Куда тащить наволочки с добром? – спросил Шеврикука.

– Не сюда же. Сначала к себе, в какое-либо укрытие. Потом все оценим, обдумаем и решим, с чем и как быть.

– Хорошо, – сказал Шеврикука.

– Иди ко мне, – позвала Гликерия.

– Зачем? – прохрипел Шеврикука. – Надо спешить…

– Нет, – сказала Гликерия. – Просто подойди ко мне… Вот так… Шеврикука, прости меня!..

Гликерия, обняв Шеврикуку, целовала его, провожая на подвиг.

– Иди, Шеврикука! Прощай!

– При чем тут «прощай»? – удивился Шеврикука. – Я не люблю это слово.

– Прощай, прощай, Шеврикука! Прости меня! Грешную, недостойную! – И Гликерия снова расплакалась.

«Ну хватит!» – будто выругался Шеврикука и шагнул от Гликерии вбок, в черноту камней.

Мрачный прохаживался Шеврикука улицей Королева, а потом и Звездным бульваром. Был бы открыт на Королева, пять, пивной автомат, он бы зашел туда в поисках облегчения, но увы…

Снова вползла в него тоска. «На Острове Тоски двадцать две стальных доски…»

– Шеврикука! – окликнули его.

Перед Шеврикукой стоял сановитый домовой Концебалов-Брожило, в грядущем – Блистоний, в коричневом бостоновом костюме налогового инспектора, но в сандалиях римлянина. Концебалов был хмур и важен.

– Шеврикука, два слова.

– Слушаю.

– Там, где вы будете… завтра… да, завтра… среди коллекции с библиотекой графа Сергея Васильевича Тутомлина стоит и мой Омфал… Одна из Лихорадок решила содержать его там…

«Стало быть, – подумал Шеврикука, – не только мой подселенец был способен проникнуть в тайники за лабиринтом. Одна из Лихорадок… Для меня все равно какая…»

Он вздохнул.

– Вы меня не поняли? – спросил Концебалов.

– Я вас понял.

– И что?

– Четвертая наволочка, – сказал Шеврикука.

– Вы мне не ответили. А я ведь ваш должок Кышмарову отменил…

– Какой еще должок! – возмутился Шеврикука. – И я вам ответил. Четвертая наволочка. Если достану четвертую наволочку…

68

Утром Шеврикука пах мятным листом, был свеж, выбрит и готов к предприятию. Но его занимала мысль о Совокупеевой.

Если Дуняша не соврала и не нафантазировала, и если нынче в доме на Покровке начиналась апробация или пилотная деятельность Салона призраков, привидений, колдунов и ведьм «Анаконда», и если Совокупеева Александрин вовлечена, ему непременно, ради чистоты предприятия или интересов дела, надо встретиться с Совокупеевой.

И не только встретиться, но и иметь с ней, по мере возможностей, совместное удовольствие.

Мысль эта представлялась ему не авантюрно-озорной, не пошло-физиологической, а дающей оправдательное объяснение предприятию.

В нем он, Шеврикука, так он постановил, должен был быть свободен от Гликерии.

От личностно-заинтересованного расположения к ней.

Он обязан быть чужим к ней.

В узилище он выдержал. А ведь Гликерии кандалы, ножные и ручные, цепи со звяканьем, шипы – до крови, нисколько бы не помешали. Напротив, они должны были бы обострить и разгорячить ее. И она позвала его. А он выдержал. По-дурацки это вышло или не по-дурацки, но он выдержал.

В тайники он должен был проникнуть ради себя. А не ради кого-то. И не из-за своей зависимости от кого-то или от каких-либо своих чувств. Не из сострадания или жалости к кому-то. А ведь в узилище он сострадал и жалел…

«Ну и потребы у нее! – раззадоривал себя Шеврикука, направляясь со станции метрополитена мимо Чистых прудов и балкона Ростовцева над ними к Покровке. – И даже вещицы, добытые Пэрстом из раскопа в Марьиной Роще, оказались ей нужными, большелобые восточные странники с посохами, копилка, откуда узнала она о них?» Он опять недоумевал по поводу состава заказанной добычи.

Ни в доме Тутомлиных, ни во дворе никаких признаков пилотной деятельности салона «Анаконда» Шеврикука не обнаружил.

– А загляните за угол, в Сверчков переулок… – неуверенно посоветовал опрошенный прохожий. – Там вроде бы футбольные колдуны…

Смотреть на футбольных колдунов Шеврикука не пошел, а направился к магазину А. Продольного «Табаки и цветные металлы». Блондинки-милашки, хоть сейчас в стюардессы, а может быть, только что из стюардесс, под глянцевыми видами Риги и Таллина принимали заказы на алюминиевые трубы, о хозяине ничего сообщить не смогли, кроме того, что он душка, что он вышел ненадолго по делам и что в Липецке у него есть дядя, тот поставляет сигарные махорки.

Ощущая, что он остывает, а медлить никак нельзя, Шеврикука все же свернул в Сверчков переулок.

