Текст книги "Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья"

Д. Антонов, «Восстание» (издательство Чеховград, Западная Германия, 1983)

Книга является продолжением романа «Чеховские университеты» (опубликованного там же, в 1982 г.). Оба тома рисуют судьбы нескольких семейств в России и за рубежом, первый за весь период, начиная с революции, второй же – в наши дни. С идеологической точки зрения, почти все мысли автора (выражаемые, обычно, его положительными персонажами) нам вполне симпатичны и приемлемы.

Разбирая деятельность советских литературоведов, он резюмирует: «Так отрицались устои русской литературы, завещанные всей классикой, традицией мировой культуры, отличавшей всегда Бога от дьявола, гения от злодея». Советский провокатор Серебряков, посланный на Запад для разложения эмиграции, развивает следующие идеи: «Каждый русский, какое бы важное место он не занимал в советском аппарате, прежде всего – сын России! Патриот Родины должен мыслить государственными категориями!.. Мы должны быть на страже социальных завоеваний последних десятилетий: обобществленное сельское хозяйство и национализированная промышленность». Начало этого построения – не конек ли г-на Нилова и К°, а конец – не та ли же музыка, что мы слышим из уст г-на Эткинда и г-жи Иловайской[237]237
  Ирина Алексеевна Иловайская-Альберти (1924–2000) – Журналист, общественный деятель. Духовная дочь о. Георгия Флоровского. Секретарь А. И. Солженицына в Вермонте, США (1976–1979). В конце 1970-х перешла в католицизм. В 1979–2000 редактор газеты «Русская мысль» (Париж). Один из организаторов экуменистической радиостанции «Благовест». Вела передачи на Христианском церковно-общественном канале. В 1999 была назначена папой Иоанном-Павлом II аудитором Европейского синода. Вице-президент Всемирной ассоциации русской прессы (1999).


[Закрыть]? Антонов, без сомнения, не имел их в виду (да они все, вероятно, вполне честны и искренни в своих неудачных взглядах), но так хорошо вышел у него собирательный, обобщающий образ фальшивого демагога, что он воплотил в себе худшие заблуждения, бурлящие в эмиграции, в реальной жизни!

Подлинный патриот, Михаил Москвин, возражает Серебрякову: «Чекизм подмял под себя… культуру России, заложенную в классиках. Сегодня борьба против мыслящей интеллигенции – главная идеологическая задача партии и всех ее органов», и справедливо опровергает представление будто «вся интеллигенция была левая», а Достоевский представлял собою исключение.

О Достоевском Москвин констатирует: «Даже самые страшные предположения Достоевского о бесах – оказались на поверку всего лишь невинной культурной проекцией… Действительно, даже самые страшные предположения классиков не могут сравниться с тем кровавым кошмаром, в который партия погрузила Россию». Откуда он делает правильный вывод: «Высшая ныне правда: борьба против советской чумы».

Согласимся и с таким мнением: «Власов и военнопленные знали советскую власть, поэтому и боролись против нее, в отличие от некоторых эмигрантов» (тут бы тоже легко можно подставить кое-какие имена людей, 50 лет живших за рубежом и известных своею ненавистью к Власову и к Краснову).

Но если принципиальные установки автора мы одобряем, стиль его, пересыпанный неприличными словами и скользкими шутками, вызывает наше решительное осуждение. Коль скоро его основная цель – защищать русскую интеллигенцию, то не подобает употреблять язык, который эта интеллигенция традиционно презирала! Роман сильно выиграл бы от очищения слога.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 15 января 1982, № 1695, с. 3.

Три романа о Резанове

Русская литература, и советская, и эмигрантская, долго оставались в долгу перед памятью Николая Петровича Резанова, замечательного государственного деятеля XVIII–XIX веков; как ни странно, упоминания о нем скорее можно было найти в иностранных источниках на различных языках – немецком, английском, французском и испанском. Зато теперь этот пробел можно считать заполненным: в распоряжении читателя – целых три русских романа о Резанове, изданные один в Москве, а два другие в Америке.

