Текст книги "Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья"

Г. Свирский, «Прорыв» (Анн-Арбор, 1983)

Объемистый роман [Cвирского[290]290
  Григорий Цезаревич Свирский (1921 – 2016) – писатель, журналист. С 1972 в эмиграции. Жил в Израиле, затем в Канаде.


[Закрыть]] в 558 страниц большого формата посвящен эмиграции евреев из СССР, их прибытию в Израиль и многообразным трудностям и неприятностям, которые им там приходится пережить. Для познания и понимания данных вопросов, книга дает очень много – больше, чем уйма газетных и журнальных сведений.

Например, мы все, в основном, не имеем и представления о расслоении внутри Израиля по группам, в зависимости от места исхода. О вражде между восточными и западными евреями, о привилегиях американским, английским и немецким евреям по сравнению с русскими. О препятствиях, встающих перед приезжающей из Советской России еврейской интеллигенции, в основном высоко квалифицированной в профессиональном отношении, в получении более или менее подходящей работы, а уж тем более – соответствующего способностям и опыту поста. О специальных проблемах, возникающих у грузинских и бухарских евреев-эмигрантов.

Автор вводит нас, помимо перечисленных выше вопросов, во все сложности израильской внутренней и внешней политики: преобладание социалистов и их борьба за удержание власти; страх перед советским правительством и нежелание его раздражать (даже для спасения желающих бежать из России и находящихся там в опасности евреев); обстоятельства войны с Сирией и Египтом и т. д.

Мы с интересом следим за судьбой героев (в основном, семьи Гуров с их близкими) и невольно сочувствуем их злоключениям. Жаль только, что их внутренний мир, и особенно их политические воззрения, не всегда вызывают симпатию: слишком уж прочен на них налет советского воспитания (впрочем, это – мысли и чувства самого Свирского, с которыми мы уже знакомы по его предшествовавшим романам, как «Заложники» и «Ленинский проспект»). Порою даже становишься скорее на сторону израильских бюрократов, с которыми они борются; скажем, когда те категорически запрещают выезжающему в США для выступления там с докладом Дову Гуру вступать в контакты с украинскими сепаратистами.

Важное место занимает в книге вопрос о так называемых прямиках, то есть евреях, едущих вместо Израиля в Соединенные Штаты, и о попытках израильских властей им в этом деле помешать.

Повторим: в смысле информации произведение Свирского представляет весьма значительную ценность.

Отметим, однако, у него некоторые серьезные ошибки. На странице 199 он приписывает стихи Гумилева… Кузьме Пруткову! Сие тем более непростительно, что речь идет о стихотворении, взятом из сборника «К синей звезде», являющемся едва ли не лучшим во всей русской поэзии циклом стихов о любви.

В подлиннике цитируемое стихотворение звучит так:

 
Вот девушка с газельими глазами
Выходит замуж за американца.
Зачем Колумб Америку открыл?
 

У Свирского же, в рассказе от первого лица, израильский языковед и семитолог Ури Керен, – лицо, видимо, реально существующее, с которым он познакомился в Иерусалиме: «Как-то, гораздо позднее, продекламировал неожиданно для меня стихи Кузьмы Пруткова, которого он знал и по-русски, и по-английски: „Девушка с газельими глазами вышла замуж за американца. Зачем Колумб Америку открыл?“».

Тут, действительно, неожиданны и ложная атрибуция и неверное цитирование. Не знаем, следует ли оные приписать Керену или (что более вероятно) самому Свирскому?

На странице 241 важный израильский чиновник, Шауль бен Ами, воспитанный в Литве, опасаясь трений между Израилем и СССР, думает: «Эти опять столкнут нас с Иваном Грозным! Опять столкнут нас с Иваном. Как пять веков назад, когда рухнул Великий Новгород, Великая Литва…» Трудно поверить, чтобы он и впрямь так плохо знал историю! Великое Княжество Литовское не рухнуло при Иоанне Грозном; наоборот, в унии с Польшей, под водительством талантливого короля Стефана Батория, оно нанесло Московской Руси тяжелые поражения. Что Литва, в качестве независимой нации, погибла в результате слияния с Польшей, – это уже совсем иной вопрос. Под власть же России она попала куда позже, после краха и разделов Речи Посполитой. Да и Новгород, собственно, пал-то при Иоанне Третьем, а не при Четвертом.

