Текст книги "Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья"

Злободневность Солоневича (к 40-летию со дня смерти)

Раскрыл роман Ивана Солоневича «Две силы» и, – хотя ведь читал его прежде, – все забросил и не мог оторваться, пока не кончил. Но, конечно, довесок Бориса Солоневича (Иван Лукьянович умер, не успев закончить произведение) не идет ни в какое сравнение с основным текстом. Да и скомкано окончание до крайности; хотя это, пожалуй, и нельзя было иначе. У автора-то, ясно повествование было рассчитано еще, по меньшей мере, на целый том; фигурировали бы дальше и Серафима, и Чикваидзе, и Берман с Медведевым; был бы развит Карица, едва появляющийся на сцену, и т. д.

Огромная потеря, что Иван Лукьянович не смог сам закончить! И вообще жаль, что он, имея талант писателя, его не развернул, а весь ушел в публицистику. Он поистине имел бы право сказать, умирая: «Qualis scriptor pereo[185]185
  Какой артист погибает (лат.)


[Закрыть]…» Правда, публицист он был тоже – гениальный.

И уж как мне грустно, что наша пропаганда, в отличие от врагов, которые, они-то, умеют, – такая беспомощная! Имеем в руках сокровище, и не используем… оружие – и не пускаем в ход… А цепляемся, вместо ружья, за лук и стрелы, вместо сабли – за палку…

Давайте рассудим: политические трактаты вообще мало кто и читает. А кто и читает – редко те люди, какие нам нужны. А вот роман читали бы все, и как раз те, кто нам нужен: интеллигенция (всех мастей), молодежь (всех возрастов), простые люди (все, кто грамотный).

Это был бы в России, бестселлер на самом высоком уровне! И влияние его было бы огромным… Что до идей, – то ведь как раз все главные и конструктивные идеи Ивана Лукьяновича в него вложены. И (по чувству художественности?) свои перегибы он сюда не включил.

Надо бы именно этот роман издать широким тиражом в России, или хотя бы переиздать за рубежом и распространить там. Может быть, стоило бы тоже переиздать его газетные статьи, периода «Нашей Страны», «Родины», «Нашей Газеты» и «Голоса России», имеющие серьезный исторический интерес. Но роман, это – самое главное! И не такая уж беда, что он не кончен… Это даже имеет свое достоинство: читатель, каждый, может придумывать свое окончание.

А написаны «Две силы» так, что – изумительная вещь! – ничуть не устарели и не потеряли актуальности. Напротив, меньше ее потеряли, чем некоторые иные работы Ивана Лукьяновича. Надо ведь все же трезво взвешивать, что он предвидел правильно, и что он предугадать не смог.

Исключительная ставка на крестьян могла годиться тогда; но не теперь, когда крестьянство так сильно ослаблено и изничтожено. А уж отрицательное отношение ко дворянству и вовсе потеряло смысл. Почитайте Солоухина, Можаева[186]186
  Борис Андреевич Можаев (1923–1996) – писатель, поэт.


[Закрыть], Белова[187]187
  Василий Иванович Белов (1932–2012) – писатель, поэт. Один из родоначальников и лидеров «деревенской прозы».


[Закрыть], всех главных деревенщиков: никакой у них злобы против дворян нету; наоборот – сочувствие! А дворянство вот в России как раз возрождается, и уже стало важным фактором монархического движения. Да и антипетербургские лозунги тоже устарели. Большая заслуга покойного редактора «Нашей Страны» В. К. Дубровского[188]188
  Всеволод Константинович Дубровский (наст. фамилия Левашов;?-1966) – издатель монархической газеты «Наша страна».


[Закрыть], что он эти мотивы приглушил. Дело в том, что времена изменились. Этого ведь Иван Лукьянович не мог знать заранее.

Но вот отметим: в «Двух силах» он эти мелкие перегибы смог преодолеть, и на романе лежит отпечаток трезвого и справедливого подхода. Что еще в десять раз увеличивает его ценность… Взять опять же «Россию в концлагере». Она была чрезвычайно ценным откровением в те годы, когда вышла в свет. И, благодаря художественному таланту автора, ценность свою и посейчас не утратила.

Но ныне ведь рынок перенасыщен до избытка книгами о концлагерях; притом самыми свежими и новыми. Поэтому пропагандное значение «России в концлагере» сильно снизилось. Осталась историческая и художественная ценность – но это – уже иной вопрос. А вот «Две силы» ни на каплю актуальности не потеряли. Даже, – что есть редкость при таком сюжете, – нельзя сказать, что, мол, предвидение автора не сбылось.

