Текст книги "Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья"

Порочные фантазмы

Мне хочется сказать несколько слов о книге С. Юрьенена «Вольный cтрелок» (Париж, 1984). Не о сюжете. Его нет. Есть цепь эротических и алкогольных картинок. Герой, Кирилл Караев, непрестанно с кем-нибудь совокупляется (включая и – с самим собой). Либо пьет до полной одури. Или, случается, рассказывает, как то же самое делают другие. Ну еще попадаются описания всяких его поросячьих бесчинств: залез голый на женский пляж; сидит в уборной и подслушивает разговор между девушками в соседнем отделении. Приходит невольно в голову, что все это суть не реальные действия, а только мечтания (но и грезы – скверные!). Ежели он и впрямь такую жизнь ведет, хорошего ждать не приходится. Подобные эксцессы и сами по себе истощают силы и приближают к могиле. Да и имеются и специальные болезни, более или менее неизбежно постигающие тех, кто неумеренно предается сексуальным и питейным излишествам; скажем, херпес (который Юрьенен мимоходом поминает); да и эйдс; не говоря уж о других общественных недугах. Ну и опять же, с другой стороны, белая горячка, цирроз печени…

Правда, автор (будем, впрочем, объективны: его персонаж, по положению, – чекист крупного ранга; отождествлять его с самим писателем у нас нет оснований) все время повторяет о себе, что он, мол, физически вполне здоров, что он «молодой и здоровый мужчина» (возраст он уточняет: 33 года). Но самые сии повторения наводят на опасения. Помнится, Короленко где-то справедливо указывает, что если человек часто заверяет, что его здоровье в полном порядке, то невольно начинаешь ему не доверять. Притом же вот Караев и выбалтывает между строк, что его мать сидит в заведении для душевнобольных… Тем более…

Испытываешь некоторую жуть от пробивающейся у него обсессии, проявляющейся в непрерывном разговоре о ягодицах, попке, заднице (прочие синонимы лучше опустим). Данные термины встречаются почти на каждой странице; а страниц в книге 320; значит, никак уж не меньше, чем 200–250 раз. По поводу бесчисленной веренице женщин, которых Караев употребляет, он никогда не останавливается на лицах, на глазах, редко на цвете волос; все его внимание приковано к нижнезадней части их корпуса. Мельком он констатирует, что 115-ой по счету его жертвой, – когда-то, уже давно, – была 14-летняя полька. Монотонно, с удручающей обстоятельностью изображаемые соединения носят абсолютно расчеловеченный характер: перед нами даже не скотный двор, а скорее – мясная лавка, где уныло, безрадостно сплетаются неодушевленные телеса, движимые вошедшими в них нечистыми силами.

Разумеется, у Караева не может быть не то, что рыцарского (он бы от этого слова захихикал!), но хотя бы гуманного отношения к женщинам: они для него не личности, не живые существа, а лишь орудия наслаждения на низшем уровне. Он деловито рисует два эпизода, не связанные между собою, когда у него на глазах женщин бьют смертным боем, при полном его равнодушии.

В астрономические цифры его амуров можно бы и поверить, оставляя в стороне аргументы чистой физиологии: он разницы не делает, кидаясь на всех, по поговорке: «Бей сороку, бей и ворону!». А уж соблазнить и тут же бросить малолетнюю крестьянскую девочку, – у него не вызывает ни малейшего упрека совести. Спроси его, – он верно бы удивился: «Что же тут такого?».

Представить себе (смягчив гиперболы) существование созданного Юрьененом индивидуума, пожалуй бы, и возможно, как и существование его друзей – гомосексуалиста Эдика, нимфоманки Юстиции, умирающей, но до конца развратной Таи: представителей советской номенклатуры, разложившейся до корня. Для них, безусловно, все дозволено, как себе Караев неустанно и твердит.

Но вот, как только он пытается (а ему – или уж автору? – страх как хочется!) внушить нам, будто до того же свинского состояния пал весь народ, или хотя бы большинство народа, – предмет сопротивляется; и он наивно проговаривается о совсем обратном.