Зато одобрим, что Свирский пишет всюду Черновицы (единственная форма, которая стояла на всех картах и во всех курсах географии царского времени), вместо опостылевшего Черновцы, которым нас пичкают теперь советские историки.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), Рубрика

«Библиография», 31 мая 1986, № 1870, с. 4.

Георгий Владимов, «Верный Руслан» (Франкфурт-на-Майне, «Посев», 1975)

Романы из жизни животных издавна хорошо знакомы русской публике и ею любимы, через переводы из Джека Лондона («Белый Клык», «Джерри Островитянин»), Эрнеста Сетон-Томпсона («Гризли», «Крэг, король Гендер-Пикский») и Джемса Оливера Кервуда[291]291
  Джеймс Оливер Кервуд (James OliverCurwood; 1878–1927) – американский писатель. Автор приключенческих произведений.


[Закрыть] («Казан», «Бродяги Севера»). По-русски с талантом писал в этом жанре Виталий Бианки («Одинец», «Мурзук»).

Книга Георгия Владимова[292]292
  Георгий Николаевич Владимов (наст. имя Волосевич; 1931–2003) – писатель, журналист, литературный критик. С 1983 в эмиграции, в Германии. Главный редактор журнала «Грани» (Франкфурт-на-Майне, 1984–1986). В 1990 был восстановлен в советском гражданстве и вернулся в Россию.


[Закрыть] «Верный Руслан» вводит в данной области некоторые новшества. Во-первых, своей остро политической окраской, принадлежа отчетливо к диссидентской литературе. Хотя, отметим, оппозиционность ее, по сути, довольно умеренная; и советские власти сделали бы, пожалуй, умнее, пропустив ее в печать и притворившись, что она к ним не относится: в ней отражен, в конце концов, период «культа личности» и даже показана ликвидация оного.

Что не мешает ей, понятно, бить по большевизму вообще, ибо режим, при коем такие вещи, как здесь рассказано, происходили, ничем не может быть оправдан.

Во-вторых, эта «история караульной собаки» ставит необычные до сих пор для анимальной беллетристики проблемы морального рода. В самом деле, прежде мы встречали в таковой два типа героев:

Или друг человека – домашняя собака, кот, осел или лошадь, а у Киплинга даже мангуст и слоны, – разделяющий с хозяевами заботы и интересы; который если и вступает в конфликт с людьми, то, обычно, либо со злоумышленниками, того и заслуживающими, либо с бездушными и жестокими эгоистами, более или менее в защите себя самого.

Или же дикий, вольный зверь, обитатель леса, степи, гор, живущий по законам природы, и потому безгрешный, даже когда убивает и грабит.

Чекистский лагерный пес занимает особое положение. Он служит злу; но, конечно, бессознательно, в рамках своего понимания долга: он так воспитан.

Автор входит в его психологию и ему сочувствует. Однако, колеблешься позицию писателя в отношении его персонажа разделить. Невольно ставишь себя на место заключенных, для кого подобные собаки являлись страшным врагом, сущим исчадием адовым. Ответственность овчарки, рвущей в клочья противников коммунизма за попытку к побегу или к сопротивлению, взвесить трудно. А все же, стоит ли жалеть, если они остаются не у дел или даже уничтожаются?

Тут встает невольно и другой вопрос, которого Владимов, может быть, и не имел в виду: параллель между собаками и их господами. Если сам Руслан не виноват, потому что его так научили, то в какой мере виноват рядовой солдат, надсмотрщик? С какого градуса начиная, чекист подлежит наказанию после падения советского строя?

Виновны, собственно, все, кто работал в кошмарной системе ГПУ, НКВД, МГБ, КГБ, потому что уклониться от участия в ней было, нормально, возможно (кроме как для заключенных, которых могли и физически принудить к сотрудничеству…). Все же, вероятно, для мелких исполнителей (помимо себя специально запятнавших), сразу объявлена бы была широкая амнистия. Убивать их при помощи лома, как владимовского косматого концлагерного стража, – кому какой прок?

Ответ придется давать тем, кто находился повыше их. И для тех, как бы мы ни были терпимы и благодушны, еще понадобятся России опять и лагеря, и караульные, двуногие и четвероногие; не будем себе на это закрывать глаза!