чем, он еще до того, в 1948–1949 годах был помещен в парижском журнале «Возрождение», под названием «Камергер и гишпанка». За ним следует, в смысле хронологии, историческая повесть – т. е. собственно, короткий роман, – Юрия Качаева[238]238
  Юрий Григорьевич Качаев (1937–1985) – писатель. Работал учителем. Публиковался в журналах «Пионер» и «Юный натуралист». Автор сборников повестей и рассказов для детей.


[Закрыть] «И гневается океан», опубликованный в Москве, в 1970 году. И наконец, последним и самым новым из трех, появился «Камергер двора» Виктора Петрова[239]239
  Виктор Порфирьевич Петров (1907–2000) – писатель, историк, общественный деятель. Родился и жил в Шанхае, с 1940 жил в США. Специалист по истории Русской Америки. Один из учредителей и членом Конгресса русских американцев. иностранный член Центра по изучению Русской Америки и американо-русских отношений при Институте всеобщей истории Российской Академии наук.


[Закрыть], увидевший свет в Вашингтоне в 1973 году.

Сказать читателю, которая из этих книг – лучшая, было бы трудно: они во многом – разные, хотя и все на одну тему. Самое, пожалуй, интересное, это – прочесть все три и сравнить, как они излагают события и освещают факты.

Николай Петрович Резанов вполне заслуживает того, чтобы мы о нем читали, говорили и вспоминали. Человек он был выдающийся, и три российских монарха, – Екатерина Вторая, Павел Первый и Александр Первый, – сумели его должным образом оценить и использовать.

Потомок старинного, но обедневшего дворянского рода, Резанов начал свою карьеру с низов, сначала как офицер, потом как чиновник, перейдя в гражданскую службу. Его ясный ум, абсолютная честность и огромная работоспособность выделялись на любом посту – и в сорок лет он был уже камергером, посланником, кавалером ордена Анны первой степени.

Если бы его жизнь продлилась, на благо России, он вероятно поднялся бы много выше по иерархической лестнице… но тогда и географические границы нашей родины, и ее историческая судьба были бы, наверное, совсем иными!

Изо всех подлинных исторических материалов, фигура Резанова встает в самом привлекательном свете. Был он человек высококультурный и передовой – друг Дмитриева[240]240
  Иван Иванович Дмитриев (1760–1837) – поэт, баснописец, государственный деятель. В 1810–1814 занимал пост министра юстиции. Наиболее известны его стихотворные сказки, басни и песни.


[Закрыть] и Державина, протеже графа Румянцева; человек лично бесстрашный и с неуемной энергией, сочетавшейся с холодным, здравым рассудком: человек притом же с пытливым умом и с широкими научными интересами – автор японско-русского и алеутско-русского словарей. Резанов был притом незлопамятен и легко прощал людям, серьезно перед ним виноватым.

Еще совсем молодым, в царствование Екатерины Великой, посланный ревизором в Сибирь, Резанов женился там на падчерице знаменитого «росского Колумба» Григория Шелихова, в силу чего и стал позже одним из директоров Российско-Американской Компании. Брак его, очевидно заключенный по любви, а не по расчету, был очень счастливым, и для Резанова стало страшной трагедией, когда молодая жена внезапно умерла, оставив ему двух маленьких детей, сына и дочь. Именно этот момент избрал любивший его царь Александр Первый, чтобы дать ему ответственное поручение: возглавить первую русскую кругосветную экспедицию, быть чрезвычайным посланником России в Японии и ревизовать русские владения в Америке.

Возложенная на него важная задача и резкая перемена обстановки были как раз тем, что было нужно Резанову, чтобы взять себя в руки после перенесенного им горя. Во всяком случае, он вложил в свое новое дело энергию и силу воли необыкновенные.

И они ему сразу же понадобились, так как Крузенштерн и его сотрудники возненавидели ни в чем не повинного молодого камергера за то, что он, штатский, был назначен начальством над ними, моряками; и они сделали все, чтобы ему отравить жизнь в течение путешествия. Реванш Резанова, терпеливо и с достоинством выносившего их безобразия, наступил, когда эскадра пришла в Петропавловск-на-Камчатке: офицеров ждал военный суд за их инсубординацию. Резанов их, однако, простил и с ними помирился, для пользы дела.

