Текст книги "Приключения профессионального кладоискателя"

Шумным глотком он допил кофе, поднялся, покосился недобро на Книгу, мирно забытую на краю стола, и ушел, едва буркнув «пока!».

Закрыв за ним дверь, я взял Книгу, перелистал, не глядя, вспомнил его слова – «не знаю, какое заклятье на ней и в чем его смысл, но лучше держаться от нее подальше!» Я задумался: «Прямо фабула для мистического триллера. Да полно! Обычная книжка рассказов. Скорее всего, совпадение. Хотя… если не совпадение, то это, наверное, и есть та Книга, которую старый граф В***, упоминая в письмах из Баден-Бадена, приказывал холить и лелеять, но только не читать!»

Я быстро набрал номер второго приятеля, бывшего с нами в усадьбе. Мне повезло. Он оказался дома и со вниманием выслушал мой рассказ. Когда я стал прикалываться, что, мол, с этим недоставшимся наследством и всей противной историей разлада в семье он грешит на Книгу, тот расхохотался, провоцируя во мне мыслишку: «Ах, ты не веришь? А не хочешь ли почитать, чтобы проверить – на себе?» Ну он же парень простой. Достаточно известный коллекционер в Москве, помешанный на этом своем хобби. Молодой. Одинокий. Семьи у него нет. Но ему никто и не нужен. Все деньги, которые зарабатывает, он тратит на свои коллекции. Как у большинства маниакальных коллекционеров, у него нет какой-то конкретной специализации, он собирает вещи не по системе: разбираясь во всем очень хорошо, наладив потрясающие связи в нашем мире, он скупает все подряд, набивая до отказа свою старенькую двухкомнатную квартиру живописью, фарфором, старыми фотографиями, полуистлевшими фолиантами, столовым серебром… Через пару часов он заехал за Книгой, и я попросил его задействовать знакомых библиографов, чтобы оценили, сколько она может стоить. Я не собирался заморачиваться на мистике, считая Книгу своим обычным заработком.

Потекло время. Месяц, другой. Изредка я, конечно, позванивал этому своему приятелю, пытаясь почерпнуть хоть какую-то информацию о стоимости Книги. И все время слышал, что «да, она у меня валяется, но я пока другими делами занят, автора такого не знает никто из моих знакомых библиофилов, да и не странно – коряво писал он, так себе».

Между тем на черном рынке коллекционеров всплывает одна интересная вещица – вроде бы из Крыма, вроде бы курганная, вроде бы с раскопок, достаточно уникальная. Но самое главное – продавец приехал с Украины и немножко не понимает наших, московских, цен. Понятное дело, что у моего приятеля буквально сносит крышу от страсти к этой вещи. В одном из разговоров он признается, что готов на все, не спит ночами, что маленькая золотая статуэтка крылатого грифона приходит к нему во сне, стоит ненадолго им забыться, и сводит с ума…

Но хотя реальной цены ей продавец не знает и готов отдать в полцены, но даже половина ее настоящей стоимости – это много. Он пытался занять у меня крупную сумму – мой одержимый приятель. И не только у меня – по всем прошелся. Кладоискатели и коллекционеры не то чтобы недоверчивы или скупы, но просто у них редко водятся свободные деньги, чтобы одолжить, потому что обычно все появляющееся сразу же вкладывается в технику или в коллекции, кладется на счет, чтобы придержать до экспедиции.

Получив отказ, он еще горько пошутил: «Ну да – в точности, как в твоей дурацкой книжке! Только там речь идет о золотом сфинксе…» Я пытался его расспросить, он только отмахивался. Тогда я посоветовал ему не забывать об осторожности и взять ссуду в банке. Через пару недель тесный мирок коллекционеров был потрясен громогласным скандалом: мой бедный приятель, сошедший с ума, искусственно состарил одну из икон своей коллекции, успешно выдал ее чуть ли не за Рублева, пользуясь исторической и художественной безграмотностью своего знакомого банкира-коллекционера. Тот так обрадовался иконе, что без размышлений выложил требуемую сумму. Но, едва успев приобрести предмет своих вожделений, мой приятель с позором попался на афере. Новый владелец принес бесценную икону к себе домой – да и поместил под стеклом в красном углу: не для святости, больше для престижа. А в следующие же выходные друг банкирской семьи – знаменитый искусствовед, отлично разбирающийся в иконописи, – радостно издевался на раболепным почтением хозяев, оказываемым обычной подделке.