Попробовал он молоденькой девушке, трамвайной кондукторше, рассказать сальный анекдот (про Канта; дался советским образованцам Кант! который никак уже развратником не был…), и: «Я засмеялся один. Вагоновожатая сидела вся пунцовая. Возмущенная до глубины души: "У вас всех только одно на уме!". Две студентки, которым oн проповедует принципы голого аморализма (очевидно, это его призвание!), «переглянулись и до слез зарделись». А одна даже уронила на пол тарелку, которую в тот момент мыла.

Простой деревенский парень, по кличке Колик, которого Kapaeв надменно считает дураком, вспоминает, как при нем однажды хулиганы стали бить проститутку, а он полез защищать, в результате чего сам жестоко пострадал: «Я еще с детства такой ненормальный был. Как вижу, что слабое, значит, мучить начинают, так у меня сердце разрывается».

То-то и оно. Чекист Караев, политический мертвец и нравственный импотент, одно, а русский народ – другое. И вот он под пером Юрьенена (и, кажется, вопреки воле того!) за себя заступиться сумел. А уж старуха Пекла из белорусской пущи – та и вовсе солженицынская Матрена (не зря Колик ее и называет святою).

Не только в области морали. Даже и – в политике. Например, кинематографщик Никита мечтает о новом монархе, который бы поставил крест на дохлой идеологии и привел бы к возрождению новой тысячелетней Империи Великорусской. Да предоставим ему слово: «Кем и предназначено нам было стать! Сверхнародом! Творцом своей судьбы, а не навозом, в который обратили нас враги России и Белого Царя! Исторически, Россия созидалась как империя многонациоанальная. И я не думаю, чтобы монголам, не говоря уж о наших азиатах, захочется отпадать в сферу Пекина».

А упомянутый выше Колик спрашивает у Караева: «Где наш царь, скажи мне?» – «Какой царь?» – «Русский наш. Помазанник Божий». – Я посмотрел на него сверху вниз, а потом ответил: «Романова Николая Александровича большевики убили. Вместе с Анной Федоровной (sic), супругой и детьми их». – Он помолчал: «Не знаю, верно ли, но люди говорят, что будто бы в Испании»… Тут их разговор прерывается.

В общем, – как с Валаамом: хотел проклясть, а благословил! Такова уж участь писателя (особенно талантливого): даже служа ложным убеждениям, он обречен говорить правду. Итак, мы видим живые силы России, которые рвутся из пут, которые растут и крепнут в страданиях… Доколе, о Господи?

Сам Караев иной раз высказывает дельные мысли; к примеру, характеризуя Запад: «Что такое для них политэмигрант из России? Контра. "Реак"[273]273
  Галлицизм, устар.: реакционер.


[Закрыть]! Ты не поверишь, но «антикоммунист» там слово еще более ругательное, чем здесь… А шагреневая кожа этой самой Европы прямо-таки кукожится под твоими ногами от нестерпимого позора за свое капиталистическое существование». Определенные круги Запада и впрямь таковы. Но почему фиксировать внимание именно на них и только на них?

Впрочем, Караев и добавляет, что он, в частности, русскую доновейшую эмиграцию, в побывки за границей, всячески избегал.

Верна и другая мысль Кирилла: «О Сатане. Близком, как никогда, к осуществлению своей программы по низведению всего живого к небытию».

Вопрос только в том: на чьей мы стороне? Если на стороне Бога, то с Никитой, с Коликом, с Пеклой, тем святым и чистым, что на нашей родине сохранилось или возродилось, и с близкими им по духу людьми доброй воли по всему миру: если на стороне Диавола, то с Караевым и с западными леваками, стремящимися «скопом в небытие».

Выбор принадлежит нам.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 13 февраля 1988, № 1959, с. 2.

Зловонная литература

Как говорится в известном анекдоте: «Кому это нужно, и кто это выдержит?» Вопрос напрашивается, когда читаешь продукцию вроде отрывка С. Юрьенена «Белый раб» («Стрелец» № 3 за 1991 г.) или роман Вик. Ерофеева «Русская красавица». Это творчество нельзя, строго говоря, назвать ни эротикой, ни даже порнографией. Оно не может ничье воображение возбуждать: оно вызывает только отвращение.

Заметим, что Юрьенен прежде был талантлив; Ерофеев вряд ли когда-нибудь. Но на избранном ими пути всякое литературное дарование неизбежно и быстро выветривается. Герой Юрьенена, новейший эмигрант, ставший модным писателем, странствует по кабакам и публичным домам Европы, накачивая себя алкоголем «перед тем, как предаться рвоте».

