Текст книги "Сердце сокрушенно"

Перевернутый мир

Что можно увидеть на белом больничном потолке? Трещинки, шероховатости, следы от кисти – не более того. Но когда ты семь месяцев смотришь только в этот потолок, не имея возможности сесть или перевернуться на бок, то тебе открывается целый удивительный мир.

Вот белые всадники скачут по снежной долине и сталкиваются в сражении с таким же белым врагом. Вот белые дети идут неторопливо по белому лесу, где живут белые звери и летают прозрачные птицы. Здесь можно увидеть портреты людей, изображения сказочных чудовищ; вообразить дворцы и замки, представить дивные цветы и деревья.

Я целыми днями жил в белом воображаемом мире на потолке, и это спасало меня от жестокой действительности.

Ежедневные перевязки, уколы, пролежни по всей спине, унизительные утки; бедолаги-соседи, у которых раны были еще тяжелее: кому-то отрезало обе ноги, через кого-то переехал трактор, кто-то повредил позвоночник и остался неподвижным на всю жизнь.

Девять человек за это время умерло рядом со мной в нашей четырнадцатой палате. Кто-то в агонии кричал от ужаса, не желая покидать этот мир; кто-то уходил мужественно, молча, с достоинством. Из девяти смертей мне особенно запомнились две.

* * *

Сереже было восемь лет, из них семь он прожил в больнице. В свое время его мать оставила коляску на тротуаре, а сама зашла в магазин. Коляску кто-то задел, она выехала на проезжую часть и попала под колеса грузовика. Сережа был покалечен весь, но остался жив. Врачи кропотливо собирали его по частям: вытягивали косточки, наращивали кожу. Он все переносил весело и легко, потому что не знал иной жизни, кроме жизни больничной.

И умирал он тихо и кротко, без слез и истерик. Простудился, заболел двусторонней пневмонией. Лежал в кислородной маске, держал за руку свою мать и все время смотрел на нее. А потом закрыл глаза и умер.

* * *

Вася Иванов прожил 22 года. Когда-то он был настоящим сибирским богатырем, серьезно занимался вольной борьбой. Однажды в армии во время соревнований его бросили копчиком на цементный пол и повредили позвоночник. Он еще успел жениться, родить дочь.

Когда я оказался в палате, от Васи остался один скелет, обтянутый кожей. Он умирал долго и мучительно, но при этом умудрялся шутить и рассказывать анекдоты. Он утешал мать, говорил молодой жене, чтобы та обязательно вышла замуж. Потом…

«Потом» наступило ранней весной. Впрочем, для нас, лежачих, времен года не существовало. Были только день и ночь, белое и черное, а что там за окном – не важно.

Вася бредил, кого-то звал, с кем-то говорил. По его фразам мы понимали: вот он в больнице – просит укол морфия; вот он дома – общается с дочкой и женой; вот армия – какие-то соревнования; вот школа – он опять не выучил урок. Речь его становилась все менее внятной, язык уже не слушался его: так говорят младенцы. И наконец последние слова: «Мама, мама!..» Они были сказаны с большой нежностью, как может говорить только младенец…

Я понял тогда, что в момент смерти проходит перед глазами человека вся его жизнь, только в обратную сторону. Душа совершает последний круг, чтобы запечатлеть все доброе и дурное и взять с собой туда, в вечность. Поэтому так важен каждый наш шаг, каждый поступок, каждое слово, чтобы не гореть потом в огне собственной совести…

Рождение мотылька

Мы не знаем, как гусеница превращается в бабочку. Она сколько угодно может ползать по листве, пожирая зелень, но если не заключит себя в неподвижный кокон, то навсегда останется невзрачным и мерзким червяком, обреченным на погибель. Она не расправит свои великолепные крылья, не познает восторг полета, не увидит цветущего луга, сверкающих горных вершин и ленты реки, блестящей под июльским солнцем.

* * *

Я был мальчишкой, когда оказался прикованным к больничной койке. Мне, конечно, хотелось бегать, двигаться, мчаться с горы на лыжах или на санях так, чтобы ветер свистел в ушах. Но я тогда уже понимал, что этого никогда не будет. Я уже не пробегу босыми ногами по росе, не смогу до усталости крутить педали велосипеда. Я не сумею пронести на руках свою возлюбленную и не пройдусь с ней в танце, чувствуя ее дыхание на своем лице.

Я на всю жизнь обречен ходить на костылях или с тростью; день и ночь вынужден нести в себе боль.