Не долго думая, банкир вызвал специалистов, подлог был доказан, и моему непутевому приятелю выставлен ультиматум – либо он в течение трех дней возвращает сумму, выплаченную за икону, в трехкратном размере, либо… тут еще сам одураченный толком не разобрался, чего ему больше хочется – отдать несчастного в руки правосудия или свершить суд более скорыми и свойственными современной России методами. Но – понятно: то и другое для попавшегося коллекционера-маньяка было абсолютно нежелательно. Настоящей же трагедией явилась утрата доброго имени. Ведь мирок коллекционеров – очень тесен. В нем не принято заключать договора, скреплять их печатями. Тебе верят на слово, потому что знают. Если хотя бы один раз запятнать честь, больше никто не захочет иметь с тобою дело! Теперь представим, что у человека единственный смысл жизни – коллекционирование… только и остается, что махнуть рукой да пожалеть беднягу!

Тут он снова мне позвонил. Я изумлялся, как умудрился он влипнуть во все это. Его речь была бессвязной, видно, разум окончательно покинул моего бедного приятеля. «Книга, проклятая Книга!» – через слово повторял он. Я стал осторожно расспрашивать и вот что от него узнал.

Зная про первый рассказ и ту историю, которая произошла с неосторожно прочитавшим его, весело посмеявшись вместе со мною над забавным совпадением, он едва вернулся домой с Книгой под мышкой сразу же раскрыл ее на втором рассказе. И увлекся, потому что речь шла о собрате – коллекционере-одиночке, буквально помешанном на всякой старине. Повествование начинается с того, что живет себе этот герой тихо-мирно между Москвой и Петербургом, занимается хозяйством в своем имении, сдает просторные пашни и луга арендаторам. И мог бы жить пусть небогато, но вполне пристойно, а ходит, как Плюшкин, голодный оборванный, дом неухоженный у него, ни семьи, ни прислуги. Все потому, что раз в год он обязательно ездит за границу и без разбора скупает старинные вещи – всю наличность вкладывает в свою коллекцию! Но никому же до него дела особенного нет – так, чудак безобидный.

И прожил бы себе без приключений, если б вдруг один из местных, фантазер и плут типа Ноздрева, не соблазнил его привезенной из Причерноморья статуэткой золотого сфинкса. А денег за нее затребовал уйму. Сунулся наш бедолага к одному знакомцу денег занять, к другому – все, зная его чудаковатость, залог требуют. А ему и вещицу жаль из коллекции своей отдать. И попутали безумца бесы: достал картинку какую-то да и подписал именем Степана Семеновича Щукина, который после блистательного исполнения портрета императора Павла величайшим русским художником прослыл, и понятно, что с особою почтительностью к нему в провинции относились. С этою картиной сунулся не к кому-нибудь, а к предводителю дворянства. Тот был старичина добрый: восхитился, обрадовался и без лишних слов под залог требуемую сумму отсчитал наличными. Уже к вечеру объект вожделения занял подобающее место в коллекции нашего героя. А через несколько дней – надо же было такому случиться! – проездом из Петербурга остановился в уездном городе и сам художник С. С. Щукин. Предводитель поспешил устроить в честь него угощение и бал, во время которого почтительнейшим образом уговаривал написать портрет его любимой младшей дочери. Поломавшись для приличия, мэтр согласился на миниатюру, чему немало способствовала красота присутствовавшей на балу девушки.

И вот ровно на сутки задержавшись в своем путешествии, художник осматривает предводительское имение, гуляет по саду с будущей героиней портрета-миниатюры, потом возвращается в зал, где папаша с гордостью демонстрирует ему висящее на самом лучшем месте его творение… «Моя? Эта мазня?!! – разгневался художник, роняя трость с инкрустированным перламутром набалдашником. – Да вы, сударь, с ума сошли!!! Не знаю, кто подделал мою подпись, но если б ваш покорный слуга так писал, то ему бы впору расписывать хлевы, а не соборы, и рисовать кабанов, а не государя императора!!!» – тут он осекся, подумав, не слишком ли непочтительно отзывается о персонах высшего порядка, и для вящей осторожности сделав вид, что смиренно сносит незаслуженное оскорбление, распрощался да и уехал…

Далее действие разворачивалось по известному принципу – «а подать сюда Ляпкина-Тяпкина!». Чтобы не попасть под суд, бедняге-коллекционеру пришлось в срочном порядке распродавать всю свою драгоценную с такой любовью собранную коллекцию, имение отписать на предводителя местного дворянства – тот грозился иначе в порошок его стереть. Словом, остался герой один на большой дороге с золотой статуэткой сфинкса в руках. Когда же от жестокой нужды попытался продать ее, то выяснилось, что это даже не золото… а работа – лишь искусная подделка неведомого, но наверняка талантливого мастера.