Три дня назад на желтом флигельке, возрастом в двести лет, без оконных рам и дверей, болталась зазывальная тряпка: «Сдается в аренду, 200 квадратных метров». Нынче дом блестел, звенел и процветал не хуже магазина А. Продольного. Над дубовой дверью, украшенной золотыми перекрестьями, над узорочьем крыши крыльца, на самой двери торжествовал змей Анаконда, премудрая тварь, выползавшая из… нет, не из медицинской посуды… из Пузыря, сообразил Шеврикука. А каковы были окна вчерашнего сиротского флигелька! Что тебе Венеция! Что тебе Атлантик-Сити! Что тебе Никольская улица в Китай-городе! Значит, концерн «Анаконда» свернул и в Сверчков переулок. «А Пузырь-то при чем? – подумал Шеврикука. – Отчего Пузырь-то положили под змея? Или же вышли и на Пузырь? Или это не Пузырь, а мне мерещится…»

А вот вывеска слева от двери сомнения отбрасывала: «Салон гарантированных чудес и благодействий концерна „Анаконда“. Привидения, призраки, колдуны, ведьмы, пришельцы, депутаты, кандидаты, доктора».

Чудеса и благодействия осуществлялись на втором этаже.

Шеврикука смутился, он был тут лишний и бесполезный, служивый портфель (кейсы он не уважал) прижал к боку, в нем уплотнились четыре наволочки, бинокль, кушак, веревки с бельевыми зажимами и кое-какие инструменты для исследовательских и вскрышных работ. Если бы его где одернули и устроили натягай, он бы ответил: обещан дождь, ищу помещение, где можно было бы посушить наволочки. Впрочем, не такой он был идиот, чтобы бормотать кому-либо подобные глупости. Тем более что наволочки лежали в портфеле сухие и глаженые.

– Ба, Игорь Константинович! – закричал налетевший на Шеврикуку известный предприниматель Олег Сергеевич Дударев. – Вы-то мне и нужны! Я только что хотел вам звонить!

– Я насчет паркетных работ узнать… – кротко начал объясняться Шеврикука.

– Да какие тут паркетные работы! – хохотнул Дударев. Нынче на нем была белая футболка с обещанием на груди: «Не навредим!», на спине же – с угрозой: «Но и вы не вредите!» – Вы же играли в «Локомотиве» правым краем!

– Я? В «Локомотиве»? – удивился Шеврикука.

– Ну-ка! Покажите ноги! Расставьте, расставьте их! Ну вот. Все верно. Они у вас кривые. А правая короче левой и загребает! Замечательно!

– У меня кривые? – возмутился Шеврикука. Он был доволен стройностью своих ног. – И правая короче? Да я…

Будь Дударев менее воодушевленным, он сообразил бы, что ему следует быть поделикатнее в эстетических категоричностях, но он не мог остановиться:

– Успокойтесь, ноги у вас достаточно кривоватые, у всех приличных футболистов ноги кривоватые, и у паркетчиков тоже, а у Гаринчи одна нога была короче другой, и какие финты! Пойдемте, будете нынче консультантом.

Не желая выслушивать жалкости протестов, Дударев повлек Игоря Константиновича в зал общих операций.

Там был словно бы американский, если верить боевикам, весь в стеклянных перегородках, офис, то ли редакция газеты, то ли полицейский участок, не хватало лишь негров, и паркет успели настелить, когда же, но плохонький паркет, корявый…

Еще по дороге в офис Шеврикука пытался оказать сопротивление словами, на его взгляд, справедливыми:

– Это у Сергея Андреевича Подмолотова, Крейсера Грозного, ноги кривые, и каждая длиннее другой, и он до сих пор играет вратарем за клинкерный завод. Его и берите в консультанты.

– Так-то оно так. Но где отыщешь этого олуха и дармоеда! – сокрушался Дударев. – А вы сами… Вы учуяли. Грозного мы еще отыщем и приставим. А вы и прибавку к жалованью получите. Если хотите – в гривнах, в «мазепах». Они дороже доллара. Вон сколько у нас сегодня заказчиков.

В офисе толкались и гудели мужики.

– А сотрудников у нас пока кот наплакал.

Движение руки Дударева направило взгляд Шеврикуки на сотрудников. Они были выставлены напротив заказчиков. Будто для опознания. Казались удрученными. Были все это дамы и барышни и лишь один маленький мужичонка, наверняка колдун и хахаль супруги активиста Радлугина. Та поддерживала мужичонку под руку. Среди удрученных (или озадаченных?) сотрудников Шеврикука увидел Леночку Клементьеву, Совокупееву Александрин, Векку-Увеку и еще двух знакомых ему прелестниц. Дударев взял бумажки нарядов и поинтересовался:

– Так. У кого Черкизово, стадион «Локомотив», ворота у Южной трибуны, дальняя от правого края штанга, отметка – «шестерка»?

– У меня, – выступила из строя Совокупеева Александрин.

– Замечательно, – обрадовался Дударев. – Первой, Игорь Константинович, вы обслужите заявку Александры Ильиничны Совокупеевой.

