Текст книги "Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья"

Много шума из ничего

Казалось бы, опубликование сборника стихотворений поэтов второй эмиграции, осуществленное Валентиной Синкевич в Филадельфии в 1992 году, под заглавием «Берега», – явление само по себе вполне положительное. И уж, во всяком случае, должно представляться таковым мне, всегда защищавшему в первую очередь интересы именно нашей новой эмиграции.

Однако хлынувшие ливнем хвалительные рецензии, – в «Русской Мысли» под пером Д. Бобышева, в «Русской Жизни» под пером сперва Р. Полчанинова, затем В. Завалишина[244]244
  Вячеслав Клавдиевич Завалишин (1915–1995) – поэт, журналист, литературный критик, переводчик. Во время войны попал в плен, затем в Пскове и Риге. Печатался в газете «За Родину» (Псков) и журнале «Новый путь» (Рига). После войны находился в лагерях для перемещенных лиц (Ди-Пи). С 1951 жил в США. Сотрудничал с газетой «Новое русское слово» и «Новым журналом» (Нью-Йорк). Писал тексты о литературе и искусстве для радио «Свобода».


[Закрыть] (оба участвовали в издании в роли «советников»; так им бы, вроде, не совсем и удобно…) выглядят несколько чрезмерными; да и многое в их тоне не вызывает особой симпатии.

Собственно, что нового принесла нам эта книга? Да, по сути дела, – вовсе ничего!

Крупные поэты нашей волны как И. Елагин и О. Ильинский выпустили давно по два и больше сборника своих произведений. Менее удачливые из их собратьев, – по одному. Кому вовсе не повезло, – выступали в прессе.

В общем, все имена, встречающиеся тут, – публике давно известны. В частности, большинство из них фигурируют в составе превосходно сделанной антологии «Содружество» (Вашингтон, 1966).

Самый факт отдельного опубликования новоэмигрантских поэтов? Новейшие эмигранты с пренебрежительной жалостью отмечают, что вот мол такого опубликования мы ждали 40 лет.

Но дело-то в том, что вторая эмиграция, – в отличие от третьей, – никогда не стремилась противопоставить себя первой. Мы чувствовали себя русскими, или по крайней мере россиянами, считали себя наследниками и продолжателями Белого движения и исповедовали те же патриотические идеалы, что и наши предшественники.

Меньше всего здесь играло роль (если вообще и играло…) то обстоятельство, что мы, опять же в отличие от третьей волны, представляли собою не престижную и всеми поощряемую, а напротив травимую и преследуемую группу, встречавшую у значительной части старой эмиграции враждебность и презрение.

Говорить же, как сейчас делается в некоторых рецензиях, о преследовании или хотя бы замалчивании поэтов второй волны, есть искажение фактов.

Они, как и все мы, подвергались преследованию как беженцы из советской России, которых, с точки зрения Запада, не должно было быть. Ведь добрый дядя Джо был лучшим другом Америки и всех англосаксов, – и кто смел сомневаться в демократичности и праведности возглавляемого им режима!

Но как поэты они отнюдь ни остракизму, ни гонениям не подвергались. Напротив, их с самого начала охотно печатали, сперва в «Гранях», потом в самых разных эмигрантских журналах и газетах. Им было, как факт, даже гораздо легче пробиться, чем прозаикам. Пристроить в печать стихи далеко не так трудно, как рассказ, не говоря уж о романе. Что до выбора, невольно думаешь, что в «Берегах» многие участники представлены вовсе не лучшими их творениями.

Изумляет уточнение г-жи Синкевич в предисловии: «Не включены… стихи прозаиков Анатолия Дарова[245]245
  Анатолий Дар[ов] (наст. имя Анатолий Андреевич Духонин; 1920–1997) – писатель, журналист. Учился в институте журналистики в Ленинграде. В 1945–1948 находился в американской оккупационной зоне в Мюнхене. В 1945 вышел отпечатанный на ротаторе первый вариант романа «Блокада», который выдержал несколько переизданий с дополнениями и в наиболее полном виде вышел в 1964 в Нью-Йорке. В 1948–1960 жил в Париже, в 1948–1950 учился в Русской богословской академии. В 1960 переехал в США. Преподавал русский язык в Сиракузском университете (штат Нью-Йорк, США). Публиковался в журнале «Грани» (Франкфурт-на-Майне), газетах «Новое русское слово» (Нью-Йорк), «Россия» (Нью-Йорк), «Русская жизнь» (Сан-Франциско). В журнале «Грани» (Франкфурт-на-Майне) в 1954 печатался его роман «Солнце все же светит». После путешествия по Европе и посещения Афона написал серию очерков, объединенных в сборник «Берег – нет человека: Афон современный и вечный» (Нью-Йорк, 1966), опубликованный издательством газеты «Россия». В газете «Новое русское слово» в 1973 был напечатан роман «На Запад идти нелегко».