Хотя, несомненно, объем и приемы борьбы с внутренним врагом окажутся тогда совсем иными, бесконечно более скромными; те размеры, тот размах расправ и террора, какими отличился, да и поныне еще отличается Советский Союз, составляют в человеческой истории, и даже в рамках истории тоталитарных государств, явление абсолютно уникальное.

«Современник» (Торонто), рубрика «Библиография», 1978, № 39–40, с. 260–261.

В. Максимов, «Избранное» («Заглянуть в бездну», «Семь дней творения», «Кочевание до смерти») (Москва, 1994)

Первый из трех романов посвящен жизни и гибели Колчака, к которому автор относится с полной симпатией. Действие полно отступлений во времени, позволяющих писателю рассказать о последующей судьбе людей, предававших, судивших и казнивших адмирала. Почти все они в дальнейшем погибли в советской мясорубке; по крайней мере, русские. Впрочем, как мы узнаем, чех Гайда тоже умер в тюрьме, у себя на родине, обвиненный во шпионаже в пользу большевиков. В этом своем произведении, Максимов выступает как непримиримый антикоммунист, что мы поставили бы решительно ему в заслугу.

К сожалению, на практике его действия не всегда соответствовали подобным убеждениям. Возглавляемый им парижский журнал «Континент» начинался как стопроцентно антикоммунистический и христианский, а затем с годами соскальзывал все дальше и дальше на позиции «коммунизма с человеческим лицом», – и даже без оного.

Роман составлен не без блеска, в отличие от представляемого нам в том же томе позднейшего сочинения, – «Кочевание до смерти», – отражающего заметный упадок таланта. Первая часть рисует картины концлагерного быта и чрезвычайно густо пересыпана блатной музыкой, что сильно вредит художественной стороне повествования.

Вторая изображает, явно автобиографически, жизнь центрального героя во Франции. Этот отрезок романа полон прозрачных намеков на лица, в кругу которых сочинитель вращался в Париже. Не трудно разгадать, в кого он метит, говоря о литературной графине, тесно связанной с иностранными контрразведками, и об ее брате епископе, которые оба из княжеского рода, но на самом деле рождены, мол, их матерью от еврея-управляющего[293]293
  З. А. Шаховская и архиепископ Иоанн (Шаховской).


[Закрыть].

Впрочем, тут же мельком появляются многие старые эмигранты, в особенности дворяне (коих Максимов особенно не любит и презирает), все сотрудничают либо с американскими, либо с французскими, либо с советскими «органами», – а то и со всеми сразу…

Не более благосклонен Владимир Емельянович и ко своей братии, новейшим эмигрантам. О чем свидетельствует поистине кошмарная фигура Пети Ананасова[294]294
  Э. В. Лимонов.


[Закрыть], поражающего своим бисексуальным развратом даже администрацию публичных домов, которые он посещает, в компании своей не менее омерзительной жены. Странное впечатление остается, однако, от того, что главный-то персонаж тоже участвует в подобных экскурсиях по борделям в Сен-Дени и иных злачных местах французской столицы.

Но и помимо того, весь этот заграничный период существования Мишани Мамина (или, по отчиму, Бармина) погружен в непрерывное, беспросветное пьянство. Об этих вещах нам трудно даже судить или высказываться: они суть предмет для исследования психиатров, специалистов по алкоголизму. К сожалению, тут как раз, видимо, отражены факты: по слухам, Максимов действительно был привержен к «зеленому змею», что и свело его безвременно в могилу.

Жуткие персонажи, выходящие тут на сцену, никак не изображают, конечно, подлинной жизни русской эмиграции: подобные типы в ней составляли и составляют незначительное меньшинство. Другое дело, что, по тем или иным причинам, Максимов вращался именно в их обществе…

Вскользь возникает на страницах «Кочевания» Сталин, обрисованный, впрочем, менее живо и глубоко, чем у Солженицына или у Рыбакова. На миг встает перед нашими глазами страшное преступление нашего века: выдача англичанами казаков в Лиенце. Но основная концепция всей книги не внушает доверия: уж очень все сводится к работе КГБ, ЦРУ и всяческих разведок и контрразведок, агентами каковых оказываются, в конечном счете, все без исключения действующие лица.