Зачем, собственно говоря? Блуд, которому он тоже предается и который он внимательно созерцает, – такой же безрадостный (и описан со всеми тошнотворными подробностями и употреблением самых безобразных слов). Юрьенен упоминает роман Сартра «La nausée». Вот уж подлинно: чувство тошноты – главное, если не единственное, которое испытываешь при чтении.

Напрашивается мысль, что у первой и у второй русской эмиграции были совсем иные проблемы! Впрочем, сомневаемся, многие ли из третьей имеют средства и желание развлекаться на тот – в сущности самоубийственный – манер, как юрьененовский Алексей.

Мелькает мысль: неужели он ничего более интересного не нашел в Европе?! Впрочем, конечно, на вкус и на цвет товарища нет… Забавно, – отметим мимоходом, – то наивное хвастовство, с которым автор щеголяет знанием жаргона левых интеллектуалов, всяческих битников и хиппи. Давая почему-то французские фразы то латинскими буквами, то кириллицей.

Произведение Ерофеева (оно – на фоне нынешней подсоветской жизни) не станем уж и разбирать. Мы уже сказали: примерно то же самое, что и у Юрьенена, только – вполне бездарно.

Что поражает: находятся, значит, охотники на подобное чтиво! Не то диво, что его издают (в нашем теперешнем мире все, что служит делу зла и порока, не имеет недостатка в мощных покровителях), но откуда берется публика? Единственное объяснение, приходящее нам в голову, есть следующее: масса населения в «бывшем СССР» еще не привыкла к тому, чтобы похабные слова употреблялись в печати, и чтобы картины извращения и всяческой мерзости рисовались с предельной откровенностью в литературных произведениях. В силу чего и читает авторов данного типа – с изумлением и, пока еще, с любопытством.

Но любопытство это быстро слабеет и популярность неопорнографов день ото дня падает. Скоро их профессия сделается невыгодной.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Миражи современности», 11 февраля 1995, № 2322, с. 2.

Проблема национализма

Сейчас, по ряду причин, – их было бы долго разбирать; заметим, что они объясняют, но не извиняют происходящее, – в русской эмиграции пошел в ход антисемитизм, доходящий до прославления Гитлера. Нужно учесть, что крайний, доведенный до предела антисемитизм неизменно упирается в абсурд: в отрицании христианства как якобы религии еврейского происхождения. А это уже для верующих людей – прямое кощунство. Но даже и оставляя данный пункт в стороне, несомненно, что христианство, и в частности православие, настолько вошло в быт и пронизало собою историю и психологию русского народа, что, если их отринуть, поколеблются все наши устои.

Кроме того, чем же было бы их заменить? От бесплодного и разлагающего атеизма наш народ устал, и к нему охладел. Да он и есть сила, стоящая целиком на стороне большевиков. А восстанавливать какую-либо древнеславянскую религию, на манер того как национал-социалисты пытались возродить культ Вотана, явилось бы чистым безумием. Конечно, мыслим антисемитизм без крайностей, сводящийся к еврейским анекдотам и бытовому отталкиванию от евреев. Но он и менее одиозен и, одновременно, лишен политического значения. Впрочем, ненависть к какому бы то ни было народу в целом идет вразрез христианскому учению, гласящему, что все люди – братья.

Помимо уже антисемитизма, любой крайний национализм, и уж конечно то, что именуют шовинизмом, – радикально непригоден для России. Если в какой-нибудь стране с однородным, в основном, населением, он может сплачивать жителей, – как мы видели в Германии (впрочем, с печальным конечным результатом), то в России, стране с необъятной территорией и с населением, различающимся языком, расой и верой, он бы неизбежно вызвал взрыв Империи изнутри (вот о каком и мечтает небезызвестная Элен Каррер д’Анкосс), и стал бы силой не центростремительной, а центробежной.

Нам нужен всероссийский патриотизм, а крайний национализм такой роли играть не может. За исключением разве что случая если мы будем исходить из понятия общероссийской нации, и национализм трактовать как верность объединяющему ее государству.