[Закрыть] и Сергея Максимова». Что за странная дискриминация! Почти все большие русские поэты писали и в прозе: Пушкин – автор не только «Евгения Онегина», но и «Капитанской дочки»; Лермонтов – не только «Демона», но и «Героя нашего времени»; А. К. Толстой – не только «Иоанна Дамаскина», но и «Князя Серебряного». Применяя критерий составительницы «Берегов», и их бы следовало исключить из поэтических антологий русской литературы XIX века!

В данном случае, ее суждение особенно сомнительно. Упоминаемый ею Даров, подписывавшийся сперва «Анатолий Дар», начал именно как поэт, стихами в «Гранях» и других журналах и, скажем откровенно, именно в стихах проявлял гораздо больше таланта, чем позднее в прозе (да и много ли он в прозе-то написал?). А поэма С. Максимова об Иоанне Грозном есть одна из вершин поэзии второй волны, которая бы украсила собою любую антологию, и которую следовало бы перепечатать в первую очередь.

Но займемся не сборником как таковым, а откликами на оный. Все они полны желанием доказать, что роль второй эмиграции закончена, что она, если еще совсем не ушла, то ей пора-пора! – уходить. Нетерпеливо и властно нас пихают в могилу. Почему бы, однако? Как я уже писал в другом месте, люди как А. Солженицын, И. Шафаревич[246]246
  Игорь Ростиславович Шафаревич (1923–2017) – математик, публицист, общественный деятель. Доктор физико-математических наук. Защитил кандидатскую дисертацию в 19 лет, докторскую в 23. Член-корреспондент Российской Академии наук в 35 лет. Лауреат Ленинской премии (1959). Участник диссидентского движения. Автор историко-философских книг «Социализм как явление мировой истории», «Русофобия», «Русский народ в битве цивилизаций» и др.


[Закрыть], А. Синявский, В. Солоухин принадлежат к тому же поколению, что и мы, – а их никто покамест не списывает в расход!

Очевидно, каким-то кругам новоприбывших в свободный мир и подсоветской интеллигенции кажется, что мы им мешаем, занимаем нужное им место. Вспомнили бы умиротворенные слова Лермонтова: «На свете места много всем!».

С точки зрения здравого смысла, за вычетом второй волны (очевидно, и с потомством?), кто же из русской эмиграции в целом останется? Первая эмиграция, там и так гораздо старше нас… А ее детям, при всех их заслугах, не достает опыта жизни в России и уж тем более – в подсоветской России. Так что нужно ли нас уничтожать? Как говориться: Cui prodest[247]247
  Кому это выгодно? (лат.)


[Закрыть]?

Типичны заглавия вроде опуса Д. Бобышева: «Вечерние песни». Мол, давай, давай, закрывай лавочку! Кстати, он и кончает замечательно: выражением надежды, что «родина нам простит». А кто же из нас просит прощения? За что? За борьбу против сталинского ига, – те, кто боролся (боролись многие из нас)? За то, что от этого ига бежали? Так от него драпали все, кто мог, – только смогли-то немногие. Мы так думаем, что прощения у родины должны скорее просить те, кто вчера еще был членом компартии (а то и хуже – номенклатуры!) или блюдолизом советского строя. Слава Богу, мы – не были.

Впрочем, вот В. Завалишин, выясняется, с нетерпением ожидает от советских правителей «амнистии». Что же, вольному воля! Мы эти его высказывания читаем с чувством неловкости.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 5 июня 1993, № 2235, с. 2.

Экспонат противоречий

В большом томе в 466 страниц – «Экспонат молчаний» (Мюнхен, 1974) – Алла Кторова объединила этюды, прежде опубликованные в разных журналах. Как обычно, тут все талантливо, оригинально и… несимпатично. Словно бы на губах у автора застыла брезгливая, презрительная усмешка, а в душе угнездилось желание эпатировать читателя. Хочется о писательнице сказать устами одного из ее персонажей Генриэтты Семеновны Файнер: «Все у ней на месте, и самоуверенность, и апломб, и брио». Это да! Если бы еще было сердце… но оно-то как раз и не на месте.

