Текст книги "Вечные ценности. Статьи о русской литературе"

Россия и мир

У «классика советской литературы», Валентина Катаева, есть, в его воспоминаниях под заглавием «Трава забвения», потрясающе нелепые строки, которые даже странно читать! И на которые, однако, как будто никто до сих пор не откликнулся с возражениями.

Описывая свои беседы с Буниным, в Одессе, во времена Гражданской войны, он говорит следующее:

«Я часто наводил разговор на “Господина из Сан-Франциско”, желая как можно больше услышать от Бунина о том, как и почему написан им этот необыкновенный рассказ, открывший – по моему мнению – совершенно новую страницу в истории русской литературы, которая до сих пор – за самыми незначительными исключениями – славилась изображениями только русской жизни: национальных характеров, природы, быта. Если у наших классиков попадались “заграничные куски”, то лишь в той мере, в какой это касалось судеб России или русского человека».

Глазам своим не веришь! Или автор совсем вообще не читал «наших классиков»? Или читал их с такой уж крайней рассеянностью: тогда возможно, следуя выражению баснописца, «слона и не приметил»?

Куда же подевался, в его странной схеме русской литературы, пушкинский «Каменный гость»? И разве великий поэт не изображает (и с какой глубиной!) характеры иностранцев в кратких пьесах «Скупой рыцарь» и «Моцарт и Сальери»? Не будем уж касаться стихов, оставим в стороне недоконченные сцены из средневековой жизни Европы…

Не лучше выходит и с Лермонтовым, написавшим «Испанцы». (Если даже считать, что картины Грузии в «Демоне» и мусульманского Кавказа в поэмах и стихотворениях можно подвести под понятие изображения «национального характера и быта» русских людей).

Ближе к Бунину по времени, напомним, что Тургенев написал пьесу «Неосторожность», а А. К. Толстой «Дона Жуана де Маранья» с действием в Испании.

Как видим, одной Испании лучшие наши поэты и писатели посвятили чуть не дясяток произведений!

Мы ищем у Катаева уточнения: может быть, он имел в виду писателей только своей эпохи, в самом тесном смысле?

Но даже и тогда не выходит: Брюсов написал роман «Огненный ангел» и «Алтарь победы», Кузмин – роман о Калиостро.

Гумилев приблизил к нам Африку, как другие писатели Среднюю Азию и Кавказ. Гончаров во «Фрегате Паллада» (и отчасти Григорович в «Корабле Ретвизан») дали картины путешествий, ничем не уступающие бунинским этюдам вроде «Братьев».

Так что: где были у Катаева глаза? Куда глядели?

Даже если бы (что невозможно) он русских классиков вовсе не читал, не мог же он не слышать о речи Достоевского, где гениально сказано о вселенском характере русского человека?

«Останемся с вопросом», как в пушкинском стихотворении к лицейскому товарищу…

«Наша страна», рубрика «Мысли о литературе», Буэнос-Айрес, 11 декабря 2004 г., № 2760, с. 6.

«Чукоккала». Рукописный альманах К. Чуковского (Москва, 1999)

Изданный под редакцией внучки писателя, Е. Чуковской, этот альманах, или, скорее, альбом, – представляет, безусловно, высокую ценность: в нем участвовало множество замечательных людей, от Блока, Ахматовой и Гумилева до В. Катаева, Е. Евтушенко и А. Солженицына.

Интересно и то, что по данной книге можно, в известной мере проследить эволюцию политических взглядов Чуковского.

Он бывает порой крайне непоследователен. Так о переводчице и поэтессе М. В. Ватсон213213
  Мария Валентиновна Ватсон (урожд. Де Роберти де Кастро де ла Серда; 1848–1932) – поэтесса, переводчица. Из семьи испанских аристократов, переехавших в Россию. Писала стихи на русском, переводила со многих европейских языков. Автор многих биографических очерков и книг из серии «Жизнь замечательных людей».