Роман «Семь дней творения» известен эмигрантской публике, давно и многократно комментировался в заграничной печати. Поэтому отдельно разбирать его мы здесь не станем.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика

«Библиография», 2 марта 1996, № 2377–2378, с. 2.

Старое и новое

Небольшая книжка Б. Носика «Кто они были, дороги?» (Москва, 1973) оставляет в целом приятное, светлое впечатление, в первую очередь, благодаря разлитому по ней чувству русского патриотизма. Небольшая группа школьников совершает летнюю экскурсию по северной России, в сопровождении преподавателя математики. В пути к ней пристает старый отставной учитель, увлекающийся топонимикой, исторической географией и охраной природы. Чем больше странники вникают в быт и прошлое русского народа, тем более гордятся, что к нему принадлежат. Некоторый налет мерзкой советской пропаганды мы легко автору прощаем, понимая условия в СССР.

Да и то сказать, порою его высказывания несколько двусмысленны. Вот, например: «Фашисты ведь были разных национальностей, а поступали во всех странах почти одинаково. Прежде всего хотели, чтоб все думали одинаково. Вернее, чтобы все перестали думать, а они будут думать за всех. И чтоб в результате этого всем странам без исключения принести свой новый порядок. А какой порядок – это скажут, потому что над порядком им и самим тоже думать было не положено».

Заменим слово фашисты словом коммунисты, – и все остальное можно оставить как есть; даже подойдет еще лучше!

Предназначенное, в основном для подростков, сочинение это годится вполне и для взрослых. Жаль только, что топонимические и лингвистические рассуждения тут далеко не на высоте! Остается считать, что Федор Федорович, которому в уста их писатель вкладывает, был в своей области звездой отнюдь не первого порядка.

Встретившись с названием деревни Дунаевщина, он пытается произвести ее от названия реки Дунай в центральной Европе. А того не знает, что в русских диалектах (в частности, как раз, в олонецком) дунай означает просто «ручей»! Не состоятельно и объяснение имени Волга из финских языков: оно славянское и имеет смысл «влага». Да и Ока вряд ли восходит к финскому joki «река»; скорее оно того же корня, что и латинское aqua «вода».

Вовсе уж нерезонно объединять слова чудь и чудак, чудить! Последние два, несомненно происходят от слова чудо, которое в родстве с греческим кюдос, «слава». Тогда как чудь имело первоначально значение «народ», как и современное латышское tauta; из этого же корня возникло немецкое самоназвание deutsch.

Курьезно – и грустно! – видеть ту же подпись Б. Носик под рассказом «Комната здоровья», напечатанном в израильском журнале «22» № 81 от с.г.!

Здесь все дети ненавидят старших (и особенно старых) и только и ищут, как бы им устроить каверзы. Здесь сами старшие, – обитатели коммунальных квартир в одном, выведенном на сцену доме, – даны как жалкие существа, не находящие чем заполнить жизнь, цепляющиеся за большевицкие иллюзии, тупо повторяющие вздорные слухи и больше всего занятые ценами на продукты и пресловутым вопросом «где и что дают?» А уж русский патриотизм подается в карикатурном виде, как почти абсурдное и смехотворное…

Печальную эволюцию проделал г-н Носик! Ему перестройка, явно, в прок не пошла…

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Среди книг», 2 января 1993, № 2213, с. 2.

Мемуарная литература

Глазами врагов и друзей («Николай Гумилев в воспоминаниях современников», Дюссельдорф, 1989)

Многие из содержащихся здесь высказываний тягостно читать. Невольно приходит на память другая позорная страница из истории русской литературы: недостойная травля коллегами молодого Достоевского. Ряд авторов, представленных в книге, говорят о Гумилеве с явным недоброжелательством или – хуже того! – с надменным пренебрежением. И это тем более неприлично (а порою просто смешно!), что из фактов личность его встает неизменно во вполне положительном свете; тогда как таковая его хулителей, – не всегда.

Кто такой Э. Голлербах[295]295
  Эрих Федорович Голлербах (1895–1942) – искусствовед, литуратурный и художественный критик. Сотрудник Гос. Русского музея. Один из организаторов и председатель Общества библиофилов в Ленинграде.


