Текст книги "Вечные ценности. Статьи о русской литературе"

«Марина Цветаева. Вадим Руднев» (Москва, 2005)

Переписка Цветаевой с издателем «Современных Записок», эсером В. Рудневым, охватывающая период с 1933-го по 1937 год представляет безусловный интерес для тех, кто ценит творчество Марины Ивановны. Мы видим, как ей приходилось бороться против редакторских поправок, переделок, а особенно сокращений, часто чрезвычайно неудачных, просить об авансах, добиваться справедливой оплаты, – все это на фоне удручающей нужды.

В предисловии к сборнику В. Лосская радуется, что «в лице Руднева Цветаевой попался деликатный и умный издатель».

Увы, сама-то Цветаева была о нем иного мнения, которое зафиксировано и в данной книжке, в отделе примечаний: «А он – не прямо дурак? Хотя старик, но к сожалению дурак». И комментирует его себе наставления (она предлагала написать об историке Иловайском, а он советовал писать о писателях): «Пусть писатели пишут о писателях, философы о философах, священники о священниках, помойщики о помойщиках и т. д. – ведь он вот что предлагает!»

Так что восторги г-жи Лосской, если и не излишни, то, право, чрезмерны!

В остальном, конечно, Цветаева желала, чтобы «Современные Записки» продолжались и отнюдь не закрывались (а они переживали нередко финансовые кризисы). Но не потому, чтобы она была ими довольна, а просто потому, что нужен же был хоть какой-нибудь русский журнал, где бы можно было печататься.

Из данного сборника мы узнаем некоторые любопытные детали. Например, о ее дружбе и переписке с поэтом Арсением Несмеловым в Харбине, о том, что знаменитый советский историк М. Покровский ухаживал в молодости за ее сестрой Валерией. Не раз упоминает она в письмах о своей работе над поэмой о Царском Селе, – поэмой, увы, для нас утраченной…

Примечания, составленные Л. Мнухиным, порою причудливы и экстравагантны. Нужно ли объяснять читателям, берущим в руки книгу о Цветаевой, что «Война и мир», «Детство и отрочество» – романы Л. Н. Толстого? Если уж быть столь пунктуальным, не следовало ли бы тоже уточнить, что мол: «А. Пушкин – известный русский поэт»? Чего, по счастью, г-н Мнухин все же не делает!

Совсем уж идиотский характер носят на наш взгляд переводы с русского на советский, типа: «Ревель (Таллинн)». Притом же, отметим, – с двойным н! Французского языка комментатор, полагаем, не знает. Иначе почему у него появляется фантастическое издательство Hauchette? Сколько нам известно, существует только Hachette.

Ну да собранные в этом томике в 100 страниц материалы представляют серьезную ценность независимо от дефектов оформления.

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 24 сентября 2005 г., № 2780, с. 3.

А. Эфрон. «Письма 1942-1945» (Москва, 1996)

Чувствуешь, читая, отвращение и… ужас. Не потому, что автору досталось, как она выражается сама, «нелегкая судьба». Такая же и еще хуже выпала несчетному множеству жителей СССР в ту проклятую сталинскую эпоху.

Но что творилось с душой этой молодой женщины, вполне культурной и даже талантливой?! Она погубила себя, свою мать, выдающуюся поэтессу Марину Цветаеву, своего брата (тот тоже был не без вины; но и был-то еще ребенок). Если бы не она, – никогда бы их семья не вернулась в Россию! Она являлась движущей силой этого безумного поступка…

Но где в ее письмах выражение раскаяния, покаяния, – хотя бы тень подобных чувств? Ни капли… Положим, в письмах из концлагеря и из ссылки, – не разоткровенничаешься. Но ведь никто же ее не заставлял, в письмах к теткам, поздравлять их с годовщиной Октябрьской революции (и в таких пламенных словах, как у нее…). Хороши и тетушки; одна из них – лишенка, дочь священника. За что же бы ей любить большевиков?

И как нелепо звучат выражения радости, что она мол «вернулась на родину», что она живет мол в такой замечательной стране… Что же это за жизнь, – в северных лагерях, потом в Туруханске, о прелестях которой она довольно подробно рассказывает?

И совсем уж дико выглядят ее пожелания сохранить и передать потомству память об отце Сергее Эфроне. О нем память, – к несчастью для него, – сохранится: как о муже Цветаевой. А его чекистские подвиги, о коих с гордостью, настойчиво твердит дочь, – они ведь уже вызывают у современников и, несомненно, еще больше будут вызывать у грядущих поколений, глубокое омерзение.