[Закрыть] он отзывается крайне враждебно, называя ее «фанатичкой антибольшевизма» (что в наших глазах делает ей величайшую честь!) и приводит ее слова о том, что Гумилев был «зверски расстрелян». А в другом месте сам пишет, что Гумилев был «зверски убит». В чем же разница?

Постепенно трезвея, он позже приводит, например, такую расшифровку сокращения В. Ч. К.: «Всякому человеку крышка».

Естественно, что опубликование полностью «Чукоккалы» стало возможным лишь теперь, в самое последнее время.

В прилагаемом списке лиц, оставивших в ней свои автографы или просто упомянутых, многие имена сопровождаются уточнениями: «расстрелян», «умер в заключении», «умер за границей».

Еще совсем недавно упоминать о них в печати никак не полагалось.

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 14 апреля 2001 г., № 2643–2644, с. 3.

Медленное просветление

Первое впечатление от этой книги – К. Чуковский, «Дневник 1930–1969» (Москва, 1997), – сильное разочарование.

Автор с восторгом, с энтузиазмом говорит о колхозах; считает идиотами народников, желавших улучшить жизнь крестьян как единоличников.

Ну, допустим, Чуковский был городской интеллигент, никак не связанный с деревней. Все же глупость его высказываний поражает.

При посещении колхоза, – татарского, в Крыму, – ему руководители объясняют, что-де люди работают вяло, не так, как на своей земле. Но это его мало впечатляет.

А вот настоящий мужичок, извозчик, ему трезво и сжато выражает, на вопрос, свое мнение: «Колхозы – молхозы…»

Не глубже на писателя действует и рассказ парикмахера, вырвавшегося с голодающей Украины: «У нас там истребление человечества!»

Лишь постепенно начинает Чуковский замечать «приказ думать» так, а не иначе, исходящий от правительства и обязательный для интеллигенции в целом.

Собственные его дела, – чего мы, за рубежом, себе не очень ясно представляли, – долгое время были катастрофическими: нужда, чуть ли не голод…

А гнет не слабел, скорее рос. Не только преследовали жанр сказки вообще, но его лучшая вещь, «Крокодил», долго находилась под запретом. Под нелепыми предлогами: «Зачем Петроград, а не Ленинград? Зачем упоминается городовой?». В конце же концов запретили уже вполне резонно: описание зоологического сада, где мучаются звери, слишком походило на быт концлагерей.

Когда вокруг террор начинает косить его друзей и тех политических деятелей, которым он симпатизирует, – в голове у него мало-помалу проясняется. Погибли Пильняк214214
  Борис Андреевич Пильняк (наст. имя Вогау; 1894–1938) – писатель. Казнен по сфабрикованному обвинению в шпионаже.


[Закрыть], Кольцов215215
  Михаил Ефимович Кольцов (наст. имя. Моисей Хаимович Фридлянд; 1898–1940) – писатель, журналист, общественный деятель. По обвинению в антисоветской троцкистской деятельности и участии в контрреволюционной террористической организации расстрелян.


[Закрыть], Мирский216216
  Дмитрий Петрович Святополк-Мирский, князь (1890–1939) – поэт, литературовед, критик, журналист. Участник Первой мировой и Гражданской войн. С 1920 в эмиграции. В 1932 переехал в Советский Союз. В 1937 арестован и приговорен по подозрению в шпионаже к 8 годам исправительно-трудовых работ. Умер в лагере под Магаданом.


[Закрыть], Табидзе217217
  Тициан Юстинович Табидзе (1895–1937) – грузинский поэт, переводчик. Казнен по ложным обвинениям.


[Закрыть], Квитко218218
  Лев Моисеевич Квитко (1890–1952) – поэт. В 1949 в числе ведущих деятелей Еврейского антифашистского комитета арестован, обвинен в измене Родине и приговорен к высшей мере наказания.


[Закрыть], Косарев219219
  Александр Васильевич Косарев (1903–1939) – комсомольский, партийный и государственный деятель. Первый секретарь ЦК ВЛКСМ. Инициатор создания Высшей лиги СССР по футболу и спортивного общества «Спартак». Как «враг народа» расстрелян.