[Закрыть]? Комментарии нам его описывают как «искусствоведа, литературоведа, критика, поэта». При всем том, его имя уже и сейчас известно и, без сомнения, останется известным потомкам только вот потому, что он смог кое-что рассказать о подлинном большом поэте, с которым был (отнюдь не близко) знаком. Вроде, скажем, С. Комовского[296]296
  Сергей Дмитриевич Комовский (1799–1880) – чиновник. Помощник статс-секретаря Государственного совета. Один из первых воспитанников Царскосельского лицея (пушкинский выпуск).


[Закрыть], тем одним и знаменитого, что являлся «лицейским товарищем» Пушкина и оставил о нем довольно вульгарные и грубоватые воспоминания. Но Голлербах даже не учился ни в одном классе, ни хотя бы в одной школе с Гумилевым, и видел его в детстве лишь и издалека.

Он неодобрительно замечает, что Николай Степанович, будучи учеником Царскосельской Николаевской гимназии, «усердно ухаживал за барышнями». Грех не велик; не за мальчиками же ему ухаживать! Специально шокирует Голлербаха, что ухаживал-то он за гимназистками. Но за кем же ему надлежало? За горничными? Актрисами? Дамами бальзаковского возраста? Мы даже знаем ведь имя гимназистки, за которой он главным образом тогда ухаживал: Анна Горенко[297]297
  А. А. Ахматова.


[Закрыть], которая впоследствии стала его женой. Наивны и насмешки зоила над первыми литературными опытами юного стихотворца: оные доказывают лишь его упорство, – качество, необходимое для успеха даже самому одаренному от природы человеку, в любой сфере.

Совсем уж пошлы рассуждения, что Гумилеву-де всю жизнь оставалось 16 лет, и что: «Затерянные, побледневшие слова "победа", "подвиг", "слава" звучали в его душе как громы медные, как голос Господа в пустыне». Для настоящих мужчин такие слова пребудут полными значения вечно.

Конечный вывод Голлербаха сводится к тому, что: «Гумилев не был ни в каком смысле слова велик. И не был гениален». Покамест слава паладина музы дальних странствий, героя, отдавшего жизнь за свои убеждения, растет из года в год, хотя он до сих пор еще недостаточно оценен. А слава Блока, которого ему противопоставляет Голлербах, наоборот, понемногу тускнеет (что отчасти связано с крайней несостоятельностью его политических и моральных воззрений).

Позже, когда Голлербах, в рецензии на сборник «Дракон», позволил себе какие-то гадости, приплетая И. Одоевцеву, Гумилев сказал ему, абсолютно за дело, что он не джентльмен. Тот пытался судиться судом чести, но не получил удовлетворения. Дальнейшие еще пакости «литературный критик» сочинил в момент, когда Гумилев находился уже под арестом, – и они появились в печати одновременно с сообщением о расстреле писателя…

В данном случае, нельзя не согласиться с А. Ахматовой, советовавшей (см. «Вестник РXД» № 156): «не слишком верить такому Голлербаху».

А. Белый с видимым удовольствием вспоминает о безобразном эпизоде в Париже, когда З. Гиппиус (при его содействии) встретила насмешками еще не завоевавшего в ту пору известности 20-летнего литератора, пришедшего с визитом к Мережковскому. Сам пострадавший подробности происшествия изложил с беззлобным юмором в письме к Брюсову, который дал ему рекомендацию к Мережковским и таким образом явился невольным виновником случившегося. Гиппиус, очевидно, обладала незавидным искусством хамски принимать и жестоко оскорблять обращавшихся к ней начинающих поэтов, от Гумилева до Есенина. На ее беду, некоторые из них проявили себя потом светилами первой величины, безусловно превосходящими собственное ее скромное дарование.

Когда над Гумилевым глумится ничтожный Голлербах, можно пожать плечами. Но грустно читать сходные по тону сентенции из-под пера С. Маковского, который сам был не лишенным таланта поэтом. Я с Сергеем Константиновичем был знаком, в последние годы его жизни, в условиях эмиграции, во Франции. Он представлял собою русского интеллигента, неплохо образованного, но безусловно не располагавшего той широкою общей культурой и той разносторонней эрудицией, какие видны в творчестве Гумилева. Поэтому комично выглядят его запоздалые свысока наставления по адресу бывшего соратника по журналу «Аполлон»:

«Гумилев любил книгу, и мысли его большею частью были книжные, но точными знаниями он не обладал ни в какой области, а язык знал только один – русский, да и то с запинкой», – пишет Маковский. Тут каждая строчка, почти что каждое слово, – неправда, которую и опровергать не стоит.