Я ничего не мог сказать в ответ. С одной стороны, Книга как бы предупреждала обоих моих приятелей о том, что ждет в будущем. С другой, не она ли провоцировала грядущие события? А если предположить, что она, – возможно ли было их избежать, даже действуя в тех же обстоятельствах совершенно по-иному? Зеркальное отражение рассказов из Книги на судьбе моих приятелей не могло не напрягать. Зная, что лучший способ защиты – нападение, я и решился обмануть судьбу. Открываю наугад Книгу, перелистываю попавший рассказ до конца и читаю его последнюю страницу: «…пробежав глазами письмо, капитан П. достал из сейфа „патерсон“ тридцать шестого калибра, прислонил его к виску и решительно нажал на курок. Оглушительного эха выстрела он не услышал. Уронил голову на стол, и теперь кровь медленно заливала письмо и капала на пол…»

Признаюсь, душу мою так и захолонуло! Я стал себя успокаивать, что не читал весь рассказ, а только его концовку. Мало ли что случается!.. Наконец, чтобы забыться, наметил себе на этот день хороший чердачок в соседней деревне. Залезаю на чердак. Дальше – словно по сценарию: очень скоро в засыпке нахожу сверток – желтые подмоченные газеты начала ХХ века. Разворачиваю – бог мой! – кольт «патерсон», несколько пуль, сверточек с порохом. Честно говоря, у меня не было сил толком даже его разглядеть. Я беспомощно и отчаянно отмахивался от черных мыслей. Находку брать не стал, бросил там же. Возвращаясь домой, заглянул в почтовый ящик: так и есть – что-то белеется… Я почувствовал себя приговоренным. К счастью, ключ от почтового ящика куда-то задевался, и, пока я его искал, меня посетила спасительная идея. Что, если воспользоваться схожими номерами квартир и обмануть судьбу?! Есть у меня сосед – из 96-й – доктор исторических наук, академик одной из не так давно образовавшихся, левых или так называемых «назаборных» академий. Только и дела ему, что писать разоблачения, во все инстанции жаловаться, милицию на меня натравливать – мол, «этот проклятущий черный копатель несанкционированные раскопки производит, собирает оружие по местам боев и все его хранит дома!» Вражда его не на пустом месте выросла: этот самый профессор К. сам копает при любом удобном случае, ни у кого разрешения не спрашивая, но больно уж конкурентов не любит – и таким способом стремится их устранить.

Обдумав свою идею, я решил, что не грех такому человеку сделать подарок на манер троянского коня. Быстренько запечатал Книгу в коричневый большой конверт, заклеил его, старательно вывел адрес профессора и – задумался: что писать в графе «обратный адрес»? Решение пришло скоро: рука сама вывела округло и крупно – ПОДАРОК. Я бесшумно прокрался к почтовым ящикам и осторожно просунул «ценную бандероль» в ячейку 96. К счастью, Книга была не очень пухлая – влезла. Теперь оставалось дождаться вечера – я знал, что г-н К., возвращаясь домой, всегда проверяет почту. Не берусь судить, что он подумал о даре и дарителе, но когда на следующее утро я решился узнать, что же ждет меня в моем почтовом ящике, то с радостным воплем обнаружил извещение на заказное письмо… для жильца 96-й квартиры!!! Все-таки мне удалось спутать след!

Сельский учитель

Старшее поколение – особенно те, чье детство прошло далеко от крупных городов, помнят, что нередко в советских школах, особенно после войны, один и тот же учитель одновременно вел и физкультуру, и труд, и пение. Да и в конце 70-х – начале 80-х годов по-прежнему катастрофически ощущалась нехватка учителей. Зато и школа была несколько другой. Эмоциональная связь с первым учителем, кто объяснял как умел сложности окружающего мира, у большинства учеников сохранялась на всю жизнь.

