Текст книги "Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья"

В. Войнович, «Москва 2042» (Анн-Арбор, 1987)

Читая в форме отдельной роскошно изданной книги роман, знакомый нам раньше по отрывкам, печатавшимся в журналах, мы убеждаемся, что эго – прежде всего пасквиль на Солженицына; полет в будущее пристегнут к нему более или менее случайно. Просвечивают явно и побуждения автора: гложущая его зависть к удачливому коллеге (ибо где же Войновичу равняться с Солженицыным?).

Пасквиль, как всякий roman a cle[251]251
  Роман с ключом (фр.) – разновидность светского романа, к которому прилагался «ключ», т. е. список, указывающий, кто из исторических личностей зашифрован в качестве того или иного персонажа.


[Закрыть], особенно касающийся выдающегося человека, интересен в той мере, в какой отражает реальность. Но об этой мере как раз нелегко судить: фантазия писателя все время увлекает его слишком далеко. Был ли он вообще знаком в России с Александром Исаевичем, ездил ли и впрямь к нему в гости в Вермонт?

Можно поверить, что в имении Солженицына есть русская баня, и что у него за столом пьют квас, а спиртное не принято. Но рядом, – голая и вовсе неправдоподобная выдумка, с описанием нелепых церемоний и гротескных типажей. А когда Войнович хочет высмеять своего великого противника, то сразу садится в галошу. В словах Карнавалова (под каковым именем выведен Солженицын): «Запад отдает заглотчикам страну за страной, железные челюсти коммунизма уже подступают к самому нашему горлу и скоро вырвут кадык», – нет ничего глупого; они являются горькой правдой.

Впрочем, вообще вся пародия не удалась. Ведь, если вдуматься, – получается совсем не то, что Войновичу хотелось бы сказать и доказать! Через 60 лет большевизм гибнет, и Карнавалов въезжает в Кремль на белом коне… Переводя язык символов на обычный публицистический, – идеи Солженицына восторжествуют, ибо правильны.

Не так плохо и то, что делает Карнавалов (или, вернее, что он позволяет сделать освобожденному народу): видных чекистов вешают, сексотам рубят головы, а рядовым коммунистам предписывается сдать партбилеты и пройти церковное покаяние.

Или возьмем нижеследующие наблюдения, вложенные в уста московского чекиста в 2042 году: «Монархическая идея очень даже жива и популярна. И вот если вы внимательно присмотритесь к нашим комунянам, вы признаете в их глазах надежду на то, что когда-нибудь монархия будет восстановлена». Спрашиваешь себя: не говорит ли Войнович о подсоветских гражданах наших дней? Мы знаем, что он-то сам – убежденный враг монархического строя; но о настроениях в СССР он, вероятно, хорошо осведомлен. Скорее всего, он их, неумышленно, тут и выбалтывает…

Как известно, неудачный свидетель обвинения часто бывает обвиняемому полезнее, чем свидетели зашиты. Так что, – нам, в общем и в целом, остается сочинителя поблагодарить. Недаром, победив и придя к власти, Карнавалов его, ползающего во прахе перед новым властителем, великодушно прощает, хотя и говорит ему: «Ты написал много чепухи. И в отношении меня допустил много похабства». И уж совсем верно он Карнавалову, сиречь Солженицыну, отвечает: «Вас разве вычеркнешь! Вас и топором-то не вырубишь. Это заглотчики думают, что, кого хочешь, можно в историю вписывать, а кого хочешь, выписывать. А я-то знаю, что это никак невозможно».

Будем надеяться, что Солженицын его и в жизни простит. И мы, русские монархисты, – прощаем. На обложке представлен Солженицын верхом на коне, поражающий копьем пятиглавого большевицкого дракона. Картинка – превосходна; ее бы размножить в виде плаката, и каждый из нас охотно повесит у себя на стену.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 6 июня 1987, № 1923, с. 2.