[Закрыть]… Очевидно, советская власть не так уж хороша, как ему мнилось…

О расстреле мужа его дочери, Чуковский упоминает вскользь, в двух словах: «Лидина трагедия».

И, несмотря ни на что, в гораздо более поздние годы, он не задумывается утверждать: «Впервые всякому стало отчетливо ясно, что воля истории за нас». Можно ли быть настолько слепым!

И однако, автор «Крокодила» прошел уже долгий путь; повернуться назад было бы трудно. По случаю самоубийства Фадеева, он комментирует: «Вся брехня сталинской эпохи, все ее идиотские зверства, весь ее страшный бюрократизм, вся ее растленность и казенность находили в нем свое послушное орудие».

Но вдруг, рядом, читаем безобразную фразу, относящуюся к роману Пастернака «Доктор Живаго»: «Белогвардейцам только это и нужно».

Клубок противоречий… Если сознавать, сколь ужасна была сталинская эпоха, помнить о ее жертвах, о собственных от нее страданиях, – откуда же сия тупая ненависть к российскому Зарубежью? Логика тут и не ночевала; кричат эмоции, – и глубоко неразумные!

Впрочем, выпишем еще нижеследующие его наблюдения:

«Откуда-то появилась у меня на столе ужасная книга: Иванов-Разумник220220
  Разумник Васильевич Иванов(-Разумник) (1878–1946) – писатель, литературный критик. В 1930-е неоднократно арестован. С 1941 жил в Германии. Написал «Тюрьмы и ссылки», а также очерки «Писательские судьбы».


[Закрыть] “Тюрьмы и ссылки” – страшный обвинительный акт против Сталина, Ежова и их подручных: поход против интеллигенции. Вся эта мразь хотела искоренить интеллигенцию, ненавидела всех самостоятельно думающих, не понимая, что интеллигенция сильнее их всех, ибо если из миллиона ими замученных из их лап ускользает, один, этот один проклянет их навеки веков, и его приговор будет признан всем человечеством».

Или, когда его на лекции спросили: «Отчего застрелился Маяковский?» – «Я хотел ответить, а почему Вас не интересует, почему повесился Есенин, почему повесилась Цветаева, почему застрелился Фадеев, почему бросился в Неву Добычин221221
  Леонид Иванович Добычин (1894–1936?) – писатель. После резкой критики его произведений на собрании в Ленинградском Союзе писателей исчез. Предположительно покончил с жизнью. Существует альтернативная версия, что писатель разыграл самоубийство, и оставшуюся жизнь жил под чужой фамилией.


[Закрыть], почему погиб Мандельштам, почему расстрелян Гумилев, почему раздавлен Зощенко, но к счастью воздержался».

«Больно к концу жизни видеть, что все мечты Белинских, Герценов, Чернышевских, Некрасовых, бесчисленных народовольцев, социал-демократов и т. д., и т. д. обмануты – и тот социальный рай, ради которого они готовы были умереть, – оказался разгулом бесправия и полицейщины».

Во всяком случае, многое можно Чуковскому простить за такие мысли, уже в последние годы жизни, в 1967 году:

«Замучен корректурами 5-го тома своих сочинений – где особенно омерзительны мне статьи о Слепцове. Причем я исхожу в этих статьях из мне опостылевшей формулировки, что революция – это хорошо, а мирный прогресс – плохо. Теперь последние 40 лет окончательно убедили меня, что революционные идеи были пагубны».

Давно бы так!

К числу наиболее ценных страниц «Дневника» надо отнести зафиксированные в нем высказывания подсоветских писателей друг о друге. Приведем (будучи ограничены размерами статьи) одно – Тынянова222222
  Юрий Николаевич (Насонович) Тынянов (1894–1943) – писатель, поэт, драматург, литературовед, переводчик.