Я учился в обычной поселковой школе Ступинского района Московской области. Был у нас такой учитель – Федор Филиппович Зверев. Им затыкали все вакансии: труд, рисование, начальную военную подготовку… Он же у нас вел и немецкий. Это был весьма пожилой человек – за семьдесят. Но его никак не отпускали на пенсию – некем заменить. А впрочем, он туда и не стремился. Некоторые дети любили его, другие побаивались, но игнорировать его было просто невозможно – слушались все. Облик и поведение Федора Филипповича разительно контрастировали с типовым сельским педагогом: благородные черты резко очерченного лица, орлиный взор, невозмутимость, глубочайшая внутренняя культура и выдержка – он даже с первоклашками разговаривал «на вы»! Такая вежливость, понятное дело, была неведома и директору школы!.. И еще Федор Филиппович никогда не кричал на своих учеников – он ими командовал, порой коротко и жестко, порой не жалея времени на логические объяснения.

В поселке не только профессиональная деятельность, но и многие моменты бытовой жизни человека у всех на виду. И в ежедневном обиходе контраст Федора Филипповича с прочими был разителен. Он отпускал комплименты и целовал ручки женщинам, нетрезвым дояркам – в том числе! Никто никогда не видал его пьяным, не слышал от него ругательств. Старый учитель был очень эрудирован, его немецкий идеален, как родной, а по-русски он говорил особенно правильно. В целом в поселке его весьма уважали, но иногда, чаще всего – по пьяни, местные пастухи кричали ему вслед «фашист проклятый!». Мне казалось это дикостью, да и обидно было за него. Я это связывал с тем, что он преподавал немецкий. И еще одна странность: когда 9 Мая и в день объявления войны (22 июня) вся наша сельская администрация, батюшка наш – отец Владимир, председатель совхоза, интеллигенция в лице агронома, фельдшера, ветеринара и учителей, и, конечно, ветераны собирались у памятника, какой есть в каждой деревне, в каждом уголке России, – обелиск павшим односельчанам, на ежегодных торжествах по поводу нашей Победы в ВОВ, он, единственный из учителей, никогда не присутствовал. Потом я узнал, что его и не приглашали. Обычно в эти дни Федор Филиппович отправлялся в храм и заказывал панихиду по своим однополчанам. Ни я, ни другие ученики нашей школы, понятное дело, не задумывались, с чем это связано. Мы же с ним были просто дружны на почве моего увлечения военной историей.

И когда я закончил школу и отправился во взрослую жизнь, наша дружба продолжилась – не только в письмах. Бывая на родине, я обязательно привозил из Москвы книги по его заказу – в основном военно-исторические: мемуары полководцев, воспоминания солдат и офицеров – участников боевых действий… Часами беседовали мы с ним про войну. Он знал не только даты и точки большинства сражений, не только исход, но критиковал стратегические решения и тактические маневры, разбирал штабные интриги, со знанием дела сопоставлял человеческие и технические ресурсы гитлеровской Германии и сталинской России… Он знал войну изнутри. Меня это восхищало, но и пугало одновременно. Потому что он знал ее – со стороны врага. В книгах, в наших с ним беседах он искал ту грань, за которой начался перелом, и уже немцы на российской территории были обречены. Искал – и, казалось, не мог найти. «Все делалось правильно!» – в растерянности разводил руками этот странный старик.

Однажды я дорос до главной догадки. «Скажите, Федор Филиппович, – задал я лобовой вопрос, – почему вы так интересно вели у нас курс истории древнего мира, средних веков и даже современной – вплоть до начала войны? А про Великую Отечественную – никогда! Нам безвкусно пережевывал факты Семен Иваныч, закончивший некогда два курса историко-архивного, от безнадеги подавшийся в сельскую школу и принятый там в связи с острой нехваткой кадров. Основной его работой, если помните, было плотничать. Да он и любил ремесло гораздо больше педагогики!..»

Так, в начале 90-х, я с удивлением узнал, что мой самый любимый учитель – никоим образом не русский Федор Филиппович Зверев, а пленный немецкий офицер Теодор Фридрихович Зиверс. Бывший гауптштурмфюрер СС особо приближенный к руководителю внутреннего органа СС «Аненербе». Мало того, он был племянником руководителя «Аненербе» штурмбанфюрера СС Вольфрама Зиверса. Сначала я был ошеломлен. Потом задавал тысячи вопросов, на которые мой старый учитель не всегда успевал отвечать. Вот какую картину в тот день мне удалось восстановить по довольно-таки отрывочным рассказам Теодора Фридриховича Зиверса.