М. Демин, «Блатной» (Нью-Йорк, 1981)

Увлекательный роман этот, при всей своей автобиографичности, вписывается в долгую традицию, особенно развивавшуюся в русской литературе после революции, отраженную в книгах, как «Правонарушители» Сейфулиной[252]252
  Лидия Николаевна Сейфуллина (1889–1954) – писательница, общественный деятель.


[Закрыть] и даже в фильмах, от старой уже «Путевки в жизнь» до сравнительно недавних «Подранков». Отразилась она и за рубежом, в частности в неплохом романе Н. Воинова «Беспризорник» («The Waif», Нью-Йорк, 1955), несправедливо забытом; может быть, потому, что изданном только по-английски.

В мировой же литературе данная тема эксплоатировалась гораздо раньше, в том числе Джеком Лондоном (например, в эпизоде из «Маленькой хозяйки большого дома» и в ряде рассказов), влияние которого смутно ощущается у Демина[253]253
  Михаил Демин (наст. имя Георгий Евгеньевич Трифонов; 1926–1984) – писатель, поэт. Двоюродный брат писателя Ю. В. Трифонова. Сын комдива, скончавшегося в 1937 от инфаркта в ожидании ареста. В 1942 осужден отбывать срок в лагере для несовершеннолетних. Попал на фронт. Учился в художественном инстиуте. Затем, чтобы избежать повторного ареста, скрывался в уголовном мире. В 1947 был осужден на 6 лет (в лагерях жил как «блатной»), затем жил в ссылке в Сибири. С 1959 жил в Москве. С 1968 в эмиграции. Жил в Париже. Известен своей автобиографической трилогией: «Блатной» (Нью-Йорк, 1981), «Таежный бродяга» (Нью-Йорк, 1986) и «Рыжий дьявол» (Нью-Йорк, 1987).


[Закрыть]. Подымаясь же выше в веках, мы упремся в испанскую novela picaresca[254]254
  Плутовской роман (исп.).


[Закрыть], и в особенности в «Назидательные новеллы» Сервантеса, как «Ринконете и Кортадильо», и отчасти «Цыганка».

Лагерные же эпизоды, составляющие значительную, но не лучшую часть книги, легко поставить в связь с обильной литературой о концлагерях. Но у автора, надо сказать, иная оптика, чем, например, у Солженицына. Он умышленно опускает почти целиком упоминания об эксплуатации блатными, остальных узников (политических и бытовиков), да и вообще их с теми отношения. В центре его внимания, – война между блатными и суками (уголовниками, перешедшими на сторону начальства) и их внутренний, в своем замкнутом мире, быт.

Шире развертывается талант писателя на долагерных картинах странствований молодого бродяги (спасающегося от ареста по политическим причинам и попадающего волей-неволей в среду преступных отверженцев общества) по просторам России, то на крышах поездов, то под вагонами, с романтическими краткими и обширными отступлениями, вроде ночевки в пустыне внутри развалин, оказавшихся переполненными змеями, его брака с цыганкой и вступления в табор, его попытки перейти границу и его пребывание в гнезде бендеровцев во Львове.

Сам начавши свою литературную карьеру со стихов блатного жанра, Демин с интересом и интересно рассказывает об уголовном песенном фольклоре, приводя немало образцов. Сделаем, однако, то замечание, что приводимая им песенка «Сколько я за жизнь свою одинокую, сколько я душ загубил» есть лишь легкая переделка совсем не блатной песни, вероятно литературного происхождения:

 
Много за душу твою одинокую,
Много я душ загублю;
Я ль виноват, что тебя, черноокую,
Больше, чем душу люблю!
 

А равно и цитируемая им в другом месте цыганская песня:

 
Тату морэ, тату морэ, Пантелею,
Не пора ли постыдиться от людей?
 

является видоизменением никитинского стихотворения:

 
Не пора ль, Пантелей,
Постыдиться людей?
 