Вещи, вроде участия в убийстве невозвращенца И. Рейсса и многое другое… Увы, и сама Аля к чекистской работе была тесно прикосновенна.

Переписка ее делится на две части. Вторая, главным образом, посвящена ее хлопотам по изданию произведений Цветаевой в СССР. И тут, с удивлением, приходится констатировать, как плохо она творчество матери понимала! Она энергично отталкивается от лучшего в ее сочинениях, от прекрасных романтических пьес (Аля вообще терпеть не может никакой романтики) и, уж конечно, от гимна в честь Белого Движения, который представляют собою поэмы «Белый Стан» и «Перекоп». Будь оно возможно, – она бы, без сомнения, эти стихи просто уничтожила!

А близки и дороги ей по-настоящему, – только заумные, экспериментальные произведения Марины Ивановны (в значительной мере навеянные влиянием Пастернака и Маяковского). Тщетно ей трезвые друзья, как Казакевич и Тарасенко, пытаются объяснить, что до подсоветской публики лучше дойдут ранние, а не поздние сочинения Цветаевой.

Впрочем, дурной вкус твердо присущ Ариадне Сергеевне: достаточно почитать ее безапелляционно глупые суждения о Ростане, Готье, Гюго…

Презрительные, враждебные отзывы о белогвардейцах (за исключением тех, кто «искупил вину» служением советскому режиму!) попадаются в ее письмах даже в конце ее жизни. А критика Сталина, – каковая все же возникает, – носит очень робкий, осторожный характер. Осуждения же революции мы не найдем у нее нигде…

Немудрено, что она не могла сойтись с Н. Мандельштам. Та-то, человек большого ума, все поняла и оценила. А Аля сама о себе говорит в одном месте, что «чересчур умна». Надо признать, что своим поведением она такой оценки, в жизни, никак не подтвердила!

Из книги мы узнаем, что существует и хранится под запором, дневник Мура, сына Цветаевой, о ее предсмертных днях. И еще записки ее сестры Валерии, тоже пока не опубликованные. Жаль! Очень бы интересно с ними ознакомиться.

О Валерии Ивановне Аля отзывается с резкой враждебностью. Но справедливо ли? Ее суждениям как-то не очень доверяешь…

Как курьез, отметим, что редкие французские цитаты в книге подверглись грубым искажениям. Например, многократно повторено éspace, вместо espace. А такое сочетание, по законам французской орфографии, совершенно немыслимо.

«Наша страна», рубрика «Миражи современности», Буэнос-Айрес, 29 марта 1997 г., № 2433–2434, с. 1.

Эфрон и Цветаева

В книге «Крылатый лев, или… судите сами», изданной в Москве в 2004 году, Лидия Анискович на 376 страницах в пух и прах уничтожает Сергея Эфрона. Притом, надо признать, в блестящей форме: читается как увлекательный роман! Попутно она дает интересные сведения об его семье, в особенности об его матери, аристократке по происхождению и пламенной революционерке по убеждениям.

Сам же он, как она показывает, не имел никаких заслуг, кроме того, что был «мужем Цветаевой». Причем такая роль изумительно терзала его самолюбие и разжигала в нем желание чем-то доказать свою особую ценность.

Не хочется его защищать ввиду скверного конца его жизни, когда безрассудный советский патриотизм довел его до участия в мокрых делах по распоряжению чекистов.

И в награду, – ибо Сатана платит черепками! – до гибели в застенке от их же руки.

Но вряд ли можно считать его начисто лишенным литературного таланта, судя по его воспоминаниям и письмам. И в Белом Движении он, очевидно, участвовал честно: никто из сослуживцев или начальников о нем плохо не отзывался.

В остальном, согласимся с Анискович: героем и рыцарем его сделала Цветаева, из любви, продолжавшейся целую жизнь. А она, как и рассказывает Анискович, даже при минутных увлечениях превращала в своем воображении вполне заурядных людей в гениев и титанов:

«Цветаева со своим немыслимым поэтическим даром любую пустоту могла возвысить, ибо для того и была сотворена Всевышним».

Что и проявлялось в ее тесной связи с Родзевичем, советским агентом и более чем сомнительной личностью. Автор книги считает с почти полной уверенностью, что Мур был сыном именно сего последнего. Которого она справедливо определяет словами: «человек с довольно мутной биографией».