И мало кто поймет: что значит каждое утро с большим трудом стаскивать себя с постели и пытаться сделать свой первый шаг…

* * *

Но жизнь не кончилась. Я чувствовал, что во мне рождается что-то новое, какая-то невыносимая жажда красоты. Я просил принести книги и проглатывал их со страшной скоростью, легко запоминая наизусть целые главы. Я требовал бумагу и рисовал до остервенения, пока в палате не гасили свет. Внутри меня звучала новая музыка, которую я никогда не слышал, и она вызывала неведомый ранее восторг. Тогда же родились первые строки. Наверное, это был дневник или воспоминания о том рае, в котором я когда-то жил.

Я бережно хранил свой новый мир.

Мне стало ясно, что человек одновременно живет не одну, а две жизни. Одна нелепая, непрочная, грубая, полная печали и невыносимой боли; а другая…

Как можно описать эту другую жизнь?..

* * *

Пришло время, меня замуровали в гипсовый панцирь от подмышек до пальцев левой ноги. Я чувствовал себя черепахой и броненосцем одновременно. Ходить мне пока не разрешали, но в конце больничного коридора замаячил слабый утешительный свет.

Было раннее утро, еще темно, и все соседи по палате мирно спали. Рядом со мной стояли новенькие деревянные костыли. Они были моей надеждой, опорой и спасением от надоевшей неподвижности. Мне очень хотелось встать и куда-нибудь идти. Долго-долго. Может быть, в горы, в тайгу. Построить там себе маленькую избушку на берегу реки, ловить рыбу, собирать орехи и ягоды, кормить с руки соек и снегирей, общаться с бурундуками и зайцами. Иногда ко мне будут приходить рыбаки и охотники, приносить муку и соль, да еще весточки с большой земли. А больше мне ничего не нужно…

Одной рукой я ухватился за железную перекладину над моей кроватью, а другой стал тихонько сдвигать свое гипсовое тело к краю.

Я так и не поднялся в то утро. Упал с грохотом, раздробил свой чудесный гипс, разбудил соседей и перепугал нянечек. Доктор Шубин долго ругался, исправляя мой разрушенный панцирь.

«Будешь лежать еще неделю!» – сурово пригрозил он.

Но я встал через три дня, и это было удивительное ощущение. Наверное, что-то подобное будут чувствовать души, одевшиеся в новую плоть после своего воскресения.

Голова шла кругом, перед глазами вертелись радужные кольца, но восторг и счастье были такими, что я заплакал бы навзрыд или закричал во весь голос от радости, если бы рядом не было юной медсестры.

Первый шаг, первый выход в коридор, первый подход к окну. Там виден был только задний больничный двор с кучей строительного мусора да кирпичная стена соседнего корпуса. Но для меня снова открылся бесконечно широкий мир, и он был не менее прекрасным, чем моя деревушка, затерянная среди высоких гор и горделивых кедров.

* * *

А еще через несколько дней за мной приехал отец. В его глазах застыло какое-то неизбывное чувство вины передо мной, которое сохранилось до сих пор. Он, конечно, не виноват, и никто не виноват в том, что со мной случилось. Мне просто нужно было родиться еще один раз, а разве может человек родиться без крика и боли?

Мы вышли на крыльцо, чтобы сесть в такси и ехать на вокзал, и здесь меня ждало еще несколько потрясений.

Первое – это запахи. За семь месяцев я привык к больничной смеси лекарств, мочи и хлорки, а здесь едва не задохнулся от весеннего воздуха, от запаха оттаявшей земли, от свежести набухших ивовых почек. Я даже чувствовал, как пахнет апрельское солнце!

Ну а второе – цвет. Снег почти весь растаял, а у забора на припеке зеленели слабые ростки травы. Что это было! Если бы в этот момент на больничном дворе приземлился инопланетный корабль, я удивился бы значительно меньше, чем этой зеленой поросли.

И до сих пор не могу без волнения смотреть на первую весеннюю зелень…

Один на один

Я не гончар, который лепит на своем круге дивную вазу или кувшин.

Я сижу перед разбитой чашей собственной жизни, перебираю осколки, пытаюсь собрать из них скудельный сосуд. И если даже я склею свою чашу, из нее нельзя будет пить или есть. Мы никогда не сможем воскресить всю прошедшую жизнь и не в состоянии заново пережить каждое ее мгновение. В лучшем случае мы вспомним самые яркие вспышки или самые страшные удары. Все остальное покрывается пылью забвения, и это хорошо, потому что человеку невозможно постоянно нести в своей памяти всю боль, которую он пережил, и пить всю горечь, которую он когда-либо вкусил. Боль со временем утихнет, и горечь с годами ослабнет, но глубокие раны останутся навсегда. Нам никогда не стать такими, как прежде и как сейчас…

* * *

В больнице было трудно, но все очень понятно: я должен был терпеть свою неподвижность, неприятные процедуры и перевязки, чтобы снова встать и научиться ходить.