В данном сборнике лучше всего «Дом рабыни», «Юрин переулок» и «Кларка– террористка». Остальное, при всей яркости изложения не подымается выше уровня газетного очерка, а, например, «Скоморошки» – вообще сумбурная, невнятная ерунда.

«Домрабыни» это – московские домработницы: пожилая Нюрка и молодые Тонька и Нинка. Судьба Нюрки сложилась так: «Поступила она на место, когда родилась моя подруга Ленка. Было это 30 лет тому назад. Сейчас ей 45. С тех пор они не расставались». Итак, это одна из тех нянь, которыми всегда была богата и имела основания гордиться Россия. Зачем же и за что Кторова над Нюркой форменным образом глумится? Это неприятно уже тем, что не в традициях русской интеллигенции смеяться над народом. А Нюрка притом совсем не глупа, – даже остроумна, – абсолютно честна, и наделена золотым сердцем. О своей питомице и ее подруге она ласково говорит «мои девчонки, Ленка, да Алка», а уж Лениного сынишку Юрку и вовсе обожает – половину любимого пирожного откладывает для него.

Выражается Нюрка не прилизанным книжным, а деревенским, чисто великоросским языком. Так что ж? Эта же народная речь, какую она силу и красоту получает под пером Солоухина, Максимова или Солженицына! Чем она хуже интеллигентского жаргона?

У Кторовой, считающей себя лингвисткой, хороший слух, но по части суждения слабовато. Она подмечает, что у Нюрки Тонька звучит, как Тонькя. И верно, такая черта широко распространена в русских говорах; но это – вроде оканья и аканья: местный вариант русского языка, над которым нет оснований смеяться. Иное дело, когда Кторова потешается над евреями, неправильно говорящими по-русски («Там есть яички…. там есть сметана….»); хотя и то сказать, юмор получается не очень высокого разбора.

Нюрка не больно много знает про биографию и идеи Карлы Марлы – но такая ли уж беда? А вот про Сталина она очень даже метко высказывается по поводу давки на улице во время его похорон: «Жил Сталин энтот, все людей давил – и помер, все давит-то».

Кторову жестоко возмущает аморальность и бесстыдство русского народа: он поет «частушки, по сравнению с которыми стихи Баркова кажутся детским лепетом». Правда, те, что она цитирует, не столь ужасны:

 
Танк танкетку полюбил,
Ее в лес гулять водил,
От такого романа
Вся роща переломана.
 

Однако, молоденькая Нинка, согласившись исполнить игривую частушку, предварительно прячется за шкаф, – а то ей стыдно! Парижские или лондонские студентки не прятались бы… В сравнении с ними Нинка – чиста, как белый снег.

Конечно, если Алле Кторовой свойственны строгие, нравственные убеждения и незыблемое уважение к правилам приличия, – чувства эти достойны уважения. Но только… Описывая ребенка, она его называет «ж…стеньким». Мимоходом излагает такой принцип премудрости:

«Каждому своя сопля солона, когда ты даже своему дерьму не хозяин». И если тут сказано «дерьмо», то обычно она пишет крепче, на букву «г». И от себя и от имени героев угощает нас такими фразами: «Дети кричат, старухи б…т». Не говоря уже о терминах не вовсе «высокого штиля», вроде: при-хе-хе или об именах персонажей типа Софья Пересранцева.

Это, пожалуй, тоже стоит Баркова. С той только разницей, что Нюрка нарушает правила хорошего тона без умысла, в сердечной простоте, а высоко образованная Алла Кторова – вполне сознательно.

Ну да не будем придираться к словам, не в них суть. Попробуем лучше вникнуть в моральное воззрение автора, вот маленький, но красочный отрывок из ее биографии, о том, как она юной девушкой проводила время в гостях у подруги: «Сначала мы сидели все вместе в самом светлом месте, у окна, а потом, по очереди, парочками, медленно удалились в удобные для каждого закоулки Алькиного жилья».

Нечем особенно гордиться! Еще большой вопрос, согласились ли бы на такое всякие там «некультурные» Нинки и Тоньки… А Нюрка уж несомненно за подобные дела дочь – пожалуй, и воспитанницу, – разложила бы да выпорола.

И если это грехи прошлого, то вот как формулирует уже немолодая Алла Кторова свое жизненное кредо, свои этические нормы поведения, в наставлении, которое дает 17-летней девочке, дочери своей покойной приятельницы:

«Хочешь, Жанка, мини-юбку носить до пупа! Вот только до этого места? Надень и ступай. Видишь, радость, вон того парня, настоящего кошмара, босого, лохматого, и, наверное, вшивого, – но! – зато "жоли[248]248
  Jolie – красивая (фр.).