[Закрыть] об А. Н. Толстом, в связи с «Петром Первым»:

«Так как у нас вообще не читают Мордовцева223223
  Даниил Лукич Мордовцев (1830–1905) – писатель, историк, публицист.


[Закрыть], Всев. Соловьева, Салиаса, то вот успех Ал. Толстого. Толстой пробовал несколько желтых жанров. Он попробовал желтую фантастику (“Гиперболоид инженера Гарина”) – провалился. Он попробовал желтый авантюрный роман (“Ибикус”) – провалился. Он попробовал желтый исторический роман – и тут преуспел – гений!»

Относительно общей культурности Чуковского, приходится ее несколько переоценить. Он, видимо, знал только один иностранный язык – английский; а ведь настоящая русская интеллигенция как правило знала минимум три.

Да и чувство вкуса нередко ему изменяет: читаешь не без удивления его презрительные отзывы о Конан Дойле и об Агате Кристи, и одобрительные о смертельно скучных Троллопе224224
  Энтони Троллоп (Anthony Trollope; 1815–1882) – английский писатель. Наиболее известные произведения – цикл романов «Барсетширские хроники» о жизни англиканских священников в провинциальной Англии.


[Закрыть] и Джейн Остин225225
  Джейн Остин (Jane Austen; 1775–1817) – английская писательница.


[Закрыть]. Сказывается наследие Чехова и шестидесятников.

А вот о Фолкнере согласимся с его отзывом: «Противный писатель!»

Исключительное значение имеют составленные Е. Чуковской примечания к запискам ее деда: десятки страниц имен людей, помянутых в «Дневнике» с уточнениями, на каждом шагу: «расстрелян», «умер в заключении», «покончил с собою».

Подлинно, мартиролог! И какой жуткий…

«Наша страна», рубрика «Мысли о литературе», Буэнос-Айрес, 20 января 2001 г., № 2631–2632, с. 5.

Чуковский как критик

Мы привыкли думать о Чуковском как о блестящем литературном критике, которому большевицкий строй помешал развернуть его талант. Хотя его критические статьи часто представляют больше совершенства формы и остроумия в выражениях, чем проникновение в глубину вопроса.

Опубликованный в Москве в 1997 году, его дневник за годы с 1901 по 1929 приносит нам скорее разочарование, чем удовлетворение.

Он со слепым восторгом говорит о Блоке, вплоть до того, что восклицает: «С его смертью кончилась литература русская!» Тогда как о Гумилеве, с которым был близко знаком, отзывается с оттенком снисходительности.

Хуже того, когда поэтесса М. Ватсон выразила свое негодование по поводу расстрела поэта, Чуковский обругал ее сволочью (правда ему потом и стало стыдно…).

Хорошо, что он прожил долгую жизнь: в конце ее он о том же расстреле и сам писал с возмущением, как и о других злодеяниях советской власти (в которой, – что ему делает честь – полностью тогда разочаровался).

Мы знаем, что позже слава Блока в какой-то мере померкла; а слава Гумилева стала расти, – и растет чем дальше, то больше.

В очень скверном свете встает из «Дневника» А. Ахматова, с наивной хвастливостью заявляющая, что ее стихи-де лучше, чем стихи Гумилева, и с ядовитой злобой передающая сплетни об его вдове. Ревность к человеку, которого она сама не умела ценить, не вызывает сочувствия, а похвалы себе самой звучат смешно, вызывая в памяти поговорку: «Гречневая каша сама себя хвалит».

Совсем уж плохой вкус и полное отсутствие проницательности выражено в суждении Чуковского о Честертоне: он мол – «пустое место» (!). Признавая заслуги автора «Дневника», особенно в области детской литературы, и, в частности, как создателя бессмертного «Крокодила» – думается, что не ему бы судить о гениальном мыслителе, справедливо пользующемся теперь признанием и в постсоветской России.

Такого же рода высказывания о Конан Дойле – не лучше. Конечно, тут у Чуковского сказывается извечное презрение серенькой российской интеллигенции к детективному жанру вообще; но все же рассудил бы, что образ Шерлока Холмса – один из не столь многих известных по всему миру литературных персонажей (наряду, скажем, с Робинзоном Крузо, Маугли и Дон Кихотом).