И вот я поднялся, пусть на костылях, я уже дома, запеленованный в плотный кокон гипса. Мне трудно сидеть, тяжело передвигаться, особенно подниматься и спускаться по ступенькам крыльца. Но самое страшное не это.

В палате мы были все вместе – двенадцать лежачих душ. Там было весело, и унывать было некогда. Никто не дерзал ныть или проявлять малодушие. Все были в равных условиях, как бы перед лицом смерти. Мы знали, что костлявая гостья может забрать каждого из нас в любой момент. И если кого-то из наших собратьев санитары увозили навсегда, молчание продолжалось от силы час-два. Потом естество брало свое, жизнь показывала смерти язык, снова слышались взрывы смеха, шутки, бесконечные истории из жизни, споры до умопомрачения.

В жизни я не встречал более жизнерадостных и веселых людей, чем мои однопалатники…

И вот веселие закончилось. Я остался один на один со своей болезнью и своей душой.

Родители уходили на работу рано, а возвращались поздно. Сестры были еще слишком малы, чтобы что-то понять. Одноклассники посетили один только раз, да и то, по всей видимости, по указке учителя. Они не знали, как себя вести, о чем со мной говорить, поэтому мальчишки просто дергали девчонок за косички, а те шумно защищались и глупо хихикали. Они были такие же дети, как и семь месяцев назад, да только я прилетел с другой планеты.

Приходил еще Вовка – румяный толстяк, который был предметом насмешек и издевок для всей нашей школы. У него был порок сердца, он всегда болел, и тогда посещал меня почти каждый день. Это было очень странное общение. Мы играли с ним в шахматы часов по пять подряд, практически не проронив при этом ни одного слова. Поближе к вечеру он поднимался, вздыхал и всегда говорил:

«Мне пора».

Я благодарен ему за эти два слова…

* * *

Человек должен всегда помнить о том, как опасен земной путь. Дело не только в аспидах и змеях, которые кишат под ногами, норовя уязвить; но и в том, что сердце наше часто обвивает черная тоска; она убивает своим ядом всякую радость и парализует наши творческие порывы. Я хорошо это узнал во время своего пятилетнего затворничества, когда вернулся из больницы. И боль физическая, от которой я кричал на больничной койке, показалась мне жалкой и слабой по сравнению с той, которая разливается в груди от одиночества.

Казалось, солнце стало тусклее, чем раньше. Ни горы, ни кедры и пихты, ни голос кукушки в заветерье, ни звуки лесного родника уже не радовали так, как в раннем детстве, а наоборот – ввергали еще в бо́льшую тоску.

Кипящая, деятельная, зеленеющая жизнь вокруг только подчеркивала мою ограниченность, беспомощность и никчемность.

Вот скворец без устали носит мух своим вечноголодным птенцам. Вот муравей упорно тащит во сто крат превосходящую его былинку. В каждом их действии сквозит великий космический смысл.

А какой смысл и какая цель у меня, живущего в своей гипсовой ракушке?

Случались целые недели, когда я не поднимался с постели и отказывался от пищи. Я был не в состоянии читать или что-то делать. Я просто-напросто не хотел жить. А было мне всего тринадцать-четырнадцать лет от роду…

Мне казалось, что не может быть хуже того, что я переживаю сейчас. Но на следующий день становилось еще хуже. И это было страшно. А рядом не было никого, кто бы мне помог или подсказал.

Полет червяка

Пожилой и крепкий санитар, больше похожий на мясника с рынка, взял со столика ножницы для резки металла и распорол мой гипсовый кокон. Это было сделать непросто, потому что мои «вериги» за полтора года значительно утяжелели. Я часто падал, ломал свой панцирь, а местный фельдшер (врача в нашей больнице не было) просто заматывал переломы новым гипсовым бинтом. К концу своего гипсоношения я слегка походил на Тутанхамона, лежащего в своем саркофаге.

И вот я свободен!..

* * *

Мотылек прогрыз стены омертвевшей своей темницы и робко выглянул на Божий свет. Он сначала ослеп от солнца; но потом из окружающей его белизны стали смутно проступать очертания предметов.

Мотылек выскользнул из своего жилища и едва не упал. Он смутно осознавал, что уже не является мерзкой стоногой гусеницей, что у него где-то сзади имеются роскошные радужные крылья, что он может свободно и восторженно парить над миром, приземляясь только для отдыха и для того, чтобы подкрепить свои силы чистейшим цветочным нектаром.