[Закрыть] мордочка"? Нравится он тебе? Еще бы? Ну тогда – смело вперед!»

Невысокого сорта мораль. Нет, Алла Павловна, не вам учить русский народ нравственности с высот вашей ослепительной культуры. Если другого у вас нет за душой, – лучше помолчите. В одном месте своей книги, вы сами взываете к публике: «Да уймите же меня, уймите!»

Стараемся, Алла Павловна.

* * *

Чтобы быть справедливым, надо признать, однако, не только незаурядный литературный талант Аллы Кторовой, но и то, что порою у нее пробиваются ростки чего-то лучшего. Например, рассказ «Юрин переулок», кстати, более заслуживающий название рассказа, чем все ее другие вещи, – из быта советских школьников, овеян дуновением чистой молодой любви, и был бы совсем хорош, если бы Кторова и сюда не вставила отдельные циничные фразы, здесь порождающие резкий диссонанс.

В рассказе «Кларка-террористка» есть место, но, кажется, единственное в творчестве Кторовой, – выражающее искреннее религиозное чувство. Однако, заодно отметим крайнюю примитивность политических идей, отраженную в этом же очерке: Кторова боится, что при перевороте в СССР рабочие и крестьяне стали бы громить интеллигенцию, как живущую материально благополучнее! Не стали бы: наоборот, создавали бы дружины по борьбе с бандитизмом. Грабили бы блатные, чего, конечно, можно опасаться.

Право, жаль все же, что Кторова так далека от народа, так неспособна его понимать. Вот поэтому она вкладывает в уста Нинки такие слова: «Как леригия? Как все у нас ребята да девчата, так и я… На престольные за водкой… в очереди стоим…» А за ними, на деле много чего стоит!

Главное же, решительно скверно, что ко всем произведениям Кторовой вполне можно применить то самое, что она пренебрежительно бросает о народных частушках: «Много таланта, остроумия, юмора – есть все, кроме минимального приличия».

Стыдно, Алла Павловна!

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 18 ноября 1975, № 1342, с. 4.

А. Кторова, «Мелкий жемчуг» (Роквилль, 1987)

У Аллы Кторовой есть поклонники (мы не из их числа) и порицатели. Наверное, и новая ее книга первым понравится, вторым – нет. В ней, во всяком случае, – что и понятно, с годами, – обычные ее свойства сгущены и подчеркнуты; увы, – в первую очередь, недостатки.

Для Кторовой всегда были характерны, – при наличии немалого литературного дарования, – вульгарность (точнее даже: культ вульгарности) и плохой вкус. Здесь они прямо выпирают. Читателей она называет пупсики, и на каждом шагу их оглушает формулами вроде: «Хм-мм… Вот тебе и трали-вали. Вот вам и трынцы-брынцы». Или: «Да, такова селавийка». А иногда и поражает прилагательными особого типа: «в своем временочаковаипокорениякрыма коричневом кошеле». Хуже еще, когда мы наталкиваемся на «хитрожопенькую улыбку». Ну да это все, в конечном счете, перепевы прежнего ее стиля.

«Мелкий жемчуг» можно разбить на три отдела: 1) очерки недавних поездок автора в СССР, жизни ее сейчас в США и воспоминаний о детстве и юности; 2) изыскания о предках (преимущественно по отцовской линии); 3) разговоры с неким мифическим старым эмигрантом.

Разухабистость слога и тяга к неприличному сильнее всего проявляются в части условно нами обозначенной как первая. Говоря о рано умершей близкой подруге, писательница восклицает: «Каждый день о тебе думаю, мысленно по попочке похлопываю». К смерти подобало бы иметь больше уважения!

Не имея своих детей, Кторова не прочь повозиться с чужими, включая с маленьким соседским негритенком, и даже натаскивает его зачем-то в русском языке. Тут плохого нет, и мы бы охотно посочувствовали. Однако, чему именно она учит? Она в восторге, когда мальчик произносит: «Мой джопички is мокри». Казалось бы, поганым словам учить ребенка уж вовсе бы не следовало! Притом же, сдается, преподавательские способности новоявленной американки не на должной высоте: ее муж, после 28 лет сожительства, объясняется по-русски следующим образом: «She is сто-ing and пляки-ing» (Она стоит и плачет). Право, мы наблюдали, что, – при небольшом желании, – за гораздо более короткий срок иностранные супруги русских женщин достигали куда лучших результатов!