Посольство в Японию, безо всякой вины Резанова, оказалось безрезультатным: Страна Восходящего Солнца в тот момент была полна твердой решимости не допускать к себе иноземцев. Более успешна была его деятельность на Алеутских островах и в Аляске, где он вполне оценил организаторскую работу управляющего Русской Америки, Александра Александровича Баранова.

Именно тогда разыгрался самый романтический эпизод в жизни Резанова. Он снарядил экспедицию, в поисках продовольствия для русской Америки и, став во главе ее, отправился в испанские владения в Калифорнии. Здесь он не только нашел общий язык с испанцами (как факт, между прочим, Резанов сам свободно говорил по-испански), но и любовь…

Его любовь к дочери коменданта крепости Сан-Франциско, Марин Консепсион де Аргуэльо, была видимо самой настоящей, как и ее к нему, а отнюдь не дипломатической: это видно из дальнейшего поведения обеих сторон. Но их брак мог бы послужить базой для заключения русско-испанского союза, и для такого укрепления и расширения русских владений в Америке, которое во много раз увеличило бы богатство и могущество нашей родины…

Родные его невесты поставили Резанову условием получить согласие его государя, и потому он, сразу после обручения, помчался в Петербург, и так стремительно, что в пути сломя голову через Сибирь погиб при несчастном случае… Девушка ждала его долгие годы, а узнав об его смерти пошла в монастырь…

Такова история, рассказанная во всех трех названных выше книгах, но везде по-разному. Все они отводят значительное место любви Резанова к Кончите де Аргуэльо, но, пожалуй, она наиболее правдоподобно и трогательно изложена в советской повести. Кроме того, книга Качаева отличается тем, что в ней умышленно смягчено и обойдено молчанием некрасивое поведение Крузенштерна и морских офицеров в отношении Резанова; автор видимо не хотел ничем компрометировать лиц, имеющих исторические заслуги перед Россией.

Зато и у Сергиевского, и у Петрова соответствующие эпизоды изложены подробно и откровенно.

Другое еще отличие книги Качаева, это, что там пространнее описаны все прочие события кругосветного плавания, как например, остановка русских кораблей на Гавайских островах.

Сравнивая же между собою романы Сергиевского и Петрова, можно разве что отметить, что у первого стиль чуть более суховат, а у второго более романизирован. Книга Сергиевского снабжена подробными и довольно ценными примечаниями; у Петрова его исторические замечания включены в самый текст.

В целом, мы имеем перед собой три неплохих исторических романа, но все же не подымающихся выше среднего уровня, на интересную и близкую для всякого русского патриота тему.

«Русская жизнь» (Сан-Франциско), 19 сентября 1973, № 7809, с. 5.

Рече безумец…

Трудно вообразить себе книгу противнее, чем роман «Псалом» Ф. Горенштейна, опубликованный в 1986 году издательством «Страна и Мир»! По сравнению с ним, русофобские творения Б. Хазанова – детские игрушки.

Г-н Горенштейн считает, что немцев, после Второй Мировой, надо было истребить поголовно, всех до одного. Предприятие мало осуществимое технически, а главное – морально. Это бы их – за то, что они ненавидели евреев и презирали славян. Вещи и вправду непохвальные. Но мы ясно видим, что сам Горенштейн (nota bene: он претендует говорить от имени всех евреев; но мы ему не верим) ненавидит немцев и презирает славян.

Чем же он лучше немцев? Да мы и убеждаемся, что все его главные тезисы взяты напрокат у тех же национал-социалистов.

У немцев все же хватало здравого смысла свои нелепые теории не издавать широким тиражом по-русски. А г-н Горенштейн именно на нашем родном языке и, значит, для нас выпустил свое чудовищное сочинение на 450 страницах. Что же – всем советуем прочесть; и принять к сведению.

Каждый раз, употребляя слова славянский или славяне, он их сопровождает оскорбительными и уничижительными эпитетами. Не по нутру ему и внешность русских: азиатские скулы, вздернутый нос… А уж о русском характере он неистощим в издевательствах и насмешках.

Ну и вера наша, оказывается, – азиатчина. Да кроме того, видите ли, русский человек по природе – атеист… Что до идущего сейчас религиозного возрождения, оно – сплошная комедия, и ни к чему хорошему не приведет.

