Текст книги "Останкинские истории (сборник)"

45

Оживление страждущих вблизи Пузыря (нельзя сомневаться, что и в местах от Останкина отдаленных) нарастало. Конечно, у каждого, повторюсь, были свои, может, не объявленные даже самим себе из суеверия или боязни, что уворуют идею или мечту, интересы и упования. Но иных уже высказанные интересы и упования стягивали веревками взаимных расположений в новые Сообщества, Комитеты и Союзы. Очень шумно и целенапряженно заявила о себе Лига Облапошенных. Охотников присоединиться к Лиге Облапошенных поначалу сыскалось мало. С неудачниками и раззявами викторий не добудешь. Ни под Нарвой, ни под Полтавой шведа не одолеешь. Но вскоре явились поводы для удивлений. Учредители Лиги полагали себя облапошенными при разделе Пузыря. Позвольте, говорили им, раздача Пузыря еще и не начиналась. На днях начнется, произносилось в ответ, и тогда нас непременно одурачат, облапошат, а мы потребуем компенсаций за морально-эстетические поражения и вещественные убытки. То есть глупое, на взгляд простодушных, дело оказывалось вовсе не глупым, а напротив – чрезвычайно грядуще-выгодным. Все сразу же вспомнили, что и они не менее других облапошенные, обманутые и одураченные. И не раз. При этом – обманутые и одураченные не уголовно наказуемыми мошенниками, каких можно изловить и вздернуть, а историческими стихиями – прогибами эпохи, государственными затеями, переустройствами общих судеб и прочим. Мало кто признавал и себя виноватым в том, что поддался одури, смалодушничал или струсил, – это все были простофили или тонкоустроенные натуры. Большинство же и не сомневалось в том, что ими крутила лихая и неодолимая сила. Да и приятно, умилительно даже было опять ощутить себя жертвой стихий и обстоятельств, слезу пустить вниз по щеке, помня досады прежних лет, а в грядущее направить бранные слова, в порывах же отваги – и обещания навести в грядущем порядок. Что и говорить, уместным показалось теперь многим появление Лиги Облапошенных.

Посыпались туда заявления, но принимали в Лигу далеко не всех. Признавали достойными лишь крепко одураченных или одураченных в особо впечатляющих размерах. Шеврикука ощутил, что добродетельно усердствующий Радлугин, верный идеалам собственного Сообщества выхода на Пузырь и никак не желающий быть в чем-либо обделенным, тем не менее чуть ли не с завистью поглядывает в сторону облапошенных (среди тех уже ораторствовал бывший чиновник и соцсоревнователь бывшего Департамента Шмелей Свержов, не вписавшийся, если помните, в исторический поворот). «Вот и хорошо, – подумал Шеврикука. – Вот пусть он за Лигой и присмотрит…» И при встрече таинственно-диктующим шепотом Шеврикука намекнул Радлугину о том, что его не прочь были бы видеть они в рядах Лиги, надеемся, что и у Радлугина имеется достаточная степень одураченности и он сможет пройти конкурсный прием в Лигу… Радлугин так обрадовался поручению, что в приступе пылкости готов был обнять уважаемого Игоря Константиновича. Но местоположение их в структурах ни на шаг не позволило Радлугину приблизиться к Игорю Константиновичу. «Сведения передавайте прежним способом. В „дупло“, – заключил беседу Шеврикука.

Отечественного предпринимателя Дударева Шеврикука увидел выходящим теперь уже из темно-серого «мерседеса».

– Игорь Константинович! – обрадовался Шеврикуке Дударев. – Вы, конечно, наблюдаете за Пузырем?

– Держу его в поле зрения, – сказал Шеврикука. – Хотя для меня он и не столь важен.

– Вот и держите! Держите! – поощрил Дударев Шеврикуку к неусыпным бдениям. – А то мы все в бегах, в разъездах, в телефаксах и в сотовой сети! Сами понимаете. И концерн наш «Анаконда»! И Фонд защиты и поощрения Привидений! И прочее! И прочее! А вы все время вблизи Пузыря. Конечно, и у нас есть свои связи и каналы. И поверху. И в глубинах. Но вдруг что-нибудь пропустим впопыхах. А вы – рядом. Если выйдет какая непредвиденность, вы нам сразу о ней…

– Будем рады стараться! – Шеврикука выразил готовность встать перед предприятиями Дударева во фрунт.