Невольно думаешь, что – если и впрямь было так, – судьба Марины укладывается в жесткую формулу протестантской морали: «Беззаконную небо карает любовь».

Ребенок, предмет ее бесконечного обожания, о котором, впрочем, она сама скажет, что у него «неразвитая душа», послужил одной из главных причин ее страшной и трагической смерти.

Другая книга о Цветаевой, опубликованная тоже в Москве, в 2005 году носит заглавие «Берегите гнездо и дом» (автор-составитель Т. И. Радомская).

Цель ее издания сформулирована в анонсе так: «В этой книге через слова поэта о своем времени мы попытались увидеть ту Россию, которая никогда не умирала и останется в веках “верней гранита”».

Здесь собраны стихи Марины Цветаевой, писавшиеся «в годы лихолетья» (1917–1921) и, из более поздних, фрагменты утраченной поэмы о Царской Семье и стихи посвященные Белому Движению.

Далее к ним приложены «Дневниковые записи» за разные годы, а также отдельные стихотворения И. Савина и Н. Туроверова о гражданской войне.

Категорическое неприятие большевизма сопровождается у поэтессы чувством острой ностальгии по рухнувшей монархии.

Эти ее настроения глубоко неприятны многим из ее позднейших критиков и даже поклонников; но их трудно было бы целиком затушевать. В данной же работе они, вполне справедливо, напротив вскрыты и подчеркнуты. За что составительницу следует горячо поблагодарить!

«Наша страна», рубрика «Мысли о литературе», Буэнос-Айрес, 9 мая 2009 г., № 2867, с. 5.

А. Цветаева. «Моя Сибирь» (Москва, 1988)

Анастасия Цветаева нас обычно интересует не сама по себе, а в качестве сестры Марины Цветаевой. В данной книге она о той, хотя и часто упоминает, ничего сколько-нибудь существенного, однако не сообщает.

Зато ее рассказ о ссылке в Сибирь в советское время (после долгих лет концлагеря; но об этом периоде она наглухо молчит) представляет большую ценность; едва ли она не первая дает нам детальное описание жизни политкаторжан сталинской эпохи, с изображением условий их существования, невероятных трудностей их быта и неразрешимой проблемы выживания в чудовищной обстановке; притом же, рассказ ее сделан прекрасно с литературной точки зрения.

Трогательна ее любовь к животным и острая к ним жалость, будь то кошки, собаки или даже свиньи; вызывает сочувствие ее стремление и умение сохранять культурные навыки и потребности даже в оторванности ото всякой интеллигентской среды; живо набросаны портреты ее товарищей по несчастью; убедительно передана ее любовь ко внучке (оказавшейся, вместе со своею матерью, ее снохою, в тех же страшных местах, на тех же началах).

Все это, естественно, располагает нас к жертве большевизма, – притом же, ничем не заслужившей выпавшие на ее долю преследования.

Но немалое удивление вызывают вкусы А. Цветаевой в области как литературы, так и политики! Она боготворит М. Горького и чрезвычайно высоко ставит М. Шагинян. (А об этой последней вспоминаешь невольно совсем иную оценку, данную ей проницательной Н. Мандельштам). Полагаем, и тот и другая были людьми, на деле весьма мало симпатичными; да и таланты их не стоило бы преувеличивать (что до Шагинян, мы ей склонны многое простить за удачные ее авантюрные романы 20-х годов, вроде «Месс-Менд» и «Лори Лэн»).

Еще больше, пожалуй, удивляет преклонение Цветаевой перед Куйбышевым, о котором она, оказывается, даже целую книгу написала (сочинение ее погибло за годы заключения; о чем, вероятно, нет оснований жалеть).

С любопытством читаем мы и продолжение повести о Сибири, «Старость и молодость», рисующее дальнейшую судьбу Анастасии Ивановны и ее близких. Досадно только, что тут так много недоговоренного, столько пропусков в ее биографии, неуточненных перемен местожительства; даже имена встречавшихся ей людей часто обозначаются лишь инициалами или даже условным прозвищем (несмотря на то, что ведь речь идет, в основном, о довольно далеком уже прошлом).

Сложны были внутренние отношения в семействе Цветаевых! Например, о старшей сестре Марины и Аси (от другой матери), Валерии, Аля Эфрон едва-едва упоминает, в холодном, почти враждебном тоне; вопреки тому, что та ей сделала немалое добро, завещав участок земли. Вслед за нею и биографы Марины Ивановны уделяют ей весьма скудное внимание.