Начинался XX век. Казалось, цивилизованный мир обернут лицом к рациональной науке, однако из-под этой маски прорывалась все та же свойственная детству человечества вера в чудеса, вера в первородные силы. Оставшись наедине с капиталистическим наращиванием материального благополучия, человечество скучало по духовности и, как неразумная детвора, избирало самые уродливые ее формы. Поиск духовной традиции человечества уводил в ирреальную древность. Ее назвали «добиблейскими временами». Профессора медитировали над выбитыми на камне рунами, пытались уловить власть заклинаний бестелесных жрецов. Шли годы. Уже горел рейхстаг. Потом Гитлер пожимал руку президенту Гинденбургу, приведшему его к власти. Потом занимал кабинет рейхсканцлера. Это знают все, потому что происходило у всех на виду. Это – так называемая официальная история. Однако мало кто помнит сегодня, что в 1933 году в Мюнхене проходила историческая выставка, именуемая «Ahnenerbe» – дословно – «наследие предков». Среди экспонатов находились древнейшие рунические и проторунические письмена. Возраст некоторых из них специалисты оценивали в 12 тысяч лет. Их собирали в Палестине, пещерах Лабрадора, в Непале и на Тибете – по всему свету.

Внимание к выставке проявило руководство набиравшей силу СС. Маленькие охранные отряды партии переросли уже в мощную и агрессивную организацию, которой требовались направление, поле деятельности и объект приложения сил. Чтобы обосновать притязания Германии на мировое господство, необходимы были доказательства, что именно нордическая раса наиболее духовно развита. Требовались особые мистические знания. Их искали в прошлом. Подтверждение выводу, что власть над миром должна принадлежать духовному меньшинству, требовалось доказывать не только силой оружия, но и древними формулами, и артефактами. Вот почему уверовавшие во все это Гитлер и особенно Гиммлер давали добро и финансировали исследования. Охотно вспоминалась легенда о дающей власть над миром чаше Грааля. В СС к этому относились всерьез. Да и Гитлер допускал, что Грааль – это камень с руническими надписями. И они несут не искаженную, как в более поздних типах письма, к которым относили и Библию, мудрость божественного происхождения. Мистика опасна тем, что затягивает, как водоворот, и рано или поздно способна свести с ума.

Руководители Рейха ждали новой порции открытий, как вожделенной дозы наркотика. Их речи и действия все более удалялись от очевидной реальности. Вскоре была создана специальная организация «Аненербе» для сбора по всему миру амулетов, талисманов, предметов культа разных народов, которые могли бы повлиять на ход войны и на какие-то конкретные операции, сражения, обеспечить в результате достижение нордическим духовным меньшинством мирового господства.

Рассказывая о своей деятельности, мой старый учитель преобразился: следы нелегко прожитых лет будто стерлись с его волевого лица, неожиданно помолодевшего, к нему вернулась упругая резкость движений. Он постоянно сбивался на критику общепринятых исторических формулировок, повторял «все могло бы быть не так». Тогда же я узнал, что он принадлежит к чистокровному арийскому роду саксонских дворян и чуть ли даже не Кайзеры ему приходились родственниками.

Теодор Фридрихович Зиверс побывал во многих экспедициях «Аненербе», рыскавших по всему свету за «мистическими диковинками». Ему доверяли как племяннику руководителя, ведь фашисты очень ценили родственные связи и старались их всегда использовать. Основная его миссия заключалась в бдительном контроле за рядовыми участниками экспедиции, чтобы никто не вздумал глотнуть из чаши Грааля или метнуть копье Лонгина, а также в охране найденного от посягательств человечьих и стихийных. Официально он не назначался главой экспедиций, но имел разрешение в случае несанкционированных действий прочих участников применить оружие.

В битве под Москвой, когда немцы стягивали последние свои резервы, использовали последние ресурсы, а перелома никак не наступало, – у германского командования возникло опасное чувство, что некоего скрытого нюанса не хватает для победы. Легко догадаться, что этим нюансом произвольно назначили одну из «магических диковин». Вольфрам Зиверс вызвал племянника и отправил на передовую с наконечником копья, незадолго до начала войны привезенным из непальского монастыря – одной из колыбелей арийской нации. Тут мой старый учитель отвлекся на пояснения, как немецкая экспедиция завладела этой святыней. Им пришлось перестрелять не только упорных монахов, но и послушников и мелких служек, потому что все они стояли за наконечник насмерть. Да и численный состав немецкой экспедиции уполовинился в отчаянной схватке. Оставшаяся горстка послушников разбежалась. Обозленные сопротивлением участники «научной» экспедиции с четырех сторон запалили монастырь… И вот теперь именно этому наконечнику отводилась высокая роль стать последней каплей в чашу весов, с одной стороны которых находилась непобедимая германская армия, а с другой – Советская армия, обороняющая Москву.