– Да нет, я вас вовсе не неволю… – Дударев, похоже, смутился. – Но ведь вы наш? Наш!.. Мы вам очередную индексацию зарплаты произвели… Скоро станут завозить и паркеты…

– А сколько же мне теперь приходится?

– Не суть важно. Много! – быстро сказал Дударев. – Скоро ощутите. Поверьте мне. Я давно уже ощущаю!

– Я вам верю, – Шеврикука скосил глаза на темно-серый «мерседес».

– Вам, как лицу заинтересованному, я отважусь показать кое-какие картинки, таинственные пока, из нашего… с вами… будущего… – И Дударев, открыв «дипломат», извлек из него картонки, украшенные акварельными рисунками.

Рисунков было три, и на всех в главные персонажи был возведен останкинский змей Анаконда.

– Это эскизы эмблемы, – пояснил Дударев. – Это первичные и легкие наброски… Надо думать и думать! И вы, Игорь Константинович, может, что и надумаете. Вы не специалист в геральдике?

– Нет, – сказал Шеврикука. – Не специалист.

– Нет? Жаль! Жаль! – Дударев словно бы расстроился искренне. – А на вид вы вполне специалист. Мы бы вам и к ставке добавили…

Дударев сразу же и замолчал.

Смысл изобретаемых эмблем остался Шеврикуке недоступным. То есть смысл, такой ли, эдакий ли, из рисунков (искусных, замечу, художника приглашали дорогого) вывести можно было. Но что эмблемы сообщали о концерне, чем обязаны были возбудить обожателей концерна, этого Шеврикука как раз и не уразумел. Один из рисунков имел библейское основание. Змей Анаконда в саду наслаждений кольцами обтекал фруктовое дерево с фиолетовыми плодами, похожими на большие капли. Искушал ли он мужчину и даму, стоявших под деревом, или, напротив, хотел уберечь их от бед, или же был намерен предложить увлекшейся паре нечто спасительное и целесообразное взамен неразумного отравления грехом, Шеврикука разъяснить бы не взялся. На секунду Шеврикуке показалось, что мужчину художник писал с него, а даму – с Совокупеевой, Александрин, но не было среди знакомых Шеврикуки ни одного искусного акварелиста, а пустые мысли Шеврикуки могли быть вызваны эгоцентрическим произволом его натуры. На втором рисунке поза змея и среда его обитания были позаимствованы из медицинских легенд и установлений. Змей Анаконда находился здесь при чаше. Но в самой чаше отчего-то восседал рыже-черный петушок, в удивлении склонивший голову набок. На третьем рисунке змей Анаконда имел перепончатые лапы и крылья и, по всей вероятности, находился в полете, над ним парили два ярко-цветных, пятнистых бумажных змея, соединенных с туловом Анаконды то ли узкими стропами, то ли шелковыми лентами. Либо Анаконда волок в воздухе за собой японских бумажных партнеров, либо те сами были восспособствующими ему силами.

– Ну как? – спросил Дударев.

– Интересно… – деликатно протянул Шеврикука. – А вот у нас в городе… на гербе… рыцарь протыкает змея копьем… Или в северной столице… Там конь царственного всадника тяжелым копытом придавил опять же змея… Те сюжеты ваш эмблематист и знаток геральдики не принимал во внимание?

На минуту Дударев озаботился, стоял, будто что-то прошептывая в уме, компьютер неслышно попискивал в нем.

– Нет, – сказал Дударев. – Наш змей из других рук. К злодействам он не расположен. И не даст поводов протыкать себя копьем. Даже рыцарям и от Юрия Долгорукого.