Наоборот, Анастасия Цветаева отзывается о Лере самым сердечным образом, рассказывая, что та ей энергично помогала в течение ее пребывания в Сибири, – деньгами, посылками и теплыми, ободрительными письмами. В том же тоне говорит она и об их последующих встречах. Упоминая здесь же о муже Леры, но, к сожалению, не называя его имени. Такие подробности, между тем, представляют как раз существенную важность для цветаеведов; и их покамест, сколько можем судить, ни в каких других источниках не найти.

Pro domo sua, отметим, что некоторые вещи, здесь недосказанные, именно нам и хотелось бы знать. Например, прочесть поэму А. Цветаевой «Близнецы», о Джозефе Конраде и A. С. Грине. Сходство между двумя писателями кинулось и нам в глаза, и мы пытались когда-то его исследовать. На беду, Р. Гуль204204
  Роман Борисович Гуль (1896–1986) – писатель, журналист, критик, общественный деятель. Участник Первой мировой и Гражданской войн. Белый офицер. С 1920 в эмиграции, сначала в Берлине, затем в Париже, а с 1950 – в Нью-Йорке. С 1959 главный редактор нью-йоркского журнала «Новый журнал».


[Закрыть], которому мы послали наш очерк, заинтересовался лишь частью, относившейся к Конраду, и ее одну опубликовал в «Новом Журнале».

Удивляет и недомолвка в напечатанной в том же томике повести «Московский звонарь», где мимоходом появляется на сцену И. А. Алексеев, «зачинатель письменности одной из поволжских народностей, подобно герою народному, проложивший след на века». Почему же, казалось бы, не уточнить было, какая народность тут подразумевается? Поволжских народностей можно насчитать, по меньшей мере три, а то и больше!

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 17 июня 1989 г., № 2028, с. 4.

А. Цветаева. «Воспоминания» (Москва, 2005)

Анастасия Цветаева интересна нам как сестра Марины Цветаевой; ее собственное место в русской литературе – более чем скромное. Но в силу ее родства с выдающейся поэтессой, ее книга драгоценна для литературоведов, содержа много фактов, дополнений и уточнений, важных для биографии и творчества трагической фигуры писательницы, чья жизнь началась в Москве и затем, пройдя этапы Берлина, Праги и Парижа завершилась страшным концом в Елабуге.

Картины детства и ранней молодости, рисуемые Асей, – бледный сколок с рассказов самой Марины, овеянных поэзией и написанных неподражаемой и дивной цветаевской прозой.

Но в них передано многое, о чем у Марины нет (потому что и не хотелось вспоминать?). В частности описание тех настроений, которыми болела интеллигентная молодежь, зараженная революционным безумием начала XX века.

Тяжело окунаться в атмосферу русского пансиона в Италии, куда мать с двумя девочками уехала лечиться от чахотки (и где на время, казалось, блистательно исцелилась), облюбованного политическими эмигрантами левых группировок. Где темная личность Кобылянский (которого даже его соратники по революционному движению чуждались и избегали) на глазах детей строил адюльтер с женой профессора Цветаева, а головы девочек засорял атеизмом и «прогрессизмом».

Конечно, этот, как бы выразился Боборыкин205205
  Петр Дмитриевич Боборыкин (1836–1921) – писатель, драматург, журналист, критик, переводчик.


[Закрыть], мусьяк ничего не стоил по сравнению с мужем несчастной женщины, крупным ученым и благородным до мозга костей человеком. Но в ней очевидно с выздоровлением от зловещего недуга проснулась бурная жажда наслаждений и опьянения текущим моментом. Понятно, что совсем не глупая старая швейцарка Тьо (вторая жена покойного дедушки Марины), приехав в Нерви, с ужасом глядела на создавшийся там гадюшник и делала все что могла, чтобы оторвать внучек от вредного влияния.

И, по счастью, католический пансион в Лозанне, куда их потом поместили, во многом их отрезвил. Но, похоже, Марину больше, чем Асю. Там проникнутые добротой директриса и умный вдумчивый священник, monsieur l’abbe, учили их совсем иному, чем демонический «тигр» Кобылянский, будущий большевик.