Вовсе уж чудовищно звучит передаваемое Чуковским упоминание Ахматовой о белой эмиграции (выслушанное им с сочувствием!): «И как они могут в этой лжи жить!»

Нам-то теперь, – да даже и людям в «бывшем СССР», – весьма даже ясно, кто жил тогда во лжи…

Позорный характер носят и попытки Чуковского уговорить эмигранта Репина вернуться в советскую Россию. Если бы мы не знали, что он в своих заблуждениях в конце-то концов раскаялся, – то закрыли бы книгу с чувством отвращения…

В целом, впечатление от этих дневников то, что их составитель сделал тяжелую ошибку, оставшись под властью большевиков (что он легко мог избежать), а потом уж пытался сам себя обмануть, – без большого успеха…

Впрочем, превосходно выразилась о нем его внучка, Е. Ц. Чуковская, в предисловии ко второй части дневника (1930–1969): «Смесь трезвого и меткого наблюдательного взгляда с испуганными попытками объяснить необъяснимое и принять неприемлемое…»

Лучше не скажешь!

А вот переход от благополучной, нормальной жизни в царство кошмара под игом коммунизма, он в первой части «Дневника» весьма отчетливо виден. Появляются фразы: «Нету хлеба»; «Хлеб лакомство» – и им подобные.

Одна из подлинно метких и проницательных характеристик под пером Чуковского, – об его дочери, Лидии Корнеевне: как о человеке абсолютной честности и принципиальности.

В литературе, главный интерес Корнея Ивановича, оставляя в стороне поклонение Чехову и Некрасову (и упомянутому выше Блоку) относился к английским писателям.

Любопытно, что он (опять-таки, в согласии с шестидесятническими заветами?) предпочитал из них скучных и тяжеловесных, – Троллопа, Г. Джемса226226
  Генри Джеймс (Henry James; 1843–1916) – американский писатель, драматург. Большую часть жизни прожил в Англии.


[Закрыть], Гарди227227
  Томас Гарди (также Харди) (Thomas Hardy; 1840–1928) – английский писатель, поэт.


[Закрыть], Беннета228228
  Енох Арнольд Беннетт (Enoch Arnold Bennett; 1867–1931) – английский писатель, драматург, журналист, литературный критик.


[Закрыть]. Относительно же его пристрастия к О. Уайльду и к У. Уитмэну, забавное замечание сделал ему знаменитый анархист – князь Кропоткин, напомнивший, что они оба были гомосексуалисты и отозвавшийся о них с омерзением.

«Наша страна», рубрика «Мысли о литературе», Буэнос-Айрес, 9 февраля 2002 г., № 2685–2686, с. 5.

В. Каверин. «Письменный стол» (Москва, 1985)

Вениамин Каверин всегда принадлежал к числу наиболее порядочных и либеральных подсоветских писателей, наряду с К. Паустовским и К. Чуковским, которых он тепло поминает в этих своих воспоминаниях. В книге мы чувствуем ту меру искренности, какая возможна при большевицком режиме. Сколь ощутима разница по сравнению с относительно недавно увидевшими свет мемуарами В. Катаева «Алмазный мой венец»! О них Каверин мимоходом уточняет, что они абсолютно не заслуживают доверия…

Сам же он старается говорить правду, но увы! принужден все время прибегать к недомолвкам. Отзываясь с восхищением о выдающемся лингвисте Е. Поливанове229229
  Евгений Дмитриевич Поливанов (1891–1938) – лингвист, востоковед, литературовед. Один из основоположников советской социолингвистики. Создатель оригинальной теории языковой эволюции. По обвинению в шпионаже в пользу Японии арестован и расстрелян.