– А отчего, – поинтересовался Шеврикука, – ни на одном из рисунков нет пусть даже и малюсенькой, пусть даже и в уголке, фигурки столь ответственного лица, каким является научный смотритель и погонщик змея Анаконды Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный? Он ведь тоже может вызвать сюжет и какой…

– Ах, Игорь Константинович, – сокрушенно и укоряюще воскликнул Дударев. – Не хотите вы серьезно отнестись к делу. Или у вас сегодня игривое настроение. Давайте сюда рисунки. Конечно, это пробные варианты, ведь возможны самые разные ответвления деятельности концерна со своими моторами и неводами. И вам бы с вашим пытливым умом что-нибудь изобрести, а вы посмеиваетесь…

– Я не посмеиваюсь, – нахмурился Шеврикука. – И не знаю я, что такое пытливый ум.

– Будут, будут у нас самые разные ответвления! – не обратив внимания на слова Шеврикуки, с воодушевлением продолжил Дударев. – И акции! Акции! Акции! И вы, Игорь Константинович, сможете приобрести акции со змеем Анакондой. Или с привидениями. И вы станете рантье!

– Я? Рантье? – с трудом выговорил Шеврикука.

– Ну а что же? Проще простого.

Будучи заинтересованным в деле и в скором времени рантье, Шеврикука не мог не сообщить собеседнику о звонкошумящей поблизости от Пузыря Лиге Облапошенных и о том, что один из заправил облапошенных – известный Дудареву соцсоревнователь Свержов.

– Облапошенные? Свержов? – Новость явно удивила Дударева и вызвала в нем прилив соображений. – Свержов и у нас околачивается. И у нас колобродит. Этого Свержова хоть наголо обрей, а он все равно будет лохмат и взъерошен! Нет, надо брать этих облапошенных в оборот!..

В какой оборот Дударев пожелал взять облапошенных и Свержова, Шеврикука не узнал, потому как пришла пора Дудареву снова садиться в «мерседес» и мчаться по делам.

В семь вечера в Большой Утробе началось толковище деловых посиделок. Впервые после конфуза в музыкальной школе Шеврикука действительным членом опустился под непременные лучины на лавку в конференц-отсеке посиделок. Вместо пропавшего или сгибшего Тродескантова распорядителем нынче был назначен известный в Останкине домовой Артем Лукич, последние два года живший удивительно тихо. Помимо прочего Артем Лукич славился тем, что на плече его был наколот портрет пастуха-воспитателя народов с трубкой во рту, а под той трубкой синели слова: «Рабочее жилтоварищество – наша крепость». Шеврикука видел эти произведения искусства, не раз парился с Артемом Лукичом в Зубаревских и Марьинских банях. Против Артема Лукича Шеврикука ничего не имел. Домовой он был относительно справедливый. Правда, слишком горластый. Да и поучительными, первоисточниковыми цитатами ему следовало докучать слушателям реже. Теперь в них и вовсе отпала нужда. За столом распорядителя рядом с Артемом Лукичом на табурете восседал напоминанием о том, что воинственные козни Отродий Башни лишь притихли, один из квартальных верховодов, домовой четвертой статьи Поликратов. Как и в прежние дни, на плечи его был наброшен желтовато-зеленый бушлат, и опять изможденный бдениями верховод выглядел полевым командиром, готовым сейчас же повести за собой воинов в окопы. Поликратов пил резкими глотками чай из мятой жестяной кружки, а в случаях опустошения посуды Колюня-Убогий согнутым китайским служкой подносил верховоду чайник.