Впрочем, о религии следует поговорить подробнее. Концепция, тут изложенная, такова (прости меня Бог, что я сии преступные и страшные словеса повторяю!): Христос был еврей, и обращался к одним евреям (и притом говорил вздор); прочие народы не имеют никакого права на его учение, которое притом же не поняли и еще исказили. Специальную злость вызывают у беснующегося иноверца наши иконы, которые он предает словесному поруганию. Приведем, для интереса, его мнение о Новом Завете: «Христианский поздний довесок – Евангелие, в котором нет ни одного самостоятельного слова». Здесь уж, подлинно, комментарии излишни.

Горенштейн убежден, что евреи – не только избранный Богом народ, но единственный имеющий сношения с Богом; единственные настоящие люди. В чем он опирается на цитаты из Библии, толкуя их ложно. Даже националистически настроенные ортодоксальные евреи едва ли согласятся со столь крайними выводами. Бог – так мы себе представляем, – создал всех людей, все народы, и никого не отверг. Но горе тем, которые превозносятся; они сами себя осуждают, и закрывают себе путь ко спасению; их пути, через гордость и человеконенавистничество, ведут не к Богу, а к Сатане.

С христианской точки зрения, выраженные тут представления – возмутительны и нелепы. Но мы честно думаем, что они и для разумных иудеев носят еретический характер.

Повторяя (в самой примитивной форме) гитлеровские бредни об унтерменшах, автор часто доходит до смешного. Как русские смеют называть своим именем русскую печь, или русские березки?! Помилуйте: говорят же французские и английские булавки; а разве их до французов и англичан не существовало?

Еще скажем: немцы вели себя в России глупо и скверно. Но отнюдь не так, как изображает Горенштейн: он во всем следует советской пропаганде, которая беспардонно врет. Чтобы немцы на образе Христа писали «Judische Schwein» – мы не видали; а что они закрытые большевиками церкви открыли для народа, – это все же правда, и ее надо поставить им в заслугу.

В своем гипертрофированном расизме писатель доходит до утверждения, будто от браков евреев с не-евреями рождаются дегенеративные дети. Сущий бы клад для антисемитов; только вот не подтверждаемый фактами. Наоборот, противореча себе же (и, возможно, преувеличивая), он сам констатирует, что в черте оседлости, при отсутствии прилива свежей крови, вырождение и впрямь имело место.

Специальному оплеванию подвергается русская интеллигенция, и в первую очередь антисоветская по духу, выведенная в карикатурном духе. Особенно забавно для хулителя, – что в ее разговорах постоянно заходит речь о Христе. Имена русских мыслителей, как Гоголь и Достоевский, тоже поминаются лишь на предмет насмешки и шельмования. И если новоявленному последователю Геббельса и К^о ненавистно христианство, – то не меньше и гуманизм. Например, он с пеною у рта от ярости отвергает положение, что все народы равны, и в каждом есть как хорошие, так и плохие люди.

Верим, что Горенштейн искренен в своем сатанинском озлоблении против России. Но невольно спрашиваешь себя: какие силы и с какой целью стимулируют подобные высказывания, с оскорблениями, от имени евреев, России и русских? Кому и зачем это нужно? Ведь действие равно противодействию; или, как наш народ формулировал: «Как аукнется, так и откликнется».

Мы-то можем отнестись к поносителю и к его ругательствам с пренебрежением. Он ссылается на древнего арабского путешественника, наивно сказавшего, что если русские научатся ездить верхом, то завоюют весь мир. Ну, тот, помнится, выразил и еще более верную мысль: «А руссы – народ великий…»

Оскорбления же нашей веры, конечно, тяжелее простить. Не станем говорить, как герои данного романа; «Хулитель имени Господнего должен умереть». Вспомним другие слова: «Мне отмщение, и Аз воздам». А что верно, то верно: Имя Господне поругаемо не бывает. За богохульство всегда приходит расплата; не сегодня, так завтра.

Рассуждения о том, что, мол, русские могли принять и ислам, довольно-таки пусты: «Если бы, да кабы…» Притом, у истории своя логика: почему-то все европейские племена предпочли христианство. Кроме, разве что, албанцев (частично) и боснийцев; но там и тут были свои, местные, и достаточно сложные причины.