Никто не вправе утверждать, что, мол, в Сибири не случалось атомных взрывов (очень даже случались!), тем более, что не убегали советские граждане, в том числе и ученые, многие и через Китай. Впрочем, опять же, подлинного окончания романа мы ведь не знаем (а уж как жаль!).

Помнится, что Борис Солоневич хотел ведь привлечь к работе, как он выражался «трех Борисов» (включая его самого): Башилова и Ширяева. Но те предпочли уклониться… Меня Борис Лукьянович предложения не удостоил; а право жаль! Я бы попробовал… Когда читаешь, так и хочется спланировать дальше то, чего в теперешнем окончании нет: как развить линии Серафимы, Чикваидзе, Иванова и других…

Ну да, все равно, как я и говорю выше, даже в том виде как сейчас, роман мог бы иметь огромное значение. И в России его оценили бы еще лучше, чем в эмиграции.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 21 августа 1993, № 2246, с. 1.

Последний шанс

Кому из нас в эмиграции и на родине, не приходил в голову горький вопрос, за что Бог покарал Россию?

Это скорбное чувство хорошо выразил Е. Гагарин[189]189
  Евгений Андреевич Гагарин (1905–1948) – писатель. Учился на историко-филологическом факультете Петроградского университета, но не окончил (по семейным обстоятельствам). В 1933 эмигрировал в Германию, где жил сначала в Кенигсберге, потом в Берлине, Зальцбурге и Мюнхене. Окончил лесную академию в Германии, после чего поступил на работу в международную организацию по изучению лесов. Известен ряд его трудов, посвященных проблеме лесов и лесного хозяйства (на нем.). В Германии изданы книги «Великий обман», «Путь на Голгофу» (вышла на семи языках), «В поисках России» (только на нем.), «Звезда ночи», «Возвращение корнета», «Поездка на святки». Остался недописанным роман «Круги на воде». Погиб под колесами грузовика.


[Закрыть] в своей книге «Возвращение корнета» (Нью-Йорк, 1953): «Но спрашивается, почему же не в Европе, где царит этот бескрылый рационализм, а в России стряслась самая кровавая, самая бесчеловечная революция, почему именно в этой стране гонят Бога?.. Почему именно русский народ, с его верой, приносит вторично Христа на заклание? Кто знает – пути народов неисповедимы. Ясно только одно: это не подлинная Россия гонит Бога; Россия, отравленная Европой, западным ядом рационализма и безбожия. И странно: Россия, выпив этого яду, корчится и горит в муках, а Европа вот уже веками пьет яд, и только пухнет, и пошлеет. Народ, верящий лишь в карман и желудок, не сделает никакой революции».

Но если вдуматься – велик был наш грех и безгранично наше безумие! Нам Бог даровал вряд ли не лучший в мире государственный строй. Достаточно твердый и строгий, чтобы не допускать того, что мы наблюдаем сейчас на Западе: разгула пороков, беспорядка, положения, когда закон лучше защищает преступников, чем порядочных людей.

И в то же время глубоко человечный и гуманный, ибо основанный на христианской вере и в ней черпающий ответы на встающие в делах управления вопросы. Какие и были дефекты, что оказывалось устаревшим и неудобным, быстро отпадало и заменялось более совершенным.

Чего мы еще хотели? Поистине, русское общество вело себя как лягушки из басни, просившие царя: кроткий правитель их не устраивал, и они добились свирепого, который стал их пожирать!

Разумеется, не все общество так было настроено и так себя вело. Но довольно и того что подобные устремления нашли себе сторонников, постепенно, во всех классах общества, и достаточно много. Гагарин прав, конечно, что зараза шла с Запада; но это, увы, не оправдание. Не сказано ли: «Соблазны должны войти в этот мир»?

 
Но зачем мы поддались соблазнам?!
Вот за что мы так страшно наказаны…
 

Однако, Бог не без милости: «Не навсегда прогневается, ниже навек враждует». Мы присутствуем сейчас при покаянии России, которое да искупит ее вины и ошибки!

Проклятый большевизм начал слабеть, шататься, рушиться… Если будет милость Господня, он скоро сменится чем-то иным. Да чем? Коли, не приведи Творец, Россия снова потянется за химерами западного мира (явно как никогда разоблачающими в наши дни сами себя) – она окончательно, непоправимо, подпишет себе смертный приговор.