Зато вот песня о Колыме, начало которой он дает, видимо, действительно, и новая и яркая:

 
Клубился над морем туман.
Вскипала волна штормовая.
Вставал впереди Магадан —
Столица Колымского края.
 

Сын от брака дворянки, дочери генерала, с красным комиссаром, задетым позже краем советскими чистками, бродяга и уголовник, зэк, потом писатель и член Союза Писателей, и наконец – эмигрант в Париже, Демин вел весьма бурное существование; ждут ли его еще дальнейшие сюрпризы?

Однако, книги его еще интереснее его биографии; почему и рекомендуем их вниманию читателей. Тем более, что, хотя в них много описывается темного и страшного, автор почти всегда соблюдает известную артистическую умеренность; в отличие от кое-кого из нынешних литераторов, упивающихся жаргонными словами и похабными ситуациями. Его рассказ скорее напоминает повествование естествоиспытателя или путешественника о нравах диковинных зверей и странных дикарей, описывая их как они есть и как он их видит.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 5 февраля 1983, № 1698, с. 4.

Путешествие в глубины подсознательного:
Борис Филиппов, «Миг, к которому я прикасаюсь»
(Вашингтон, 1973)

Кода Филиппов говорит о женщинах, – а он о них говорит часто и много, – то неуклонно употребляет один из двух эпитетов: сдобная или ядреная. Будь это сказ, ведись повествование от лица подвыпившего удалого солдатика, приехавшего на побывку домой в деревню и увеселяющего, за бутылкой самогонки, односельчан, – все было бы в порядке. Но, исходя из уст рафинированных интеллигентов, каковыми являются и сам Филиппов, и его герои, те же слова звучат нестерпимой фальшью. Вроде, как если бы светская дама, на изысканном рауте, вдруг подперла бы руки в бока, лихо притопнула ногой и пошла бы отпускать шутки заборного жанра… Опять-таки, может быть, в среде какой-либо иной национальной литературы, в среде какой-нибудь другой интеллигенции, оно бы и ничего… но русская культура твердо приучила нас к целомудрию и хорошему тону. Скажем мимоходом, что это есть наше драгоценное вековое наследие, и сокровище, которое нам отнюдь не след расточать, – хотя бы даже и нашлась тьма охотников это делать, либо потому, что у них просто нет слуха, либо из озорства.

Впрочем, автор заботливо дает нам ключ к тому, что иначе казалось бы странностью, и предусмотрительно все объясняет в первом же рассказе рецензируемого сборника, «Варька». Сын офицера, Филиппов с ранних лет полюбил, оказывается, «смачные солдатские рассказы о жизни» и в особенности «волшебный сплав детскости и простодушной похабели».

Ох, признаться, не нравится нам эта «похабель» – ни слово, ни то, что за ним стоит… Во-первых, по-русски говорится «похабщина»… Во-вторых, если она порой бывает и впрямь безобидной, на какую глупо было бы сердиться, – то это оттого, что она имеет целью вызвать смех, а не какие-либо иные эмоции. (Бывает похабщина и злая, – но, опять-таки, тут важно, против кого и за что она направлена, и иной раз трудно ей не сочувствовать).

Но вот если похабщина, – или лучше будем, в самом деле, употреблять, как технический термин, «похабель», – направлена на то, чтобы шевелить в душе не только что эротические импульсы, но притом еще темного и болезненного свойства, с оттенком самомучительства и с заглядыванием во всякого рода жуткие бездны человеческой натуры… тогда ее невинной никак не назовешь, да и детского в ней, понятно, ничего нет. И подходить к ней тогда только и можно методами психоанализа.

Что и такая похабщина может быть у народа – начисто отрицать нельзя. Тем более, если мы вспомним о мрачных и страшных сектах, водившихся на Руси, о черных пророках и мистиках, какие иногда выплескивались из подспудных недр нашей родины в часы бури, а то и всплывали на поверхность в часы застоя и затишья.