Что сказать о слоге г-на Горенштейна? Роман написан мещанским говорком, не свободным от грамматических ошибок, с перебивающими действие длинными возгласами в библейском стиле и скучными абстрактно-философскими отступлениями; все это – весьма безвкусно. А фабула… она бессвязна и бессмысленна; да, собственно, – ее и нет совсем.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Среди книг», 26 декабря 1987, № 1952, с. 3.

Три страшных мира

Случилось мне частью прочесть, частью перечитать три книжки В. Самарина[241]241
  Владимир Самарин (наст. имя Владимир Дмитриевич Соколов; 1913–1995) – журналист, писатель. Преподавал русский язык и литературу в средней школе и техникуме в Воронеже. В 1942 вернулся в оккупированный немцами Орел и работал сотрудником местной газеты «Речь». В 1944 выехал на Запад, в Германию. В 1944–1945 сотрудник газеты Комитета освобождения народов России (КОНР) «Воля народа» (Берлин). После окончания войны находился в британской зоне оккупации Германии. В 1946–1949 редактировал еженедельник «Путь», издававшийся в Гамбурге. В 1949–1951 заместитель главного редактора журнала «Посев» в американской зоне оккупации. Был активным деятелем Народно-трудового союза (НТС). В 1951 переехал с семьей в Нью-Йорк. В 1952–1956 работал в издательстве имени Чехова (Нью-Йорк). В 1972 написал брошюру «Торжествующий Каин» (на английском языке) о положении Церкви в СССР. Публиковался в журналах «Грани» (Франкфурт-на-Майне), «Зарубежье» (Мюнхен), «Возрождение» (Париж), «Православная Русь» (Нью-Йорк), газетах «Русская мысль» (Париж), «Новое русское слово» (Нью-Йорк), «Единение» (Мельбурн). В Нью-Йорке были изданы сборники рассказов «Песчаная отмель» (1964), «Тени на стене» (1967), «Цвет времени» (1969), «Далекая звезда» (1972), «Теплый мрамор» (1976). С 1959 работал преподавателем русской литературы в Йельском университете.


[Закрыть] («Тени на стене», «Цветы времени», «Теплый мрамор»). Близко знакомые картины, отраженные верно и с талантом. Автор – специалист сверхкороткой новеллы в одну-две страницы, редко больше. Спрашиваешь даже себя, не следовало ли ему написать лучше роман? Впрочем, рассказы, взятые вместе, как бы и образуют роман; точнее биографию главного героя.

Сталинская Россия с доносами, ночными арестами, ледяным адом концлагерей… война, явившаяся своего рода облегчением: со злом, с коммунистической нелюдью можно стало бороться с оружием в руках, во власовских или антипартизанских отрядах… и потом Америка, с ее нелепыми и часто безобразными причудами, начинающимися со въездных анкет и всецело пронизывающими быт в Штатах.

Привлекает особое внимание сатанинская фигура советского шпиона и провокатора Шонберга в «Документах эпохи», и сходные – в других рассказах: чекиста, втершегося к немцам и толкающего их на жестокости и несправедливости в отношении населения, на благо Советам. Шонберг погибает, застреленный красноармейцем, не понявшим или скорее не пожелавшим понять, с кем имеет дело; но иные, подобные ему, благополучно переживают войну («Совесть шакала»). Увы, последний вариант и правдоподобнее… Помню одного сам; рискну и инициалы назвать: H. Н. Р.[242]242
  Николай Николаевич Рутченко (наст. фамилия Рутыч; 1916–2013) – общественный деятель. Активный деятель НТС. В 1941 проходил службу в войсках НКВД. Попал в плен. Работал переводчиком в Службе безопасности CC. В 1942 был сотрудником особой команды «Цепеллин». В 1944 был арестован гестапо, находился в различных тюрьмах и лагерях (где, однако, содержался в комфортных условиях). После войны жил в Германии и Франции. Член Совета НТС. Работал обозревателем на радио «Свобода». Редактор журнала «Грани». Никогда не преследовался как военный преступник и до самой смерти открыто проживал во Франции, давал интервью российским средствам массовой информации.