Опять-таки, Гагарин тут прав, и верно схватил суть дела. Переиначивая народную пословицу, можно сказать: «Что немцу здорово, то русскому смерть!»

Запад держится и спасает себя от последней гибели теми остатками христианского наследства, какие все же сохраняет. На нем, какие бы там ни бушевали антиклерикализмы, церкви не закрыты и не опоганены, и никогда не были закрыты и опоганены повсеместно и на сколько-либо длительный срок. На нем учили очень плохому, – эгоизму, рационализму, релятивизму. Но прямо грабить и убивать – покамест нет. Доносительство и палачество в ранг добродетели тоже не возводились. То есть, западные – и всяческие везде и вообще – коммунисты к этому и призывали; но они пока не у власти (и, как теперь идут дела, вряд ли ко власти придут в обозримом будущем).

Россия же пережила страшные годы стирания и выкорчевывания всякой морали, всякой нравственности, отрицания человечности, поругания справедливости. Спастись, вырваться из заколдованного круга, омыть себя от творившихся злодеяний может она, только обратившись к Богу, только призвав обратно изгнанных ею Бога и Царя, восстановив трон и алтари. Будем же молиться и работать, не покладая рук, дабы свершилось, на зло врагам, это чудо истинного воскресения Земли Российской!

Иначе, наше отечество станет заново обителью не Христа, а Антихриста и вновь потечет из нее на остальное человечество та тьма с Востока, какая лилась в сталинские времена.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 19 мая 1990, № 2076, с. 1.

Документ эпохи: «Генерал Бо», Роман Гуль (Нью-Йорк, 1974)

Новый вариант романа «Генерал Бо», определенно более удачен, чем прежний. Стиль стал более простым, более классическим, и это помогает читателю сосредоточиться на содержании. Не очень значительные изменения в структуре и в композиции тоже, несомненно, послужили к выгоде книги в целом.

Если же говорить о главном, о сюжете, то он обязательно вызывает в памяти, с одной стороны, две вещи Алданова, «Истоки» и, отчасти, «Ключ», а с другой – «На взгляд Запада» Джозефа Конрада[190]190
  Джозеф Конрад (Joseph Conrad; наст. имя Юзеф Теодор Конрад Коженевский; 1857–1924) – английский писатель. Поляк по происхождению, получивший признание как классик английской литературы.


[Закрыть].

Это, возможно, одна из причин, в силу которых французский писатель Кристиан Мегрэ[191]191
  Кристиан Мегрэ (Christian Megret; 1904–1987) – французский писатель, журналист. Автор ряда романов. Сотрудник журналов «Jour» и «Carrefour».


[Закрыть], в своей статье в журнале «Карефур», в 1955 г., сравнивал Гуля с Конрадом. Сравнение, надо отметить, чрезвычайно лестное: Джозеф Конрад справедливо расценивается как один из классиков английской литературы и непревзойденный мастер психологического романа.

Впрочем, он к теме революционного террора вообще, и в России в частности, не раз обращался и в других своих произведениях, например, в романе «Тайный агент» и в нескольких рассказах.

Самое интересное у Гуля, часть, которая ему лучше всего удалась, это – образы революционеров, явно обрисованные на основе обильного материала, во многом из первых рук. Наоборот, большинство их противников описаны кратко и схематично. Скажем, Плеве[192]192
  Вячеслав Константинович фон Плеве (1846–1904) – государственный деятель. Директор Департамента полиции (1881–1884), государственный секретарь (1894–1902), министр внутренних дел и шеф жандармов (1902–1904). Убит эсером Е. С. Созоновым в Петербурге.


[Закрыть] дан сплошь в черных красках, что как-то лишает его и глубины, и убедительности; Великий Князь Сергей Александрович вообще не раскрыт изнутри. Лопухин[193]193
  Алексей Александрович Лопухин (1864–1928) – судебный и государственный деятель. Директор департамента полиции. После убийства Великого князя Сергея Александровича был смещен с этой должности. В 1905 был губернатором Эстляндии, но вскоре был уволен за попустительство революционному движению. Участник дела Азефа, был осужден с лишением прав. С 1920 в эмиграции, жил во Франции.


[Закрыть], – обстоятельно изображенный у Конрада под именем Микулина, – появляется лишь эпизодически, и мы о нем мало что узнаем.

Наиболее серьезно показан начальник охранного отделения генерал Герасимов[194]194
  Александр Васильевич Герасимов (1861–1944) – полицейский и общественный деятель. Начальник Петербургского охранного отделения (1905–1909). Шеф жандармов. В эмиграции жил в Берлине.