Только не кажется нам, чтобы у Филиппова и в самом деле был представлен народный элемент, хотя бы по языку, хотя бы в форме искусственной стилизации на уровне, скажем, Лескова или Мельникова-Печерского. Нам его псевдорусские словечки больше уж напоминают графа Алексея Николаевича Толстого, предпославшего своим воспоминаниям о пребывании в эмиграции в Париже такие стишки:

 
Охохо-хохонюшки
Тяжело Афонюшке
На чужой сторонушке.
 

Впрочем, стиль и язык никогда не главное у писателя, и мы никак не склонны придавать им чрезмерное значение, займемся лучше содержанием.

Вот, например, один из наиболее удачных в книге рассказов, «Ширмы». Молодой советский интеллигент рассказывает, как, еще студентом, в пору лютого квартирного кризиса в Москве, он впустил к себе в комнату бездомного товарища, некоего Женьку. Все бы шло хорошо; но тот влюбился в девушку, женился, и привел ее на ту же самую жилплощадь. Разгородились ширмами, и стали жить втроем. Случилось, однако, что Женьку арестовали, припутали к заговору и отправили в ссылку, Молоденькая женщина, без средств, в отчаянии, не имела иной опоры, как товарищ ее мужа, человек, которого она уважала и которому доверяла. Не диво, что они слюбились и сошлись. Вышло между тем, что муж внезапно вернулся с каторги; его дело пересмотрели (бывало и такое). Второй брак оказался крепче первого. Жить опять втроем стало невмоготу. Герой, тем временем кончивший институт, хотя ему и имелась к тому возможность, принял работу в провинции, уехал и увез с собою жену.

А квартиру он оставил Женьке, которому надо было доучиваться: для него – вопрос жизни или смерти.

Сама по себе, история и трогательная, и правдивая, показывающая, как люди в СССР борются с невероятно тяжелыми условиями, и все же сохраняют в себе и отзывчивость, и порядочность, и деликатность.

Ну, а что из этого сделал Филиппов? Прочитайте. Для чего-то – весь нажим на скоромную, чтобы не сказать скабрезную сторону жизни втроем в одной комнате. Получается, что автор – ниже своих героев.

Или возьмем другой сюжет, ибо он его обработал два раза, в двух отдельных рассказах, «Пыльное солнце» и «Запасные пути».

В среде новых инженеров, заброшенных судьбой в Бруклин, немолодой уже инженер полюбил юную чертежницу, так что она ему стала дороже жизни. Девушка к нему отчасти привязалась было тоже… но ее сбил с пути какой-то грязный ловелас, который ее тут же и бросил. Ища утешения, она стала подругой инженера и – хотя конец рассказа умышленно запутан – наверное, потом и его женой.

«Пыльное солнце», где автор говорит от первого лица, как свидетель и наблюдатель этой истории, удивляет читатели тем глумливым, прямо-таки измывательским тоном, каким зачем-то описывается вполне понятное и, ясное дело, от него не зависевшее чувство инженера к девушке! Надо ли Филиппову объяснять, что «любви все возрасты покорны»? И что такая любовь, как тут, вполне самоотверженная и бескорыстная, вовсе уж не заслуживает насмешек?

Да и над чем издевается автор? Ведь, в конце концов, любовь инженера даже нельзя назвать неудачной, несмотря на испытания, через которые она прошла. А для девушки, во всяком случае, было большой удачей, что в минуты отчаяния, когда бы ей немудрено броситься в реку или под поезд, около нее оказался глубоко преданный ей человек.

Во втором варианте, в «Запасных путях», инженер сам рассказывает о тех же событиях. Тут получается гораздо, несравненно лучше. И если бы очистить от отдельных пошлостей, то было бы просто и совсем хорошо.