Дядя – Вольфрам Зиверс, – как всегда, четко ставил задачу: приказ фюрера – доставить наконечник копья на передовую, держать его постоянно в поле зрения и охранять, и раз в полчаса выкладывать на ровную, предпочтительно зеркальную, поверхность – наконечник указывает строго на запад, а ритуал приносит отвагу и удесятеряет силы воинов. Племянник отсалютовал и отправился выполнять.

Я потупился и усмехнулся: «Конечно, немцы же не знали, что в это же время позиции Советской армии обходили православные священники с чудотворными иконами Божьей Матери, Спасителя и Николая Угодника. Какой бы силой ни обладал упомянутый наконечник – против православной святыни ему не устоять!»

Мерно, тихим голосом повествовал мой старый учитель, как теснили русские, как остался он в окопах один. Немцы уже не «культурно эвакуировались», а просто драпали из-под Москвы. Теодор уходил последним, унося святыню непальского монастыря. Его ждали машина и взвод автоматчиков. И вот все вместе стали они удирать… Поздно: и справа, и слева их обходила русская пехота – сибиряки, и танковые дивизии генерал-майора Котлярова. Потерять или отдать врагу священный талисман, беречь который приказывал сам фюрер, Теодор Зиверс не мог. Проезжая по какому-то населенному пункту (действие разворачивалось в одном из районов Московской области), еще не занятому русскими войсками, но покинутому уже немецкими, он приказал остановиться у пруда с приметным имением на берегу. Взорвав лед, они бережно и аккуратно опустили туда тщательно упакованную святыню – с полной уверенностью в том, что не позднее чем через неделю немецкая армия вернется и заберет все обратно. Провал всей военной кампании представлялся им временной неудачей.

Эти полчаса оказались роковыми. Отряды русских разведчиков под прикрытием танков приближались – и вот уже без особой пальбы и без потерь захватили всех их в плен. Далее выяснилось, что Теодор Зиверс представляет весомую ценность для русской контрразведки. Долго его мурыжили, допрашивали, промывали мозги. Одно время думали обменять на кого-то из наших пленных генералов, да потом как-то не срослось.

После войны вместе с другими военнопленными он занимался восстановлением разрушенного хозяйства: строительством на немецкий манер двухэтажных деревянных домиков в Красногорске. Некоторые из них до сего дня ждут своей очереди на снос.

В этом лагере военнопленных под Красногорском надолго задержались в плену и многие высокопоставленные немецкие офицеры. С питанием было плохо, и пунктуальный немецкий желудок Теодора Зиверса не стерпел столь пренебрежительного к себе отношения. Сильнейший приступ язвы свалил беднягу с ног и – действие развивалось по принципу известного анекдота «доктор сказал – в морг, значит – в морг!», если б не молодая медсестричка Люба. Она прошла всю войну, была ранена, награждена. Для нее не существовало разницы между русскими и немцами, если дело касалось боли. И она заботливыми уходом и лечением отстояла право молодого немецкого офицера на жизнь.

После окончания войны, дотянув срок исправительных работ, Теодор Зиверс понял, что в Германии никто его не ждет: по решению Нюрнбергского трибунала его дядя повешен, других родственников не осталось, а возвращаться – означало подвергать себя новым неприятным процедурам выяснения всех обстоятельств, но уже германской стороной. Ему хватило этого досыта в плену, повторять не хотелось! И он принял решение остаться на советской земле с любимой женщиной. Когда они подали прошение, что хотят пожениться, ему еще раз, а точнее – не раз, хорошенько промыли мозги.