[Закрыть], может быть и не очень симпатичный, но, во всяком случае, умный и волевой; он в чем-то напоминает алдановского Федосьева.

Революционеры гораздо более разнообразны, и их внутренний мир раскрыт нам ярче, проникновеннее и убедительнее. Здесь мы видим целую группу идеалистов, как пылкий и романтичный Покотилов[195]195
  Алексей Дмитриевич Покотилов (1879–1904) – революционер, террорист. Член партии социалистов-революционеров и их Боевой организации. Погиб во время создания взрывных устройств.


[Закрыть], как благородный, убежденный Каляев[196]196
  Иван Платонович Каляев (1877–1905) – революционер, террорист, участник боевой организации эсеров, убийца Великого князя Сергея Александровича.


[Закрыть], притом не только революционер, но и поэт, – и, видимо, талантливый, если судить по цитируемым в книге стихам. Однако, в них чувствуется какая-то почти патологическая потребность жертвы; невольно думаешь, что они и при других условиях стремились бы к гибели, – только, возможно, за иную идею. Дора, которая мстит за погибшего возлюбленного. Но тот, Покотилов, ведь сам отдал жизнь, идя убивать Плеве? Отдал, конечно, в искреннем порыве… Но не было ли это, в конечном счете, известной формой самоубийства? А тогда – какой же смысл мстить?

А наряду с ними, – несравненно более важный для романа, собственно говоря, центральный его образ, – Савинков[197]197
  Борис Викторович Савинков (1879–1925) – революционер, террорист. Один из лидеров партии эсеров, руководитель ее боевой организации.


[Закрыть], человек совсем иного типа. Ему что нужно – острые переживания, борьба, риск; ему надо поминутно ставить все на карту и переживать бурные подъем и падение сердца.

Да будь в России другой строй, или живи он не в России, а в Англии или Франции, этот аристократ, отмеченный печатью декаданса, вероятно все равно бы занимался террором. А в какую иную эпоху – был бы конквистадором или мореплавателем, рисковал бы собой на войне, на охоте, на скачках, дрался бы на дуэлях… Его прямой литературный предок – Долохов, а исторический, пожалуй, Толстой-американец[198]198
  Федор Иванович Толстой («Американец»), граф (1782–1846) – путешественник. Авантюрист, прославившийся картежным азартом, пристрастием к дуэлям, путешествием в Америку в составе экспедиции И. Ф. Крузенштерна (откуда и получил свое прозвище). Послужил прототипом для многих литературных персонажей (Зарецкий в «Евгение Онегине» А. С. Пушкина, Репетилов в «Горе от ума» А. С. Грибоедова, граф Турбин в повести «Два гусара» Л. Н. Толстого).


[Закрыть].

Тут же, наряду с этими практиками, фигурируют и теоретики террора, такие, которым главное – их схемы и идеологические построения, тогда как лично на опасное дело они бы, может статься, и не пошли – вроде Чернова[199]199
  Виктор Михайлович Чернов (1873–1952) – один из основателей партии социалистов-революционеров и ее основной теоретик. Первый и последний председатель Учредительного собрания (янв. 1918). С 1920 в эмиграции, жил в Эстонии, Германии, Франции и США. Занимался литературно-публицистиченской деятельностью. Один из редакторов журнала «За свободу».


[Закрыть]. Или такие, что целиком ушли в мир мечты, как прикованный болезнью к креслу Гоц[200]200
  Михаил (Мовша) Рафаилович Гоц (1866–1906) – политический деятель. Народоволец. Один из организаторов партии социалистов-революционеров. Финансировал террористическую деятельность партии. Идейный вдохновитель убийства Великого князя Сергея Александровича.


[Закрыть], «огонь и совесть партии». А кроме всего этого, еще и – провокаторы; и подозрения против провокаторов, порой и ошибочные; и ложные обвинения; и убийства провинившихся или иногда и зря оклеветанных товарищей по партии…

Вот на этом-то фоне и появляется мрачная и грандиозная, – хотя в то же время смешная и внутренне пустая, но от этого делающаяся только еще более демонической, – фигура Азефа, сверхпровокатора, обманщика по отношению и к революционерам, и к полиции, за деньги организующего покушения, и за деньги же выдающего террористов на казнь…

Казалось бы, тут уже не придумаешь оправдания. Да, как факт, и не придумаешь никак. Но только, – когда мы знаем по опыту, к какому страшному результату привела революция, наше сочувствие к революционерам испаряется. И от этого провокатор перестает казаться воплощенным дьяволом, а предстает просто как мелкий жулик, как карточный шулер.