[Закрыть], с дружеской симпатией о писателе С. Колбасьеве230230
  Сергей Адамович Колбасьев (1899–1942) – писатель, поэт, капитан-лейтенант военно-морского флота. В 1937 арестован и по статье «измена Родине», осужден. Официальная справка гласила, что умер от лимфосаркомы в октябре 1942, хотя очевидцы утверждали, что вместе с большой группой заключенных замерз на лесоповале в Талнахе в феврале 1938.


[Закрыть], он не имеет возможности прямо сказать, что они были расстреляны. Очерк о Колбасьеве, он заканчивает, вместо того, многозначительной фразой: «Но судьба решила иначе…» Что судьба, в данном случае, носила чекистскую форму, мы знаем из других источников.

О Поливанове же, Каверин, скупо констатирует, что ученые, издавая теперь его специальные труды, многие должны признать потерянными, и не в состоянии даже найти его портрет для публикации…

Так и преследования, которым подвергались М. Зощенко, А. Ахматова, Н. Заболоцкий, отмечаются тут только короткими горькими намеками.

Много интересных подробностей, мы находим здесь о Ю. Тынянове, с кем Каверин был связан двойным свойством, об И. Андроникове; кое-что о Твардовском, о Фадееве, о Пастернаке; мало, к сожалению, о литературной группе «Серапионовы братья», в коей Каверин в 20-е годы состоял.

В целом, надо быть благодарным старому писателю за кусочки правды, какие он нам сообщает. Несомненно, будь у него руки развязаны, он бы рассказал больше, а порою – и совсем иное. Но для того было бы нужно или чтобы он покинул Россию, или чтобы в ней строй изменился. Пока этого нет, – постараемся быть довольными и тем, что он нам дает.

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 5 октября 1985 г., № 1836, с. 3.

В. Каверин. «Литератор» (Москва, 1988)

В. Каверин принадлежит к числу наиболее порядочных из подсоветских писателей старшего поколения; таких, кто не запятнал себя явно бесчестными поступками. О них, как он сам пишет, Ю. Тынянов говорил: «Нас мало, да и тех нет».

Новая книга его, однако, не оправдывает надежд, какие сперва вызывает – тем более, что в других своих сочинениях автор много интересного рассказывал о прошлом, особенно о 20-х годах, когда он начинал свою литературную карьеру.

Дело в том, что теперь, поскольку лед в известной степени сдвинулся, мы уже успели привыкнуть к довольно откровенным высказываниям. А у человека, хлебнувшего страшных лет России, подобно Каверину, уже видимо не хватает отваги решительно критиковать режим и бросать вызов властям.

Нередко он тут, сознательно или бессознательно, повторяет вкоренившиеся штампы, близкие деревянному языку официальной идеологии; еще чаще обходит молчанием острые эпизоды из творившихся у него на глазах несправедливостей.

Его вполне реальные заслуги, вроде того, что он отказался выступить с осуждением Пастернака, в наши дни кажутся уже относительно бледными. А он лишь время от времени рискует выражать открыто свой взгляд на вещи, которых свидетелем Господь его поставил, в сфере разрушения российской словесности на протяжении целых десятилетий. Например, его голос звучит искренним негодованием при упоминании о В. Катаеве и о В. Ермилове231231
  Владимир Владимирович Ермилов (1904–1965) – литературовед, критик. В разные годы был редактором журналов «Молодая гвардия», «Красная новь», а также «Литературной газеты».


[Закрыть], с которыми ему доводилось лично сталкиваться. О Катаеве он выражается так: «В книге “Алмазный мой венец” В. Катаев пишет о своих близких отношениях с Пастернаком. Под псевдонимом “Мулат”, более подходящим на кличку, он милостиво включает его в круг “бессмертных”, которые вращались вокруг Катаева, как на карусели. Если бы кому-нибудь захотелось найти антипод Пастернаку в нравственном отношении, им оказался бы сам Катаев». О втором же прямо говорит, что при общении с ним с трудом удерживался от рукоприкладства.