– Да, Игорь Константинович, – еще более обрадовалась Совокупеева. – Первой вы обслужите меня.

Явно было, что и другие сотрудники готовы к тому, чтобы их заявки обслужил консультант Игорь Константинович, шагнули к Шеврикуке и Векка-Увека, и супруга Радлугина, не отпуская от себя колдуна и хахаля и даже подталкивая его вперед, но кто из них мог соперничать теперь с Александрой Ильиничной Совокупеевой?

А Совокупеева схватила руку Игоря Константиновича своей жаркой рукой и повлекла его в собственный студийный кабинет.

– Да не смогу я, Александра Ильинична, – жалко бормотал Шеврикука.

– Сможете, Игорь Константинович! Вы все сможете! – уверяла его Совокупеева.

Ведомый Совокупеевой Шеврикука слышал последние успокоительные уверения Дударева в том, что Игорь Константинович долго не задержится с консультацией и что Крейсер Грозный, еще более крупный специалист, а со времен парагвайского мореплавания и обретения амазонского змея Анаконды – друг Пеле, появится вот-вот.

Студийный кабинет Совокупеевой весь был в восточных диванах, коврах, цветах и благоуханиях.

– Подождите, Игорь Константинович, – сказала Совокупеева. – Какой вы нетерпеливый! Сначала давайте разберемся с этим идиотским футболом. Через час я должна ехать в Черкизово, на «Локомотив».

– Бывший «Сталинец»…

– Что?

– Это я так, – смутился Шеврикука. – Всякая муть осела в памяти.

– Ладно. А я должна ехать туда расколдовывать ворота. А другие заколдовывать. Рассмотрим чертежи.

Особенность пилотного дня Салона чудес и благодействий заключалась в том, что первыми сюда заявились умеющие работать ногами, локтями, а те, кто повыше, и головой администраторы семи футбольных команд. Были и другие желающие, страдальцы и томленые, но футболеры одолели срочностью. А потому и вынужденной крупностью предоплат. Именно сегодня проходил тур в высшей, первой и второй лигах. Опять бездарные составители календаря из федерации сбили в кучу зрителей и команды в одни и те же часы на семи московских стадионах – «Динамо», «Локомотив», «Торпедо», ЦСКА, на Песчаной, Малом и Пионерском полях Лужников и в Бескудникове. А в спорте нынче никак не обходятся без договорных ничьих, откручиваний колес в «Формуле-1», пинаний ногами под шахматной доской претендентов. И естественно, колдунов. Нигерийцы привозят на Олимпиады совершенно диких и темных колдунов, с кольцами в носу, из джунглей, англичане же предпочитают диплом Оксфорда – кембриджскому (из-за Толкиена). На чертеже Александры Ильиничны ворота были изображены как ворота, с сеткой, нигде не порванной, лишь в левом углу их, над землей у штанги, зловеще полыхала кровавая метка – шестерка. Который год «Газовику» из Тюмени сюда забивали голы с правого края резаным ударом.

– Так… Дальняя штанга… – задумчиво бормотал Шеврикука. – С правого края… Кривоногий… Делов-то… Вы сейчас отойдите от меня, Александра Степановна… И пыл умерьте… На время… на время… А то не выйдет…

Он поводил руками над тренерским чертежиком, пальцами шевеления и вздраги произвел, вспомнил простенькие заклинания Петра Арсеньевича и по аналогии с ними произнес про себя заклинание на иссушение кривоногого, семь на футболке. С другими воротами тяжестей также не было. Тут Шеврикука с удовольствием сочинил заклинание на упрощение кивка головы.

Вечером все вышло замечательно, в «южные» ворота ни от какого правого края ни одна дуля не залетела. В «северные» же при подачах угловых кивками головы центрального защитника были уложены два мяча. Но об этом Шеврикука не узнал.

– Ну и все, – сказал Шеврикука.

– И что?

– Поезжайте. Травку на поле во вратарских площадках подергайте. Понюхайте. Сплюньте. Землицы оттуда же посыпьте на эти бумажки, а потом сдуйте ее на заказанные места. Шляпка у вас есть?

– Берет.

– Наденьте.

– Жарко.

– Наденьте. У первых ворот сдвиньте берет на левый бок. У вторых – на затылок. И все.

Шеврикука боялся, что она не поверит ему.

Но она поверила. Во всяком случае, не потребовала ни разъяснений, ни новых действий. То ли ей вся затея представлялась неразумно-бесшабашной. То ли ей уже не терпелось.

– Иди ко мне, – сказала Александра Ильинична.

Она сидела на диване у окна, пышная, жаркая, спелая. Скинула кофту, обнажив роскошество плеч. На подоконнике за ее спиной теснились яблоки («как же, вчера ведь был яблочный Спас…»). Прежде, в застолье при разгоне Департамента Шмелей, и позже Шеврикуку посещали мысли о том, что Совокупеева сложена из ядер. Теперь же он подумал: не из ядер, из яблок, из краснобоких, медовых, налитых соком августовских яблок!

– Ну иди же! Иди!

И Шеврикука пошел.

О, сладость восточных диванов!