Любовь к своему народу есть чувство прекрасное и законное, как равно готовность его защищать и гордость его достижениями. Но такая любовь предусматривает уважение к аналогичным чувствам у любого другого народа, в особенности же у народов, входящих в состав Российской Империи. Национальная же гордыня и самопревозношение только и могут иметь скверные последствия, внутри и вне России, делая нас всем ненавистными. Опять-таки, мы ведь наблюдаем, куда пришли немцы в попытках самовозвышения.

Странно и грустно, если всерьез надо делать подобные предостережения! Ибо извечно русское племя отличалось высокой терпимостью и умением мирно ладить с иными народностями, с которыми вступало в сожительство (на поле брани, мы умели давать врагам отпор, но к разбитым врагам относились человечно).

Это как раз наши противники и ненавистники – взвесим сей факт, как должно! – нам подкидывают якобы желание русифицировать или истребить все включенные в рамки империи национальности. На деле, монархи наши и наша администрация никогда себе таких целей не ставила. Если этакие задачи возникали в умах экзальтированных мечтателей, вроде Пестеля и других декабристов, то ведь речь и идет о людях, стоявших вне правительственной системы и вне монархического мировоззрения.

Что же до истребления, то – кого мы истребили? Все исторически известные народности в пределах России сохранились, и даже умножились. Если же в отдаленные времена часть финских племен, исконных обитателей нашей земли, слились с великороссами, то нет никаких свидетельств о войне или насилии; данный процесс протекал, видимо, стихийно и добровольно.

У нас именно нет на совести истребления целых народов, как у Соединенных Штатов, выросших на костях индейцев, или хотя бы у Англии, сложившейся благодаря вторжению языческих германских племен, подчинивших и в основном истребивших гораздо более культурных христианских кельтов, первоначально владевших островом, который они именовали Альбионом.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес),

9 августа 1986, № 1880, с. 1.

Ангел среди демонов

Первые главы опубликованного по-французски романа Владимира Волкова[274]274
  Владимир Николаевич Волков (Vladimir Volkoff; 1932–2005) – французский писатель русского происхождения, драматург, поэт, переводчик. Кавалер ордена Почетного легиона. Жил во Франции и США.


[Закрыть] «Le retournement»[275]275
  Перевербовка (фр.).


[Закрыть] (Париж, 1979) оставляют впечатление, что это, так сказать, Джон Ле Карре для бедных; слабоватое подражание английскому мастеру в жанре шпионских историй, в частности, его «Кроту». Та же удушливая и мерзкая атмосфера западной контрразведки наших дней, полной интриганов, карьеристов, извращенцев всякого рода и ни во что не верящих циников. Тем более гадких, что здесь даны, в основном, русские на французском жаловании, в чьих устах слова о долге перед родиной или о патриотизме звучат смешно, если они и пытаются их произносить.

Не лучше других и центральный персонаж, от имени кого ведется рассказ, лейтенант французской службы Кирилл Лаврович Вольский. Абсолютно беспринципный и бесчеловечный в приемах для достижения цели, он любопытен как представитель известной части денационализированной русской молодежи, остро стыдящейся своих корней и жаждущей порвать с положением «грязных иностранцев», в каком живут или жили ее родители; и, однако, ведь именно в силу своего происхождения и, главное, владения русским языком Вольский занимает свою уютную должность, которую панически боится потерять и для сохранения которой готов идти на все!

Характерно глумливое презрение, с коим Кирилл смотрит на старика-эмигранта Лисичкина, при перемене квартиры сразу же вешающего на стену портрет царя Николая II. Еще более типичен его амурный эпизод с девушкой из той же, русской по истокам, среды, Мариной Раевской. Познакомившись случайно с нею во французском обществе, он начинает за нею ухаживать, причем ни тот, ни другая никогда между собой не говорят по-русски (не принято, чуть ли не неприлично…). Но вот, в конце концов, жертва согласна уже уступить обольстителю, и тут, под влиянием волнения, обращается к нему с ласковыми словами на родном языке. На Вольского это действует так, что он… теряется…

Именно через Марину входит в повествование струя свежего воздуха, человеческой симпатии (какую мы к Вольскому и его коллегам не в состоянии испытывать); именно благодаря ей сюжет набирает постепенно высоту и приобретает значительность.