Тема о Пастернаке вообще волнует Каверина и толкает ярче выражать свои подлинные чувства. В частности, он рассказывает о нем следующий эпизод: «В 1937 году, когда был процесс по делу Якира, Тухачевского и других, среди писателей собирали подписи, одобряющие смертный приговор, Пастернак отказал.

– Видите ли, если я это сделаю, мне придется подписать, когда и вас будут расстреливать, – будто бы сказал он своему посетителю.

К таким же откровенным страницам принадлежит и посвященная литературоведу Ю. Оксману232232
  Юлиан Григорьевич Оксман (1895–1970) – литературовед. Пушкинист. Организатор и первый ректор Одесского археологического института, заместитель директора Пушкинского дома в Петрограде. В 1936 и 1941 арестован и осужден, проведя в лагерях в общей сложности 10 лет.


[Закрыть]: «Он не терпел компромиссов – может быть, это отчасти осложнило ему жизнь. В расцвете его деятельности он был арестован, отправлен в лагерь и провел почти 11 лет в крайне тяжелых обстоятельствах».

Ценным материалом могли бы явиться ряд писем, воспроизведенных в данных мемуарах. Надо, однако, пожалеть, что, – по тем или иным соображениям, – Каверин публикует здесь, как правило, только свои письма, и не цитирует письма своих корреспондентов.

Но и помимо того, самые его письма разочаровывают. В отличие от переписки наших классиков, – как Пушкин, А. К. Толстой, Достоевский, – письма эти полны или личных вопросов (вопросы и сообщения о здоровье, о близких людях), или деловыми подробностями (об издании книги, публикации статьи), включая отчасти и проблемы писательской техники. Меньше всего мы тут найдем обсуждения широких или глубоких литературных, политических либо моральных проблем. Оно и понятно, учитывая времена, в которые Каверину пришлось жить и творить. А все же грустно…

Из сколько-либо значительных фигур, мы находим тут рассказы о встречах с Горьким (в благоговейном тоне), об участии в группе Серапионовых братьев, о контактах с К. Симоновым, с К. Фединым, с В. Быковым и со многими менее крупными или менее известными литераторами.

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 8 октября 1988 г., № 1992, с. 2.

Волчье время

В книге «Новое зрение», выпущенной в Москве в 1988 году, в сотрудничестве с В. Новиковым, В. Каверин, вспоминая о своем друге, выдающемся писателе и литературоведе Ю. Тынянове, рассказывает, с каким отчаянием тот наблюдал массовое уничтожение дневников, документов, писем и фотографий, имевших порою огромную историческую ценность, происходившее в годы ежовщины, в результате страха перед обысками и арестами:

«Мало кто знает – да почти никто не знает, что в 1937 году он пытался совершить самоубийство. У него была мученическая жизнь. В “Освещенных окнах” я глухо написал о ней: “Его ждет трудная жизнь, физические и духовные муки… Упорная борьба с традиционной наукой, жестокости, которых он не выносил… Хлопоты за друзей… Пустоты, в которые он падал ночами”.

Здесь многое зашифровано, многое не досказано, из боязни, что все равно будет срезано цензурой. Что значит “хлопоты за друзей”? Это значит хлопоты за арестованных друзей, за моего старшего брата Льва, за Ю. Оксмана, за Н. А. Заболоцкого…Что значит “пустоты, в которые он падал ночами”? Это волчьи ямы, вырытые волчьим временем, перед которым мы все были опустошены и бессильны. И не только ночами – при свете дня он пытался выкарабкаться из этих ям, преодолевая смертную тоску, одиночество, болезнь».

Только теперь вот – сколько лет спустя! – оказалось возможным хотя бы часть правды (и вероятно, далеко не полной…) сказать про это страшное время. Что же, спасибо и за то. Из подобных фрагментов постепенно слагается картина сталинской России; и пусть она будет уроком всем тем, кто, – в отличие от нас, – на своем опыте ее радостей не испытал: потому ли, что был за границей или потому, что родился позже.

«Наша страна», рубрика «Среди книг», Буэнос-Айрес, 22 апреля 1989 г., № 2020, с. 3.