Речи Артема Лукича и пересуды коллег из Землескреба и соседних зданий Шеврикука слушал в четверть уха. Слова их, назначенные в высказывания, были ему известны заранее. Да, Пузырь. Да, интересы жильцов. Да, постарайтесь. Все для человека. Да, постараемся. Да, все для него. Об Отродьях и их намерениях забывать никак нельзя. Они прикинулись уставшими и больными, а сами пекут план за планом, одного «Барбароссу» за другим. А потому каждый обязан держать кочергу в боевой саже. Ну и прочее. И прочее. Догадывался Шеврикука и о том, кто о чем помалкивает и что у кого упрятано в мыслях. Сам Шеврикука в ораторы сегодня не записывался. Он появился вновь действительным членом, ощутил, кто как к нему отнесся. И достаточно. Интересовало его лишь вот что: сидят ли на толковище (оно вовсе не получалось нынче деловым) другие, кроме него, умельцы, постаравшиеся выправить себе паспорта. А может, все взяли и выправили? Даже слюнявый Колюня-Убогий. А потому никто и не требует разобраться с дерзкими безобразниками, осквернителями преданий, вроде Продольного, и призвать их к ответу. В начале посиделок, в особенности когда распорядителем Шеврикука увидел сурового Артема Лукича, он даже взволновался: а не знают ли о его проделке и усердиях Пэрста-Капсулы ускорить поспешность делопрохождений? (Увещеватель-то и в своем Китай-городе непременно должен был обо всем узнать.) Так вот, не раскричатся ли на посиделках, не назначат ли наряд с полномочиями удостовериться и взыскать? Нет, ни о каких людских документах речь не завели. Но уверенность в том, что не один он нынче при удостоверении личности, Шеврикуку не покинула. Наверняка на толковище в Большой Утробе восседали теперь списочные граждане, возможные избиратели и рантье. А если постарались отважные и расторопные из привидений, то вряд ли от них и домовых пожелали бы отстать высоко ценившие себя Отродья Башни. Хотя именно оттого, что они ставили себя выше людей, им могла показаться унизительной мысль об использовании коммунальных документов. Но кто знает? Со временем прояснится… А вот Велизарий Аркадьевич, подумал Шеврикука, в обморок бы обрушился, если бы ему стали предлагать паспорт с милицейскими печатями…

Велизарий Аркадьевич сидел справа от Шеврикуки, через две лавки, рядом со стариком Иваном Борисовичем. При последнем их разговоре Велизарий Аркадьевич одобрял клубный пиджак Шеврикуки, себя же корил за то, что поддался всеобщему в Останкине в пору Отродьевых угроз отступлению от высокой духовности. Тогда – и это в клубе-то! – Иван Борисович был в ватнике, будто отъезжал на лесоповал, а Велизарий Аркадьевич – в костюме из светло-зеленой мешковины и походных бутсах британского завоевателя. Корил-то корил себя Велизарий Аркадьевич, но и на посиделках он присутствовал в мешковине и бутсах. А Иван Борисович прибыл в Утробу в ватнике, по плечам и рукавам обсыпанном опилками. Предъявлялось кому следует: оба они – нравопослушные, установлениям верны, о каверзах Отродий помнят и поддерживают в себе оборонное состояние духа. Какие уж тут могли быть фотографии и паспортные столы! И наряды не одних лишь Ивана Борисовича с Велизарием Аркадьевичем наверняка благоуспокоили полевого командира Поликратова. Оборонный дух, пусть и при обледеневшей линии огня, в домовых не иссяк. Но Шеврикука понимал, и другие понимали, что волнует домовых нынче Пузырь, а не Отродья Башни. И если волнуют и Отродья, то именно в связи с Пузырем. Не выкинут ли чего? Не примутся ли разбойничать? Не установят ли с Пузырем двухсторонние и доверительные отношения?

«Перейдем к разделу „разное“, – пробасил Артем Лукич.

Шеврикука не возражал бы против оглашения бумаги из Обиталища Чинов. Однако сообщили о всякой чепухе, вроде пропажи в хозяйстве домового Гранд-Сараева рассекателя горячих и холодных струй, а о его, Шеврикуки, походе к Увещевателю даже и не намекнули. Шеврикука вдруг опечалился и обиделся на Артема Лукича.

«Выходит, я ерундовее рассекателя!» – досадовал Шеврикука.

Расходились вялые, говорили, направляясь к дверям, тихо, даже перешептывались, явно в напряжении и тревоге, будто не радости и попечения Пузыря ждали их впереди, а несуразности поколебленных устройств. Но, может, причиной тому были бетоны бомбоубежища, в недрах их не год и не два копились страхи и черные ожидания, они сползали теперь со сводов и обтекали забредшие в Утробу натуры.

«Шеврикука…» – послышалось сзади. Шеврикука обернулся. Нет, его не окликали. О нем говорили. Бритоголовый боевик, уполномоченный Любохват, на толковище не сидевший, что-то быстро и зло высказывал Артему Лукичу. «Нет, нет, – отвечал Артем Лукич. – У Шеврикуки своя голова на плечах…»

Вслушиваться в слова собеседников Шеврикука не стал, продолжил движение к выходу.