Нуждаясь в подходящем женщине-агенте, чтобы увлечь советского шпиона Попова, Вольский втягивает в работу Марину, ослепляя ее идеей борьбы против большевиков. Вряд ли им не руководит в тайне, а то и подсознательно, желание отомстить ей за глупую роль, сыгранную им прежде перед нею; потому что, на деле, ее завербовывают с расчетом (который она, впрочем, мудро обманывает) запутать ее материально и принудить в дальнейшем, волей-неволей, выполнять любое задание.

Марина (по профессии начинающая артистка) выполняет поручение блестяще: встречается с Поповым, заинтересовывает его собою, приглашает в гости, но… вместо своей квартиры приводит его врасплох в русскую церковь. Результат столь же неожиданен, как и действие (останавливает внимание тот совершенный ужас, какой овладевает от ее поступка следящими за нею Вольским и его начальством!): в сердце молодого еще чекиста, попавшего внезапно в православный храм, звуки славянских молитв, курение кадил, вид верующих, вся обстановка, непреодолимо напоминающая ему далекое детство, производят полный переворот. Он снова приходит туда же, на следующий день, исповедуется в своих (страшных!) грехах: любовь и вера сделали его иным человеком: он стоит на пороге новой жизни. Поистине:

И входит он, любить готовый…

Ни он, ни спасшая его душу Марина, ни проницательный, все умеющий понять и простить священник, отец Владимир, выслушивающий его покаяние, не подозревают, что, – стараниями Вольского и К°, – под аналоем скрыт микрофон и все то, что новообращенный говорит перед Богом, записывается на пленку, на употребление французской контрразведки!

Хуже того, переход крупного деятеля коммунистического шпионажа в лагерь антибольшевиков оказывается в данный момент политически невыгодным, особенно в такой идейной, бескомпромиссной форме. Он мог бы скомпрометировать более ценного двойного агента, работающего одновременно на Советский Союз и на Францию. Попова нужно устранить.

Что и выполняется на пороге церкви, где он только что причащался, и на глазах у девушки, повернувшей его на правильный путь. Убийство инсценируется в форме покушения, якобы организованного солидаристами, а в действительности – мелким террористом, которого власти годы назад разоблачили и которого тайная полиция крепко держит в руках.

Мы дочитываем 360 страниц большого формата, составляющих книгу, целиком захваченные судьбой героев; но меньше всего сочувствия у нас остается к повествователю. В какой мере оный тождествен с автором, сколько тот вложил в него автобиографического элемента, – мы не знаем, да нам и не нужно знать. Он сумел ведь создать и лучащиеся светом фигуры Марины и отца Владимира. Хотя все же, как факт, они показаны нам лишь извне, а претенциозный, надутый самомнением, щеголяющий своей жалкой, суетной культурой и своими достойными презрения карьерными успехами Вольский, – тот показан изнутри и до глубины, во всех деталях и оттенках своего морального ничтожества.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес),

22 августа 1980, № 1590, с. 3.

V. Volkoff, «Le montage» (Paris, 1982)

Позволительно удивляться, что книга вызвала сравнительно мало интереса, как в русской, так и в иностранной печати. Впрочем, автор себе ею обеспечил, наверное, мощных и опасных врагов. Что до успеха, отметим, что она была переведена на немецкий язык (возможно, и на другие).

Роман имеет многоплановый характер. Во-первых, это картина работы советской шпионской сети во Франции. Причем упор делается на одну ее специальную сторону: деятельность литературного агентства в Париже, ставящего себе целью пропаганду нужных большевикам идей, выдвижение полезных им людей, поддержку сочувствующих им группировок; и, наоборот, всяческое оттеснение и заглушение всех движений, представляющих для них опасность или неудобство. Бросается в глаза что автор прекрасно знаком с французскими писательскими, журналистическими и светскими кругами; порою его произведение представляет собою настоящий roman a cle. Некоторых персонажей, из русского эмигрантского мира, мы и сами без труда узнаем; например, горбатый князь О. есть, без сомнения, князь С. С. Оболенский, позже редактор «Возрождения» (он появляется на сцену в период своего увлечения совпатриотизмом).

Во-вторых, возвращается к своей излюбленной теме (уже разработанной им, равно как и тема о советской агентуре во Франции, в романе «Le retournement», о котором мы в свое время писали в «Нашей Стране»): быт и психология младшего поколения старой эмиграции, детей русских беженцев, родившихся уже за границей. Герой «Перевербовки» уходил во французский мир; герой разбираемого сочинения, а до того уже и его отец, решает вопрос иначе, становясь советским патриотом.