Конечно, идеалистов, как Каляев и Покотилов, все равно жалко. Но кто же виноват в их героическом ослеплении? Страшно, в конце концов, не то, что они погибли, а то, что путь, на котором они с доблестью пали, вел к такому, от чего бы они первые, с ужасом бы отшатнулись, если бы им было дано его увидеть… К тому, о чем нам сейчас рассказывает Солженицын.

Но превосходный роман Гуля, в одно время и документально точный и психологически глубокий, все равно сохраняет свою ценность сейчас, сохранит и на будущее: он нам помогает понять, как оно было, и почему так было, и как такое могло быть… И потому, тем, кто не читал, стоит посоветовать прочесть, и даже тем, кто читал, перечесть, в новом, улучшенном варианте, это правдивое свидетельство о важных и драматических для нашей родины событиях, еще не таких и давних, но уже ставших для нас далекими, с трудом постижимыми и почти что неправдоподобными…

«Русская жизнь» (Сан-Франциско), 26 апреля 1974, № 7957, с. 5.

С. Рафальский, «Николин бор» (Париж, 1984)

Сборник содержит две повести и один рассказ покойного критика и журналиста [С. Рафальского[201]201
  Сергей Милич Рафальский (1896–1981) – поэт, писатель, публицист. Член конституционно-демократической партии. В эмиграции с 1921, сначала в Варшаве, где состоял в Народном союзе защиты родины и свободы Б. В. Савинкова, а затем в Праге, где окончил Русский юридический факультет. Один из организаторов Литературно-художественного кружка, преобразованного позднее в «Скит поэтов». Публиковался в журналах «Сполохи» (Берлин), «Перезвоны» (Рига), «Воля России» (Прага, Париж), газетах «За свободу!» (Варшава), «Русская мысль» (Париж), «Новое русское слово» (Нью-Йорк) и др.


[Закрыть]], долголетнего сотрудника «Русской Мысли» и «Нового Русского Слова» (и, эпизодически, иных печатных органов), разной длины и разного качества.

Сильнее всего – «Искушение отца Афанасия», первоначально напечатанное в журнале «Возрождение» в 1956 году. Это история молодого чекиста, становящегося священником по заданию органов и сосланного для виду в концлагерь. При столкновении с живыми людьми, его революционные убеждения начинают шататься, материалистическая идеология дает трещины, и мы расстаемся с ним, когда он уже на пороге, готовый к переходу в другой, антикоммунистический стан. Здесь есть превосходные места, вряд ли не лучшие, вылившиеся из-под пера писателя за всю его долгую жизнь. К ним принадлежит то, где долго пробывший в лагерях узник, некий эсер, рассказывает историю:

«Что теперь!.. Теперь это почти такая же жизнь, как и на воле! Все в большей или меньшей степени подлежат принудительному труду в социалистическом государстве. Но вот, если бы вы побывали здесь 20 лет тому назад, когда не было ни городка, ни подъездной дороги, ни настоящих бараков, когда здесь, как тараканов, морили социально чуждые элементы, когда все неспособное гнуться, подличать, скрываться, предавать, подлаживаться, – словом, все самое лучшее, что было в нашей аристократии, в нашей интеллигенции, в нашем духовенстве, самое трезвое и передовое наше крестьянство, – именно здесь подлежало медленной, мучительной, бесчеловечной, всеми средствами опозоренной смерти. Вот тогда это был настоящий ад… Если бы в те годы здесь были поставлены газовые камеры – добровольные очереди не переводились бы… Все-таки – сразу конец…»

И дальше: «Должен сказать, между прочим, что попы шли на муку и смерть легче других… Для них все было ясно: Бог отдал мир во власть Тьмы, а они – плохо ли, хорошо ли служили Свету. Вся сволочь, какая была в их сословии – осталась снаружи: перековывалась, перекрашивалась, подлизывалась… Как и полагается в революционном отборе наоборот – на измор попали одни более или менее порядочные люди. Всю жизнь они грешили – кто нерадением, кто пьянством, кто картишками, кто сребролюбием. И вдруг представилась им возможность очиститься перед Господом Славы, которому – в свое время – так нерадиво служили… Оставалась только смерть и за ней Бог, к стопам которого, как разрешительную грамоту, они клали свою горькую муку – и она должна была их обелить "паче снега"… Но вот на кого было страшно смотреть – это на крестьян. В своей пытке они не видели смысла, не понимали ее и оттого томились еще больше…»

Короткий рассказ на евангельскую тему «Во едину из суббот», напротив, оставляет чувство, что автор взялся за непосильную ему тему. Некоторые образы ему все же удались, как пресыщенный скептик Пилат и ни во что по сути дела не верующий Первосвященник: элита гибнущего, потерявшего все духовные ценности старого мира.