[Закрыть] (вряд ли он отзовется!). Так этот, имея руки по локоть в крови, и еврейской, и русской, после работы в немецкой полиции, всплыл у англичан в Италии и орудовал по части выдачи новых эмигрантов. А там – головокружительная карьера в одной русской политической организации, и параллельно, – на службе у американцев; власть, почет… какие мало кому из эмигрантов достаются. Здравствует и посейчас. Признал ли себя сей Иуда в зеркале, представленном Самариным?

Хорошо обрисована русская деревня, слегка оттаявшая при немецкой власти, и ее отпор советским партизанам. Любопытно, что ее описания перекликаются с теми, которые дал нам Ю. Мацкевич в своей книге «Об этом нельзя говорить громко». Правильно выражена психология русских антибольшевиков в тот период, устами подсоветского инженера, ставшего в условиях оккупации городским головой: «С немцами потом справимся, сначала нашего усатого свалить надо!» (в том же рассказе «Документы эпохи», вообще одном из самых удачных у Самарина).

Неоправдавшиеся надежды, чудовищные расправы над ними со стороны союзников… Когда, в лагерях для перемещенных лиц, «время шло такое, что войну вспоминали даже с теплым чувством».

Только и остается произнести этим лучшим сынам России наших лет надгробное слово строкою Лермонтова: «Лихая им досталась доля!».

И вот – вроде было безумие и ослепление Запада миновало; его даже и стыдиться начали. А теперь – все возобновляется опять, в самых подлых формах! И автору разбираемых произведений довелось оказаться жертвою тупоумия Америки и всесилия в ней большевицкой агентуры… Что ж: «Блаженные гонимые правды ради!»

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика

«Среди книг», 21 июня 1986, № 1873, с. 4.

В. Синкевич, «Здесь я живу» (Филадельфия, 1988)

Валентина Синкевич[243]243
  Валентина Алексеевна Синкевич (1926–2018) – поэт, журналист, переводчик. Родилась и жила на Украине. В 1942 была депортирована в Германию как остарбайтер. После окончания войны находилась в лагерях для перемещенных лиц (Ди-Пи). С 1950 жила в США, в Филадельфии. Работала библиографом. Главный редактор альманаха «Встречи». Публиковалась в антологиях и сборниках. Печаталась в газетах «Новое русское слово» (Нью-Йорк), журналах «Грани» (Франкфурт-на Майне), «Новый журнал» (Нью-Йорк), «Время и мы» (Нью-Йорк, Иерусалим), «Континент» (Париж) и др. Один из составителей «Словаря поэтов русского зарубежья» (СПб., 1999).


[Закрыть] – несомненно талантливый поэт; но свойством ее дарования является приглушенность; она как бы вполголоса рассказывает нам о своих интимных переживаниях, рисует перед нами серию отрывочных картинок, в которых видную роль играют впечатления от чтения, театра и кинематографа.

В числе повлиявших на нее мастеров, безусловно, важное место занимает Гумилев, с которым она порою как бы открыто перекликается (например, в стихотворениях «Из пра-памяти» и «Африканский мотив»). Но влияние это курьезным образом преломляется почти в свою противоположность: трудно себе представить под пером мужественного певца дальних странствий темы усталости, меланхолии и разочарования, преобладающие в творчестве Синкевич.

Напрашивается и сопоставление ее с Брюсовым, по числу городского пейзажа, у нее доминирующего: небоскребы, камень, передвигающиеся толпы, мертвые махины домов под лунным светом…

Автор высоко интеллектуальный, Синкевич то и дело оглядывается на великих предшественников, писателей и поэтов относительно далекого, а иногда и сравнительно близкого времени: мы на ее страницах встречаем и По, и Байрона, и Лондона, и Гофмана, и Блока, и Гоголя с Достоевским. В некоторых случаях вспоминаемые ею литераторы даже не названы по имени, и нам остается гадать, о ком речь. Скажем, стихотворение «Наполеоны твои наполнены славой» – не о Цветаевой ли? А женщина, рассказывающая о «мемуарном Париже», об «эмигрантском далеком Париже», – не Ирина ли Одоевцева? Ссылка же на алые паруса нас безошибочно ведет к А. С. Грину.

Лишь изредка врываются в сборник религиозные темы; а тема тоски по родине – та, собственно говоря, присутствует непрерывно, но чаще на заднем, чем на переднем плане.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 13 мая 1989, № 2023, с. 4.