Серый и скучный пансион в Германии, в котором приехавшую туда их маму постиг рецидив болезни, возвращение в Россию, в Крым, затем в Тарусу, где Мария Цветаева, урожденная Мейн, умерла и, затем, постепенное погружение в богемный быт Серебряного века, предстают нашим глазам в изложении Аси. А этот последний период мы уже знаем в преломлении Марины.

Стремительный брак Марины с Эфроном по крайней мере прочен и навсегда, хотя и таит в себе путь для нее к гибели. Замужество же Аси с Трухачевым, какое-то насквозь нелепое, лишенное всякого взаимопонимания и сразу порождающее конфликты, чревато разрывом.

А тут их всех постигает сперва война, а позже – ад революции, с голодом и муками, потерей близких людей и всех условий нормального существования. К счастью для профессора Цветаева, он мирно скончался до наступления этих страшных, апокалиптических времен.

Странное дело! Из записок Аси мы узнаем, что она с Мариной была вместе, делила нужду и лишения послереволюционных лет. А ведь Марина об этом нигде не упоминает! Когда ее читаешь, создается впечатление, будто ее с сестрой события тогда разлучили, и они страдали порознь. Отчасти это объясняется, быть может, тем, что вот, оказывается, Ася сильно ревновала Марину к Волконскому, дружба с которым ей сильно не нравилась.

С момента действительной, и окончательной разлуки, с отъезда Марины заграницу, интерес «Воспоминаний» резко уменьшается. После того как Марина попала за рубеж, они встречались лишь один раз, эпизодически и ненадолго.

Заключительная часть книги посвящена знакомству Анастасии Цветаевой с Горьким, который явился предметом ее неумеренного и чрезмерного обожания.

Трудно не удивляться ослеплению вполне, казалось бы, культурной женщины, ставящей Горького на один уровень с Достоевским и выше Розанова!

А уж восхищение вполне бездарным и скучнейшим «Делом Артамоновых» и поздними, нудными и вялыми пьесами Горького и совсем непонятно! Пошлые и неглубокие высказывания ее кумира, которые она для нас заботливо сберегла, – право же не стоило труда и записывать!

Последняя же встреча с сестрой, в Париже, явно свидетельствует в ее передаче, что они к тому времени перестали друг друга понимать, и их связывало только прошлое.

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 7 января 2005 г., № 2787, с. 3.

А. С. Гершельман. «В рядах добровольческой Северо-Западной Армии». Часть I (Москва, 1997)

Книжка (вернее брошюра, в 85 страниц) написана хорошим, ясным языком, за которым чувствуются правдивость повествования и меткость наблюдений.

Она тем более ценна, что большинство публикуемых сейчас воспоминаний и материалов относятся к армиям Деникина и Врангеля, гораздо реже – Колчака; тогда как о северо-западном (и еще более о северном) направлении белого наступления мы узнаем очень мало.

Жаль, что перед нами только небольшие, отрывочные фрагменты из обширных воспоминаний полковника Гершельмана206206
  Александр Сергеевич Гершельман (1893–1977) – офицер, участник Белого движения.


[Закрыть], о существовании которых кратко упоминается в предисловии.

Они показывают нам отдельные моменты движения на Петербург (показывают ярко и картинно); но не общие действия и планы армии Юденича.

Курьезным образом, о самом Юдениче мы встречаем тут только несколько фраз, – и притом в резко отрицательном тоне! Причины чего остаются для нас загадочными.

Любопытно следующее место, связанное с деятельностью известного монархиста H. Е. Маркова:

«Одновременно с началом работы Маркова Второго мы начали регулярно получать печатаемую в Ямбурге антикоммунистическую пропаганду. Ее мы и распространяли, задерживая в то же время и уничтожая литературу, издаваемую правительством, созданным в Ревеле при Северо-Западной Армии. Литература из Ревеля говорила о грехах “старого царского строя” и о том, что он больше не вернется. Фронт был явно монархичен, и можно было с уверенностью сказать, что, если бы кто-либо из министров рискнул прибыть во фронтовые части, он немедленно отбыл бы к праотцам. Между фронтом и тылом было полное идеологическое расхождение».

Тут автор касается одной из самых трагических ошибок Белого Движения в целом: вместо всем понятного лозунга о возврате царской власти, вожди Добровольческой Армии, в уступку левой интеллигенции говорили об Учредительном Собрании и прочей чепухе, глубоко чуждой народу и подавляющему большинству бойцов против большевизма.

Увы, мы знаем, что из того получилось…

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 18 сентября 1998 г., № 2509–2510, с. 2.