В чем решительно не можем согласиться с Кторовой, это в ее апологии «многоэтажной лексики», которой «забавляются сейчас и те, на кого никак не подумаешь». Ибо, по ее мнению: «Пользоваться бранными словами в небранном контексте могут только прямодушные, веселые и легкие люди».

Мы, наоборот, задыхаемся в атмосфере смрадного сквернословия, наводнившего сейчас западную и – молитвами диссидентов – русскоязычную зарубежную литературу. И отражает оно, безусловно, именно падение морального и культурного уровня, наступающее в наши дни. А что до прямодушных и веселых людей, то применимо ли подобное определение к уркам, являющимся первоначальными и основными носителями похабной речи? Нет уж, оставим уважаемую Аллу Павловну в их компании, и не станем к оной присоединяться.

Солидаризируемся скорее уж во мнениях с ее дедушкой, молвившим, заслышав мат в коммунальной квартире, где он жил: «Выражаться нельзя. У нас тут дети растут» И добавившим: «Дама, а безобразят как серые, равно браги напились на купецкие деньги… Да бурлаки бечевую по Волге тянут, а чтоб такое…» Вот голос русского народа!

Выделим специально то место, где Кторова берет назад свои прежние высказывания о нынешней подсоветской молодежи, убедившись, не без удивления, что эта молодежь отнюдь не чужда гражданским мотивам, в частности, выраженным в песнях Б. Окуджавы, и весьма склонны строить прочную семейную жизнь: «Я ж ведь была уверена, что они только фарцевать да дергаться под заграничные вопли умеют». Этого ее мнения мы никогда не разделяли.

Исследования о предках, – как мы узнаем, ямщиках, начиная аж со времен царя Михаила, – не вызывают возражений, и даже могли бы быть весьма интересны (на практике, они порой скучноваты). Заметим, что наглядный образец того, как не надо забывать предков, представляет собою муж Кторовой, Джон Шандор. Его родители – то ли словаки, то ли карпатороссы, – эмигрировали из Австро-Венгрии в Соединенные Штаты; мать его еще недавно была жива (или еще и жива посейчас). А он, приехав в Венгрию, где и теперь обитают его родичи, – не мог ни слова произнести на их языке! Кторова служила ему переводчицей, на базе родства славянских языков повсюду.

Специально плохи главы книги, изображающие карикатурного дряхлого гусара (кстати, этот образ кочует у Кторовой из одного сочинения в другое; гусар то доживает свои дни в советской богадельне, то – как тут – догорает на берегах Гудзона). В старой эмиграции, не спорим, вдоволь найдется и глупых людей, и всякого рода чудаков, но выведенный на сцену здесь ветхий кавалерист есть воплощение представлений (вчистую ложных) советского образованца о том, каковы должны быть старые эмигранты, белогвардейцы вообще, и даже бывшие люди в России: необычайно нелепые и во всем смешные. Здесь все фальшиво и звучит противно в силу глубокой лживости.

Вскользь укажем крайнюю несостоятельность филологических и лингвистических рассуждений Аллы Кторовой. Она связывает между собою слова бунт, бунеть и буян, у коих нет ничего общего! Бунт – заимствование из немецкого Bund «союз»; бунеть («гудеть») есть звукоподражание, а буян происходит от древнеславянского буй и имеет соответствия в санскрите, в балтийских и других индоевропейских языках. Коли не знать азов языкознания, – зачем же пускаться в научные толкования?!

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 20 февраля 1988, № 1960, с. 4.

Страх перед правдой

Прибыв за границу, В. Войнович[249]249
  Владимир Николаевич Войнович (1932–2018) – писатель, поэт, драматург. Автор текстов более 40 песен. В 1980 был выслан из СССР. Жил в Германии. В 2004 вернулся в Россию. Наиболее известное произведение роман «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина».


[Закрыть] посвятил себя задаче борьбы с монархизмом. Сперва в статьях; теперь соорудил и роман; старается не за страх, а за совесть. И что это доказывает? Он-то себе в том отчета не отдает, но мы отдаем.

Это доказывает жизнеспособность и силу монархической идеи. Потому что с мертвой идеей, у которой нет или очень мало сторонников за границей, а главное в подъяремной России, – к чему бы было, и какой смысл бы имело воевать? И даже будь эта идея представлена некоторым малым числом людей, и людей незначительных, – стоило ли бы против нее надрываться? Борются, да еще с таким усердием, только против мощного врага.