Все это нужно автору для странной цели, поставленной им себе: создать свой образ Гумилева; превратив его из «конквистадора, завоевателя Божьего мира и певца земной красоты» (каким он и был) в «мечтательного и романтически-скорбного лирика». Из той же порочной концепции вытекает последующий вздор. В Африку, оказывается, Гумилев ездил из подражания Рембо, «Капитаны» – стихотворение «трескучее» и т. д., и т. п.

Слепой к творчеству Гумилева, не менее слеп Маковский к его личной жизни, о коей пространно толкует. Пристрастно расположенный в пользу Ахматовой, он фальшиво считает ее единственной любовью Гумилева и вовсе незаслуженно ее идеализирует.

Мы теперь знаем (на основе ее писем и показаний современников), что она-то Гумилева никогда не любила, вышла за него замуж из-за своих собственных амурных неудач с другими, и в поисках самостоятельности, в виде освобождения от семьи, и бросила его по первому капризу и вопреки его воле ради незначительного Шилейко; притом же, три года колебаний перед браком зависели от нее, а не от искренне тогда ею увлеченного Гумилева. Изображать Анну Андреевну как обиженную сторону в данном конфликте, – коренным образом не соответствует действительности.

Что же до точных знаний и прочего, отметим, что сам-то Маковский путает мсье Журдена с Жордем Данденом[298]298
  Различные персонажи двух пьес Ж.-Б.-П. де Мольера: «Мещанин во дворянстве» и «Жорж Данден, или Одураченный муж».


[Закрыть] (стр. 69) и превратно подменяет влиянием «Бодлера, Верлена, Ренье[299]299
  Анри Франсуа Жозеф де Ренье (Henri-Francois-Joseph de Rergnier; 1864–1936) – французский поэт, писатель. Член Французской академии.


[Закрыть] и Рембо» отчетливо уловимое у Гумилева влияние Жозе-Марии де Эредии[300]300
  Жозе Мария де Эредиа (Jose-Maria de Heredia; 1842–1905) – французский поэт кубинского происхождения. Член Французской академии. Один из основателей Общества французских поэтов.


[Закрыть].

Преданность Ахматовой, вероятно, продиктовала Маковскому и поразительные по дурному вкусу насмешки над любовью Гумилева к Елене, которой посвящен дивный цикл стихов «К синей звезде», и которая, можно полагать, как раз и вызвала у него самое сильное в жизни чувство.

В иную атмосферу мы погружаемся при чтении статьи В. Ходасевича. Он о Гумилеве говорит без враждебности, хотя и с налетом мало уместной иронии, и сохраняет для нас довольно важные минуты из его жизни, в частности из вечера перед самым арестом. Однако, удивляют нас неожиданные его откровения, вроде того, что Гумилев «не подозревал, что такое религия» (хотя и «не забывал креститься на все церкви»). Почему Ходасевич уверен, будто лучше понимает суть религии? И как досадно, что он нам не поясняет, в чем же это понимание состоит!

По счастью, в разбираемой книге налицо и другая группа свидетельств, – людей, искренне расположенных к Гумилеву и склонных рассказывать о нем правду. К их числу, неожиданно, принадлежит А. Н. Толстой, фигура в целом-то не слишком симпатичная. Правда, это еще Толстой до грехопадения, того периода, пока он был белым эмигрантом. Поставим ему в заслугу набросанные им картины из биографии Николая Степановича, выдержанные в дружеских и честных тонах.

Он к тому же освещает как раз кое-какие события, касающиеся его приятеля по Парижу и Петербургу, о которых существуют и повторяются из уст в уста ложные версии. Например, воспроизводя историю с Черубиной де Габриак и с последующей дуэлью Гумилева с М. Волошиным, он подчеркивает, что Гумилев ни в чем не был виноват, тогда как некоторые мемуаристы пытались ему приписать раскрытие псевдонима сей романтической мифоманки.