– Голова! Голова! – догнал Шеврикуку верткий нынче КолюняУбогий и принялся приплясывать в шаге от него справа. – Голова! Голова! Никакой головы на плечах! На плечах! Набалдашник! Один набалдашник! Шеврикуки один на плечах!

– Утихни! – цыкнул на Колюню Шеврикука.

– Набалдашник! Один набалдашник! – рассмеялся Колюня-Убогий, пустился вприсядку, а потом понесся к дверям.

46

В Землескребе мрачный Шеврикука вызвал Пэрста-Капсулу и указал ему принести палку Петра Арсеньевича.

Пэрст-Капсула молча кивнул, а вручив через полчаса Шеврикуке палку, в мгновение из квартиры Уткиных исчез.

Шеврикука, не думая о том, наблюдают ли сейчас за ним или нет, и если наблюдают, то кто и каким манером, и какие при этом корчат рожи, принялся откручивать набалдашник. Руки у Шеврикуки были сильные, но ни малейших движений набалдашника вызвать они не смогли. Шеврикука брал на кухне тряпки в надежде, что они помогут его пальцам в житейском усердии, но и тряпки удачам Шеврикуки не способствовали. Да и с чего он, Шеврикука, взял, что набалдашник обязан отделиться от палки, трости, посоха Петра Арсеньевича? Выкрики Колюни-Убогого взвинтили Шеврикуку, злые взгляды уполномоченного Любохвата возбудили в нем нетерпение. Но мало ли какой бред мог прийти в голову Колюни Дурнева, Колюни-Убогого, и все ли смысловые совпадения должны были нарушать душевное равновесие Шеврикуки? И уж тем более не имел он права волнением отвечать на взгляды и слова Любохвата, наверняка и произнесенные для того, чтобы Шеврикуку взбудоражить и взъерошить.

Но и при этих охлаждающих рассуждениях Шеврикука не выпускал палку Петра Арсеньевича из рук.

«А не наложил ли Петр Арсеньевич чары на свой тайник? – подумал Шеврикука. – Если он, конечно, что-то укрывал в палке. Если это не одно лишь мое горячечное предположение…»

Сам же он понимал, что здесь – не предположение. Здесь – предчувствие. Или даже – ощущение отосланного ему кем-то предуведомления.

Но как снять чары Петра Арсеньевича, если тот и вправду обвил палку оберегами и воздушными замками? Может быть, Шеврикука и сумел бы снять чары, но на его усилия, исследования и отмену чар ушло бы время. Возможно, и месяцы. А Шеврикука желал вызнать секреты палки сегодня же.

Опять вспомнился небритый мужик, бормотавший с экрана телевизора: «От синего поворота третья клеть… четвертый бирюзовый камень на рукояти чаши…» А в углубления набалдашника палки Петра Арсеньевича были втиснуты капли янтаря.

Шеврикука, призвав себя к спокойствию, решил попробовать открыть тайник янтарными вкраплениями. А вдруг? Скорее всего, янтарины были именно украшениями, и более ничем, но вдруг?.. Он полагал, что уже опомнился, вышел из возбуждения, вызванного криками-приплясами Колюни-Убогого и взглядами Любохвата. Палку можно было бы вернуть в укрытие Пэрста-Капсулы. А уж коли приспичило откручивать набалдашник, то делать это следовало не спеша. Как бы между прочим. Истребив в себе нетерпение. И Шеврикука листал книги, включал телевизор, но нет-нет, а подходил к палке, ощупывал набалдашник, янтарины чуть ли не ласкал пальцами. А иногда нажимал на них. На одну. На другую. На две, на три, на четыре сразу. Советы, инструменты и пальцы взломщика сейфов Шеврикуке вряд ли помогли бы. Коли имелось здесь секретное устройство, оно было особенное и наверняка не поддалось бы руке посторонней или корыстной. Оставалось уповать на случай. На то, что пальцы Шеврикуки нечаянно охватят чудесное сочетание желтых вкраплений, без зла и нежно нажмут на янтарины, и тайник откроется. Всего янтарин было пятнадцать.