Наоборот, о многом другом в сборнике как-то даже и не хочется говорить. То там, то тут рассеяны такие афоризмы:

«Побаловались болтовней – пора и бай-бай. Женщину ведь мужики не для чесания языка приглашают» («Некуда»). – «Ведь мужику что: переспит, отряхнется – и нет его» («Простота»).

Если Филиппов хочет публику эпатировать, то ведь вряд ли он этими перлами кого удивит или скандализует. А приятного читать такие гадости тоже мало. Житейская мудрость куда как не высокого разбора! Для чего, собственно, все это? Но задаешь себе и другой вопрос: а может ли Филиппов вообще писать иначе? Возникает чувство, что какая-то непреоборимая сила тяготеет над его творчеством, не давая ему вырваться из узкого круга навязчивой и без нужды огрубленной сексуальности.

Вероятно, эта недобрая сила – это столь мощные над каждым из нас воспоминания первого детства. Не в добрый час услышанные и неверно понятые чутким, впечатлительным ребенком грязные прибаутки солдат впитались в его психику как едкая кислота. Читая Филиппова, испытываешь порой ощущение, что он, как птица с поломанным крылом, пытается подняться в некую высшую сферу – но почти всегда падает обратно на осклизлую землю.

Яснее всего это сказывается в лучшем в книге рассказе, «Несть эллин, ни иудей». В нем мы не будем пытаться искать недостатков (которые, впрочем, есть). Он, во всяком случае, много выигрывает от отсутствия в нем, – в нем одном, – элементов сомнительной эротики. В нем, кроме того, есть философская мысль реальной ценности, и видимо очень близкая сердцу Филиппова, так как он ее уже и прежде выражал в рассказе «Курочка» (а эта «Курочка» есть вершина творчества Филиппова; несомненно, именно ею он будет представлен в грядущих «антологиях эмигрантской литературы»). А именно, та идея, что в концлагерях, среди ужасов земного ада, все те, в чьей душе есть отблеск некой высшей силы, кто верит в божественный промысел, сплачиваются воедино, забывая обо всех вероисповедных перегородках: православный монах, еврейский раввин, даже чукотский шаман объединены одним чувством. Не знаем, насколько имеет место на практике этот истинный экуменизм, но спасибо Филиппову за ту духовную красоту, отпечаток которой здесь вполне явственен.

В заключение, сделаем еще одно замечание. Очень полезно для книги было бы убрать из нее вступительное стихотворение, с перевранной цитатой из Гумилева и плоскими насмешками над совсем не смешными мыслями Достоевского и инока Филофея, творца учения о Третьем Риме. Это – эмигрантщина самого плохого вкуса.

«Русская жизнь» (Сан-Франциско), 11 января 1974, № 7885, с. 5.

Н. Гинзбург, «Семейные беседы» (Москва, 1989)

Мы уже упоминали, – в «Нашей Стране» № 2113, по поводу романа П. П. Рида «Женатый мужчина», – о грустном факте отставания в СССР переводной литературы от литературы отечественной. Тогда как во второй сильно подул ветер свободы, первая топчется более или менее на тех же позициях, что и в проклятые времена культа личности.

Казалось бы, раз стало можно, – надо бы в первую очередь переводить то, что долгие годы находилось под запретом: произведения правых, религиозных или патриотических писателей и мыслителей, да и все то, какого бы направления ни было, что представляет реальную художественную ценность.

Вместо того, – по инерции, что ли? – советского читателя продолжают кормить сочинениями пресловутых «попутчиков». К ним принадлежит и Наталия Гинзбург[255]255
  Наталья Гинзбург (1916–1991) – итальянская писательница, вдова героя итальянского Сопротивления Льва Гинзбурга (родом из Одессы). Участвовала в антифашистском движении. Избиралась в парламент от Итальянской компартии.