О том же самом, впрочем, повествует тут же И. фон Гюнтер[301]301
  Иоганнес фон Гюнтер (Johannesvon Guenther; 1886–1973) – немецкий поэт, драматург, переводчик.


[Закрыть], который и явился подлинным разоблачителем Черубины (о каковой он отзывается с несколько странной даже враждебностью). Очень краткий отрывок из воспоминаний Волошина не вносит полной ясности в дело.

Загадочным остается образ Е. Димитриевой, о которой очевидцы судят по-разному.

С. Маковский описал ее как почти уродливую и, во всяком случае, внешне непривлекательную. Напечатанный недавно в журнале «Нева» ее портрет отнюдь этого не подтверждает. И, как бы то ни было, надо признать, что она пользовалась у мужчин чрезвычайным успехом. Гумилев, тогда еще холостой, был в нее влюблен и несколько раз делал ей предложения. Но она предпочла вступить в связь с Волошиным, а Гумилева, как она сама выражается в своих записках, продолжала дразнить. В то же время у нее имелся и официальный жених, врач В. Васильев, с кем она позже и вступила в брак. Да и с Гюнтером, если верить прозрачным намекам сего последнего, у нее были интимные сношения.

Между прочим, когда Толстой упоминает о младшем брате Гумилева (обстоятельство, поставившее в тупик комментаторов), он, без сомнения, имеет на самом деле в виду племянника поэта, Колю Сверчкова.

Выпишем характеристику, какую дает своему покойному другу Толстой. Она – в прямом противоречии с представлением о нем Маковского, несмотря на то, что, парадоксально, выражена в почти тех же самых словах:

«Мечтатель, романтик, суровый учитель, поэт»… К чему автор присовокупляет: «Хмурая тень его, негодуя, отлетела от обезображенной, окровавленной, страстно любимой им Родины»…

Н. Оцуп[302]302
  Николай Авдеевич Оцуп (1894–1958) – поэт, переводчик, издатель. Один из организаторов «Цеха поэтов». С 1922 в эмиграции. Жил в Берлине, затем в Париже; во время Второй мировой войны был интернирован в Италии, потом вернулся во Францию. Основал журнал «Числа» (Париж).


[Закрыть], малодаровитый ученик блестящего учителя, вспоминает о своем мэтре с пламенным обожанием, за что можно ему многое простить; в частности, нудное многословие, совершенно неверный взгляд на отношения между Гумилевым и Ахматовой и тупо глубокомысленные размышления о творчестве поэта.

В остальном, в тексте его заметки, наряду с сомнительными, попадаются верные и меткие оценки вещей.

«Гумилев был человек простой и добрый. Он был замечательным товарищем»… «Пленительная это фигура, одна из самых пленительных в богатой замечательными людьми русской поэзии»… «Это – поэт глубоко русский, не менее национальный, чем Блок».

И, наконец, приводя две строки из Пушкина:

 
Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю,
 

Оцуп очень удачно их комментирует: «Первая строчка о Гумилеве, вторая о Блоке».

Справедлив, как ни печально, и отзыв Оцупа о «врагах и так называемых друзьях, которые, конечно, всегда хуже, чем открытые враги», являвшихся источником «скверных шуток и злословия за спиной» поэта. Наоборот, ошибается Оцуп, сообщая, будто Гумилев недооценил А. де Виньи (набрано почему-то Винье; стр. 185), который в самом деле был, конечно, если не «лучшим поэтом Франции», то одним из лучших. Более осведомленная Ахматова уточняет о своем первом муже («Вестник РХД», № 156): «Он очень увлекался Виньи. Очень любил "La Colère de Samson" (я считала, что это очень скучно)».

Ценные сведения можно почерпнуть из коротких заметок В. Немировича-Данченко[303]303
  Василий Иванович Немирович-Данченко (1845–1936) – писатель, поэт, журналист. Старший брат известного театрального деятеля Владимира Ивановича Немировича-Данченко. Был военным корреспондентом во время русско-турецкой войны 1877–1878, русско-японской войны (1904–1905). С 1921 в эмиграции, сначала в Германии, затем в Чехословакии.