Слабее гораздо, чем «Искушение отца Афанасия», другая большая повесть, носящая то же название, что и сборник в целом, «Николин бор». Автору плохую услугу оказывает тут присущий ему злой, ядовитый юмор, которым он так ловко пользовался в литературных и политических полемиках, но который он, видимо, не всегда умеет контролировать и сдерживать. Когда он едко глумится над мелкими и в общем невинными человеческими слабостями своих персонажей, создается ощущение чрезмерности, несообразно строгого осуждения.

Да, русские эмигранты в Париже живут в бедности, принуждены занимать в долг, брать в лавочке в кредит, заниматься мелкими расчетами при бытовых расходах; и это особенно невыносимо тем, у кого характер от природы не скопидомский, а щедрый и общительный. Но так ли уж оно забавно? По сути ведь – скорее грустно. И чем беспощаднее становятся издевки Рафальского, тем менее разделяет его настроение читатель.

Что уж так-то изобличать человека, если он, например, засмотрелся на улице на хорошенькую девушку? Кому не случается! А уж насмешки над старым полковником, близким уже к смерти, но все еще чувствующим себя борцом против большевизма, – они уж и вовсе на грани дурного вкуса. Вообще такая философия, что, мол, политическая борьба эмиграции все равно не дает ощутимых результатов, и потому не надо ничего делать, есть философия приятная для мещан, но ведь крайне низменная.

Возникающая по ходу рассказа ситуация, появление советского провокатора внутри возглавления эмигрантской организации (не трудно угадать, что Рафальский метит в солидаристов; и даже имя провокатора можно бы угадать), вполне реальна; а метод снятия проблемы стоит на уровне дешевого острословия: «Что он может выдать большевикам? План Сент-Женевьевского кладбища? Или дату "Дня Кадетской скорби"?» На деле, почему-то, чекисты все же эмиграцией интересуются, и всерьез.

Да и не так-то уж глупо делают: она не из одних стариков состоит, и тем более не из одних сплошных идиотов. Автор смешивает конец своих сверстников, своего поколения, с концом эмиграции вообще.

Есть у Рафальского один неприятный заскок: тупая враждебность ко второй волне, неуклонно рисуемой им в виде неких питекантропов, на которых его староэмигрантские персонажи законно смотрят сверху вниз. Высмеивая чужие предрассудки, он по уши тонет в своих собственных.

Иронизировать 45 страниц подряд тяжело даже и остроумному человеку. Вышутив все и вся (часто вещи, которых бы вовсе не следовало касаться!) Рафальский, который всю жизнь был Дон Кихотом февральской революции, смеется и над ней! Не возражаем: для нас-то ведь она – никакая не святыня.

Вот что о ней говорит в «Николином бору» русский немец Кранц: «А наша революция… Уже один февральский ее титул чего стоит: "Великая и бескровная!" И эту ханжескую пошлость придумал интеллигент – "живая совесть земли русской" – на другой же день после того, как последний городовой был пристрелен на последнем петербургском чердаке!»

А главный герой повести, Александр Петрович, терзаясь вопросом «Кто нас всех загнал в эту эмигрантскую бутылку?», сам себе отвечает: «Русская интеллигенция! При всем своем юродстве она была все-таки умней, а режим был глупее пробки. Вместо того, чтобы обходиться с ним, как с Иванушкой-дурачком – интеллигенция изо всех сил напирала на его эгоизм, жестокость и подлость, которых – вне общепринятых во всех режимах норм – у нас, собственно, и не было. И в результате – вместо "неба в алмазах", настоящий, а не выдуманный для революционных куплетов "деспот в чертогах златых"».

Додумав до конца, получается, что если левая интеллигенция (на всю-то интеллигенцию валить вовсе незачем!) была умная, то вроде Льва Толстого, о котором, как известно, знавший его мужичок сказал: «Барин он, конечно, умный; только ум-то у него дурак!». Зачем же было свергать режим, не бывший ни эгоистическим, ни жестоким, ни подлым? А был ли он глупым – тоже ведь сомнительно: держался веками; а пришедший на смену ему режим Керенского не сумел и года продержаться!

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 30 августа 1986, № 1883, с. 4.