[Закрыть], сперва социалистка, потом коммунистка. Нужно ли кому объяснять, сколько вреда данного сорта левая интеллигенция на Западе делала и делает своим странам?! А для русского народа подобные верные друзья Сталина всегда были злейшими врагами (полагаем, и теперь остаются).

Роман «Семейные беседы» представляет собою хронику еврейской семьи в Италии первой половины нашего века; семьи ничем не интересной, да и мало симпатичной, правда, все ее члены – антифашисты (больше-то пассивные, но иногда и активные). Воспоминания о детстве и юности часто заключают в себе некоторое очарование, но тут они – скучны. У автора нет ни чувства юмора, ни лирической струйки, способной приблизить повествователя к публике.

Под стать и рассказы, присоединенные к роману в том же томе. Они рисуют быт и нравы той части европейской молодежи, которая полностью растлена и утратила все моральные устои, а иногда и немолодых уже людей такого же самого пошиба.

Сравнительно наиболее удачная новелла, «Валентино», есть история бедного студента, ради денег женящегося на богатой женщине (некрасивой и гораздо старше него), которого, однако, жена принуждена позже выгнать, поймав его на гомосексуальных похождениях.

Не имея под рукой оригинала, затрудняемся судить о качестве перевода. Может быть, Гинзбург и пишет на модерном сленге (хотя ее герои по положению – вполне культурные люди). Но когда на каждом шагу встречаешь слова вроде тягомотина, зануда, мерехлюндия, паниковать, наводить марафет и т. п.; переносишься мысленно не в Италию, а в советскую Москву, в среду образованцев невысокого полета. Странно читать паспорт Нансена, вместо столь привычного нам оборота «нансеновский паспорт». Китайская игра ма-джонг, известная и в России, превращена в ма-йонг. Популярный роман для детей Ф. Монтгомери «Непонятый» (в подлиннике «Misunderstood») назван тут почему-то «Непризнанный», что грубо искажает смысл. Коробит написание махариджа, вместо принятого «магараджа». Очень неприятно читать Фьюме, вместо Фиуме. Хоть географическую-то бы номенклатуру оставили новаторы в покое!

С самим итальянским языком, своею специальностью, переводчики (их несколько) плоховато ладят: например, употребляют слово синьора там, где по контексту следовало бы «дама», или просто «женщина».

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 27 апреля 1991, № 2125, с. 2.

Е. Попов, «Веселие Руси» (Анн-Арбор, 1981)

Сборник рассказов производит неприятное впечатление, в силу желания автора изобразить нынешнюю Россию в целом царством серого, тупого хама. Слава Богу, мы имеем вдоволь подтверждений противному! В оправдание писателя можно разве что сказать, что он работает под Зощенко, не имея таланта и вкуса, которые тому были свойственны. Время от времени, ему удается забавно передразнить ту или иную формулу официального советского языка. Но это не спасает книгу от монотонности.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 11 июня 1983, № 1716, с. 2.

Ф. Кандель, «Первый этаж» (Лондон, 1982)

Роман представляет во многом те же недостатки, что налицо и у Попова. В нем, есть, однако, просветы. Баба Маня, на которой явно отразилась солженицынская Матрена, – добрая, если и недалекая, простая русская женщина, которую большевизм не переменит, в какой бы ад он ее жизнь ни превращал. Молодой поп из лесной деревушки не только сам говорит, что на нем благодать: эта благодать на нем чувствуется и от него распространяется вокруг; скажем, на женщину-шофера, везущую его на вокзал, когда он приехал по делу в Москву.

Попадаются и отдельные кусочки голой правды. Один из персонажей, попав в госпиталь на почве алкоголизма, спрашивает у лечащейся там старушки, помнящей царское время: «А что, маманя, когда больше пили? Раньше или теперь?» – «Спросил…» – отзывается та – «Да теперешние не в пример. Бога нету… К старым без внимания… К себе без уважения…» Вот уж подлинно: за что боролись, на то и напоролись!

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 11 июня 1983, № 1716, с. 2.