И вот в 1948 году, когда немецких военнопленных отпускали, он уехал жить к Любе в ее родное село. Долгое время пробыл под особым надзором, раз в месяц ездил к особисту. Показал себя с хорошей стороны. Заслужил доверие и органов и односельчан. Наконец, его решение остаться в России было оценено как ответственный шаг сознательного и лояльного социализму человека. Ему выдали новый паспорт на имя Федора Филипповича Зверева и доверили быть учителем в сельской школе, где он преподавал все что только можно, кроме истории военных лет…

Я задумался над причудливой вязью его судьбы, не замечая, что неподвижно внимательно слушаю безыскусное повествование уже третий час. Старик устал, утих и как-то поник весь. Выдержав необходимую паузу – для того чтобы я смог поместить в душу и осознать услышанное, он издалека начал свою просьбу: «Годы мои преклонные. Я болею и знаю, что дни мои сочтены. Но у меня остался долг… Я стремился его вернуть всю жизнь. Ни единой возможности не представилось! Когда мы изымали из монастыря в Непале тот наконечник копья, убивали безвинных людей и грабили, и до сего дня – не могу забыть одного старца-монаха… Он и теперь снится мне. И чем ближе к моей смерти – тем чаще! С копьем и мечом в руках – у них там и оружие-то еще древнее! – он стоял насмерть за святыню и даже умирающий всё молил нас не забирать ее…

Я знаю, что должен во что бы то ни стало вернуть наконечник. Иначе душе моей никогда не будет покоя! В советские времена меня никто не выпустил бы из страны, мне даже в крупных городах было жить запрещено, а следовало – не менее чем за сто один километр от них. Жене я так и не решился рассказать о том, чем занимался раньше. А потом стало и поздно – она долго болела и умерла. Теперь и я стар и немощен и уже не смогу выполнить свой долг. Знаю, что ты увлекаешься поиском кладов и у тебя есть необходимое оборудование, потому и прошу – помоги!»

Он не имел сил дождаться моего ответа, а я не мог отказать. Дрожащей сморщенной рукой мой старый учитель протянул мне карту Подмосковья с заранее поставленной жирной черной точкой и стрелками, указывающими направление движения к ней: «Думаю, не ошибаюсь. Это здесь».

В следующий раз я приехал на родину через несколько недель и сразу же был опечален известием, что мой старый учитель преставился. Я сразу же подумал о том, что мое невысказанное обещание в нашу последнюю с ним встречу теперь останется грузом на моей совести. Я должен был его выполнить. Но проходили месяцы, годы. И как-то за другими неотложными делами руки не доходили – как это обычно бывает! Но вот последнее время я стал себя тревожно чувствовать, часто и беспричинно болел, гнетущие мысли стали посещать, а ночью в снах мне являлась фигура молодого эсэсовца с очень узнаваемыми чертами лица. Он смотрел на меня из полной пустоты с немым укором, как бы молчаливо напоминая: «Когда же? Ты же обещал!»

Тогда я понял, что пора. Была зима. Мы с товарищами выехали на машине и достаточно быстро нашли дорогу, так как немецкий офицер прекрасно разбирался в картографии, и, конечно, не ошибся. Вот и населенный пункт, названия которого он не знал. В настоящее время это деревня Лесное Рузского района. Мы быстро нашли этот пруд. Имения, конечно, уже не было – только остатки фундамента. Сходилось все. И даже удалось нам пообщаться с одной из местных старожилок из ближнего к пруду домика, которая подтвердила, что за полчаса до того, как в эту деревню вошли советские войска, останавливалась немецкая машина, фашисты взрывали лед и что-то затапливали. После войны в деревню практически никто и не вернулся из местных жителей. Бабушка случай не забыла, но внимания большого ему не придала, хотя и рассказывала иногда знакомым.

Со специальным глубинным прибором походив по льду, мы получили устойчивые отзывы на несколько крупных скоплений металла, ввели в JPS зафиксированные точки и стали ждать, когда прогреется вода и можно будет нырнуть и вытащить. И вот в конце мая, уже взяв оборудование для подводного поиска, мы с коллегами вернулись на этот пруд. Первой отмеченной нами точкой оказалось затопленное колесо трактора, второй – решетчатая пружинная сетка от старой железной кровати. С третьей повезло – это был «цинк» из-под патронов, тщательно запаянный и весомый. Тут же на берегу обычным консервным ножом мы его вскрыли и увидели красивую медную шкатулку с чеканным узором восточного стиля. Отковырнув ее замочек, наткнулись на другую, поменьше, из легкого светлого сплава, инкрустированную кусочками перламутра. В ней помещалась еще меньшая, обтянутая алым шелком с нанесенными черной краской по нему иероглифами. В нетерпении извлекали мы этих «матрешек»…