Надо сказать, что, хотя автор и пытается сделать свой центральный персонаж если не симпатичным, то хотя бы понятным и сколько-то близким читателю, Александр Димитриевич Псарь, дворянин и сын офицера, все равно остается глубоко антипатичным. В силу самообмана и подкупа, он изменяет делу, которому русская эмиграция призвана служить, и служение которому оправдывает все ее недостатки, – борьба с коммунизмом, и переходит на сторону противника. Понятно и закономерно, что это приводит его, в конце концов, к гибели; после, правда, долгой, более чем 30-летней карьеры на посту провокатора.

Здесь, собственно говоря, вскрывается иной еще, почти метафизический план: судьба человека, поддавшегося сатанинскому искушению и впавшему в прельщение диавольское. Да Волков и сам подчеркивает данный элемент своего повествования: беседа молодого Псаря с советским чиновником Яковом Моисеевичем Питманом, рекрутирующим его в штат НКВД, происходит на башне собора Парижской Богоматери, с необъятным городом, простирающимся у них под ногами.

Псарь становится на путь, выраженный когда-то в девизе кошмарного Алистера Кроули[276]276
  Алистер Кроули (Aleister Crowley; 1875–1947) – английский оккультист, поэт, художник, писатель, был известен как черный маг и сатанист.


[Закрыть]: «Evil, be thou my good!»[277]277
  «Зло, будь моим добром!» (англ.)


[Закрыть]. И любопытны метко зафиксированные черты предателя и ренегата: в частности, его презрение и ненависть к новым эмигрантам, а потом и к новейшим, как и ко врагам режима внутри СССР: все они для него – предатели. Не потому ли, что предатель то он сам, и не может того от себя скрыть?

Есть в книге и другие еще планы, более сомнительные. Например, влагаемая в уста крупного чекиста, демонического Абдулрахманова (то ли Матвея Матвеевича, то ли Мохамеда Мохамедовича), что инородцы предназначены заменить русских и вытеснить их с политической сцены. От этой схемы отдаст воззрениями Дэнлопа, Каррер д’Анкосс и прочей нечисти, хотя, возможно, Волков и не находится непосредственно под их влиянием. Скажем от себя: красный строй плох, чьими бы руками не строился и не укреплялся, русскими, татарскими или еврейскими; иное вовсе дело белый; и тогда не играет роли, в какой пропорции разные национальности России в его созидании и усилении участвуют.

Ну, а с точки зрения мастерства, увлекательности, глубины мыслей, – произведением нашего соотечественника, ставшего французским писателем (и уже известным) можно восхищаться; и всячески его рекомендовать читателям.

Несмотря на мелкие недостатки, которые можно бы констатировать. К примеру, поведение Псаря под конец не слишком убедительно. Испытанный, опытный мистификатор и махинатор, даже обнаружив, что его начальство его обманывает, и пережив некоторую травму, вряд ли бы настолько потерял голову и столь легко попал бы в ловушку. Да и то, что в недрах самой французской контрразведки обнаруживаются введенные туда Советами сотрудники, не являлось бы для него, пожалуй, полной неожиданностью. И наконец, положенная в самую основу романа ситуация: обязательство героя служить 30 лет за обещание, что потом он сможет въехать в Советский Союз и жить там как полноправный гражданин, выглядит натянутой.

Есть и погрешности в фактических деталях. Например, одно из действующих лиц, власовец Гаверин, родившийся уже после революции, выданный англичанами Сталину и сидевший затем безвыходно в концлагере, оказавшись в Париже, не мог бы выражать удивление и неодобрение тому, что французские школьники не носят формы: в те времена, когда он рос и жил на свободе, формальной одежды для учеников как раз в России и не существовало. Он мог об ее введении узнать разве что из газет; и вряд ли с сочувствием.

Диссиденты, и вообще третья волна, изображены более чем критически; и это, очевидно, взгляд не центрального персонажа только, а и самого автора. Тут тоже угадываются порою имена, мужчин и женщин; а кое-кто назван и по фамилии.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 16 августа 1986, № 1881, с. 2.