[Закрыть] и А. Амфитеатрова. Они показывают нам, что Гумилев был превосходным конспиратором, в беседах с ними, он не только не выдавал своего участия в заговоре, а даже констатировал, что заговор, в конкретных условиях советского быта, невозможен и безнадежен. Может быть, он так и думал, но считал своим долгом принять участие в попытке, хотя бы и отчаянной, борьбы с большевизмом?

Между тем, он к обоим названным выше писателям относился с симпатией и доверием; но зачем бы он им стал открывать свой секрет? Они были уже люди пожилые, и притом иных, чем он, убеждений; если же заговор носил монархический характер, то их и неуместно было туда вовлекать.

С Немировичем-Данченко его сближало тo, что тот тоже странствовал немало по Африке, хотя и по другим, чем он, областям (Марокко, Сахара, Тимбукту), да и вообще по свету (Испания, Италия, Балканы…). Важны донесенные до нас Немировичем-Данченко слова, произнесенные Николаем Степановичем при одной из их встреч: «И ведь будет же, будет Россия свободная, могучая, счастливая, – только мы не увидим».

Амфитеатрову Гумилев казался далеким от политики. Но именно он нам четко передает политическую позицию поэта: «Он был монархист – и крепкий. Не крикливый, но и нисколько не скрывающийся».

Единственным, кто чуть-чуть не проник в тайну подпольной деятельности Гумилева, была близкая к нему И. Одоевцева, – и по чистой случайности: она заглянула, в его отсутствие, в ящик его письменного стола…

Самая приятная часть трехсот с лишним страничного тома та, на которой отдыхаешь душой, – зарисовки не профессиональных литераторов, а двух женщин, знавших поэта в повседневном быту: невестки – жены его старшего брата – и соседки по имению, А. Гумилевой и В. Неведомской. Им веришь целиком; и именно по их свидетельствам мы воссоздаем истинный облик Н. С. Гумилева, физический и моральный. Значительнее, понятно, показания А. Гумилевой, прожившей вблизи Николая Степановича, которого она называет Колей, 12 лет. Вот как она описывает его внешность:

«Вышел ко мне молодой человек 22-х лет, высокий, худощавый, очень гибкий, приветливый, с крупными чертами лица, с большими светло-синими, немного косившими глазами, с продолговатым овалом лица, с красивыми шатеновыми гладко причесанными волосами, с чуть-чуть иронической улыбкой, необыкновенно тонкими красивыми белыми руками. Походка у него была мягкая и корпус он держал, чуть согнувши вперед. Одет он был элегантно».

Однако, нам гораздо интереснее еще строки, отражающие внутренний мир Гумилева. «С детства он был религиозным и таким же остался до конца своих дней – глубоко верующим христианином. Коля любил зайти в церковь, поставить свечку и иногда долго молился перед иконой Спасителя. Но по характеру он был скрытный и не любил об этом говорить. По натуре своей, Коля был добрый, щедрый, но застенчивый, не любил высказывать свои чувства, и старался всегда скрывать свои хорошие поступки».

Это о годах юности и детства. А вот и портрет Гумилева перед самой гибелью: «Бодрый, полный жизненных сил, в зените своей славы и личного счастья со своей второй хорошенькой женой, всецело отдавшийся творчеству. Ни тяжелые годы войны, ни еще более тяжелая обстановка того времени не изменили его морального облика. Он был все таким же отзывчивым, охотно делившимся с каждым всем, что он имел. Как часто приходили в дом разные бедняки! Коля никогда не мог никому отказать в помощи».

Иными глазами, со стороны, смотрела на Гумилева Неведомская. Он для нее – обворожительный гость, радушный хозяин, источник веселья, зачинщик увлекательных игр и сочинитель остроумных экспромтов, всегда оказывающийся в центре собравшейся случайно на фоне провинциальной жизни поместного дворянства компании молодежи.

Вот каким он запечатлелся в ее сознании: «У него было очень необычное лицо: не то Би-Ба-Бо, не то Пьеро, не то монгол, а глаза и волосы светлые. Умные, пристальные глаза слегка косят. При этом подчеркнуто церемонные манеры, а глаза и рот слегка усмехаются; чувствуется, что ему хочется созорничать и подшутить»…

На этом светлом мазке и закончим нашу рецензию.

«Голос зарубежья» (Мюнхен), декабрь 1989, № 55, с. 2–5.