Между тем, ведь чем мы располагаем? Америка и прочий Запад финансируют и рекламируют не нас, а левых. Денег у нас нет, престижных, – выражаясь отвратительным, но модным, модерным жаргоном, – изданий тоже. Есть – одно мировоззрение; однако, оно-то и важно. Ибо у наших противников лозунги никудышные, выветрившиеся сполна и никого больше не воодушевляющие.

Но вернемся к Войновичу. Итак, он состряпал роман «Москва 2042», напечатанный (в отрывках) в израильском русскоязычном журнале «22», № 49. Речь идет об утопии или, если хотите, – антиутопии. В будущем, которое здесь изображается, Россией по-прежнему управляют большевики. Но существует подпольно некий СИМ (Союз истинных монархистов), им грозящий, и в конце концов даже захватывающий власть. Что ж, дай Бог! Хотя, – почему бы так поздно?

Факт, что с Войновичем произошло, как с Валаамовой ослицей. Он высказывает не то, что бы ему хотелось, а то, чего он боится, и что у него невольно вырывается. Боится он монархии. И еще, – боится Солженицына, которого выводит под именем Карнавалова. И тут снова гротеск не скрывает, а обнажает подлинные заботы сочинителя. У него Карнавалов дает себя погрузить в анабиоз, в искусственный сон, с тем, чтобы проснуться через столетие. Заметим мимоходом, что тут мысль похищена у Беляева[250]250
  Александр Романович Беляев (1884–1942) – писатель, журналист. Один из основоположников советской научно-фантастической литературы.


[Закрыть], талантливого подсоветского фантаста 20-30-х годов; сам-то бы Войнович не додумался. Впрочем, и Беляев исходил из книги Уэллса «Когда спящий проснется», но он-то внес много нового от себя.

Кошмар, бред больного все равно отражают фрагменты реальности. Человеку невозможно прожить несколько веков; но идея может жить долго, но книги, где она зафиксирована, могут сохраняться и тысячу лет. Вот это Войновича и пугает. Если расшифровать его подспудные чувства, они сводятся к ужасу: пусть не сейчас, не сегодня, но где-то в будущем программа его противников все же осуществится.

Почему именно через сто лет? Это бы, пожалуй, Войновича очень-то бы и не беспокоило. А вдруг – гораздо быстрее? Вот этого уж ему и совсем не хочется. Искренне путаясь в понятиях, или дезинформируя умышленно публику, Войнович смешивает и сваливает в одну кучу весьма различные вещи. Солженицын не является претендентом на престол. Хотя то, что он – русский патриот и защитник русских национальных традиций, его с нами, естественно, сближает. Вероятно, издали, для неприятеля, разница незаметна, а сходство кидается в глаза.

Монархическое же движение не зависит никак от срока жизни Солженицына, ни даже всего нынешнего поколения. Пока будут иметься представители законной династии, – а она, слава Богу, не под угрозой исчезновения, – будет существовать и российское монархическое движение (может быть, могло бы и дальше еще; но это уж область предположений).

Во всем остальном, антиутопия Войновича довольно наивна. Всяческие абсурды и гадости советского строя и сейчас налицо; он их лишь слегка преувеличивает. То же самое, и лучше, сказали уже до него другие, как, например, Орвелл.

А вот какой строй Войнович считал бы идеальным и желательным, он не показывает; и жаль! Стремясь дискредитировать монархистов, он намекает, что-де у них все будет такое же точно, как у большевиков. Сие совершенно неправдоподобно: ясно, что люди, способные бороться с советским строем и его опрокинуть, хотят чего-то радикально иного, провозглашают вовсе иные ценности и намереваются установить порядки, никак не похожие на советские, большевицкие или вообще коммунистические.

Изображение монархической утопии, с картиной мира, где наши концепции восторжествуют, могло бы представлять собою весьма интересную попытку, если бы кто решился ее начертать. Но тут бы нужны и художественный талант, и политическое прозрение, какие мало у кого найдутся. Даже П. Н. Краснов, писатель отнюдь не без дарования, с такой задачей не сумел справиться; да его книга «За чертополохом» уже во многих отношениях и устарела.

Но ничего: будем надеяться, что возрождение монархии в России осуществит жизнь, – и что она справится с делом лучше, чем наши самые смелые фантазии!

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 14 марта 1987 года, № 1911, с. 1.