Часа полтора Шеврикука обхаживал палку Петра Арсеньевича. Однажды чуть было не сорвался. Пожелал ножницами или мелкой отверткой сейчас же выковырнуть капельки янтаря, вдруг за ними в углублениях искомое и обнаружится. Но опомнился. Тут случай и был подарен ему. Лишь три пальца Шеврикуки ощутили и запомнили, каких янтарин они коснулись в этот раз. Набалдашник, словно ожившие пружины вытолкнули его, подскочил и упал на пол. И был звук, будто лопнула хлопушка. И пошел дым. Но никакие видимые пружины, никакие пиротехнические устройства не открылись. Из узкого углубления в палке торчала маленькая бумажка, свернутая в трубочку. По виду она напоминала послания с приглашением явиться под маньчжурский орех.

Трепета Шеврикуки бумажка не вызвала. Возможно, это была фабричная инструкция с указаниями, что палке при ходьбе противопоказано, а что нет. Но когда Шеврикука раскатал трубочку, первое, что он углядел, было торжественно выведенное слово «Возложение». Под «Возложением» следовали другие, указующие слова: «Грамота Безусловная с единственным направлением и исходом».

Теперь в руках Шеврикуки был лист плотной бумаги с цветными украшениями в углах. Подобные бумаги годы назад выдавали в случаях поощрения. Но на листе, явившемся из палки Петра Арсеньевича, ни о каких доблестных поступках и наградах речь не шла. На Шеврикуку – что вытекало из текста «Грамоты Безусловной» – возлагалось. Титулы – «Возложение», «Грамота» – были подсвечены орнаментом с переплетением листьев, лепестков, стеблей; орнаментом – растительным. Слова же самой грамоты вывели фиолетовыми чернилами, почерку писца порадовались бы учителя правописания. Если бы не вымерли.

«Пользуясь отведенным мне значением, передаю двухстолбовому домовому, прозываемому теперь Шеврикукой, на случай моего безвозвратного исчезновения или воздушного убытия из Останкина, свои привилегии и обязанности. Возложенные некогда на меня, они плавно и скользя перейдут к упомянутому Шеврикуке, и более ни к кому, с предоставлением последнему прав всенепременно пользоваться ими при сословных или исторических необходимостях. Указания о приемах, средствах и линиях возможных действий любезно дадены в тайнопредохранительных приложениях, кои предстоит рассмотреть в п.п. хлюст – 247Ш, 4918УГ, ч. с. 7718Кр…»

И далее следовали буквы, цифры, латинские и арабские, а потом, похоже, иероглифы, но не с тихоокеанских побережий, а, скорее всего, изобретенные в Москве или где-нибудь поблизости в российских недрах, и крючки, напоминающие о знаках рунических писем. Кончалось «Возложение» подписью Петра Арсеньевича и свидетельством несомненно существенно значимого лица: «Доподлинно верно. Сим подтверждаю руку и правомочную волю дом. Петра Арсеньевича (ул. Кондратюка, 2)». И еще виднелась чья-то подпись. Силу «Возложения» укрепляли желтые оттиски литографского камня. Русская печь и ухват должны были убедить Шеврикуку в том, что документ им добыт из набалдашника решительный и серьезный.

«Э нет! – пытался было протестовать Шеврикука. – Мне это ни к чему!»

Однако не кого-нибудь, а его потянуло откручивать набалдашник.

«Вынудили, возбудили, опять возожгли во мне нетерпение!»

Но сам понимал, что лукавит.

Пока он читал «Возложение» Петра Арсеньевича, тяжесть налегала на него, потихоньку, потихоньку, от строки к строке, до самых крайних циферок, иероглифов и крюков, налегала, придавливала его к креслу, к полу, к московским суглинкам. Будто прежде он пребывал в невесомости, парил, а теперь его возвращали к природным земным обстоятельствам с их условными физическими законами. А ноша при этом отпускалась ему, Шеврикуке, беспредельная.

Шеврикука попытался подняться, думал, что не сможет и встать, однако встал, принялся двигать плечами, спиной с намерением сбросить тяжести. Не сбросил.