Но крылья и лапы не слушались мотылька. Ему еще предстояло научиться быть крылатым существом, забыть состояние твари ползучей и неподвижность куколки.

* * *

Я долго не мог сесть, потому что мой позвоночник забыл, как ему нужно сгибаться. Я не мог пошевелить своей ногой-плетью, а только смотрел на нее с отвращением и думал о том, как же буду дальше двигаться на ней по жизни.

Я начал с мяча. Просто бросал его о стенку и ловил. Тысячи, тысячи раз. Занимался этим с утра до вечера, до полного отупения. Когда мышцы на руках слегка окрепли, я перешел к поклонам. Боль пронизала мой позвоночник сверху донизу как молния, но я упорно кланялся, словно китайский болванчик, пока наконец не достал кончиками пальцев до земли. Это была первая победа.

Еще были отжимания от пола, гантели, бег и прыжки на костылях. Я забыл о чтении, о рисовании; я старался ни о чем не думать. Только движение с утра до вечера, до полной усталости и опустошения.

И пришел час, когда мотылек почувствовал свою силу, взмахнул своими изящными крыльями и взлетел…

* * *

Кто ведает, откуда появляется мысль, и кто видел, как рождается слово?

Человек всю жизнь пытается что-то понять, старается разложить все по полочкам. Он упорно соединяет начала с концами, связывает разорванные нити событий, чтобы в конце пути своего признать: я ничего не познал и ничего не понял.

Человек живет лишь тончайшей пленкой своего существа; принимает только то, что на поверхности, что видит, слышит и осязает, – то, что можно взвесить, измерить и подсчитать.

Но ведь главное рождается не в этой пленке, а в той темной бездне, которая пульсирует глубоко внутри нас.

Как можно измерить вдохновение и взвесить любовь; потрогать совесть и увидеть цвет измены?

Человек – не гусеница, а мотылек; он чувствует землю не рецепторами брюха и всех своих ста ног, а озирает ее одним взглядом в полете.

Человек до конца своей жизни не есть что-то законченное. Все законченное уже мертво: стол никогда не пустит корней и не зазеленеет свежим ростком.

Жизнь человеческая – это история зерна, которое питается соками откуда-то из глубины, от света наливается золотистой восковой зрелостью, чтобы потом, упав в землю, прорасти до самых небес. Если, конечно, не сгниет в сырой и мрачной темнице зла.

Сотворение мира. Опыты

Я взял стамеску, чтобы освободить из дерева заключенное в нем лицо. Я изрезал в кровь свои пальцы, перевел десятки полен, пока не увидел наконец нечто похожее на человеческое.

Я напрасно извел кипу бумаги и море акварели, чтобы изобразить один хрупкий цветок подснежника.

Я перебрал огромное количество слов, чтобы составить первую живую фразу.

Но и теперь, по прошествии многих лет, я не могу сказать уверенно, что умею ваять, рисовать или владею словом…

Я рано понял, что красками и словами невозможно изобразить этот мир. Да и не нужно.

Окружающая жизнь довольно скучна, она оплетена серой паутиной мелких забот и ничего не значащих дел, удобрена пеплом низменных страстей и склок. В этой жизни много непонятного и бессмысленного, но мало интересного.

Например, меня всегда удивляли рыбаки, которые часами мокнут под дождем на перекате, пытаясь поймать пару мелких рыбешек, чтобы потом, вернувшись в тепло дома, зажарить их и съесть, запив изрядным количеством спиртного.

Для чего?..

Тогда зачем во мне рождается непреодолимое желание рассказывать о том, что я вижу, думаю, чувствую? Почему мои руки непроизвольно тянутся к бумаге, к палитре или бесформенному куску глины? Отчего я добиваюсь похожести, когда пишу портрет сидящего передо мною человека, и стараюсь словами воскресить те события, которые случились так давно, что иногда мне кажется, что их вообще не было?

Нет, человек не пытается передать на холсте или бумаге то, что видит. Он каждый миг создает свой мир, которого никогда не было на свете, но который реально существует в его душе. Просто в мире одного человека всего лишь пара деревьев, дом и маленький колодец, из которого он пьет. Этого достаточно для его жизни, и нет надобности кому-то что-то рассказывать. А мир другого человека переполнен людьми, мыслями, событиями, так что в какой-то момент ему становится тесно в самом себе и он пытается поделиться этим со всеми людьми. Словами, красками или звуками…

Так рождается в человеке художник.

* * *

Я любил мир, который шумел вокруг, но мир не принял меня. Ему нужны были крепкие лесорубы, отважные охотники и рыболовы. Тех, кто слаб, в поход не берут, – таков суровый закон тайги.

Я подчинился этому закону и остался один.

Жизнь внешняя бурлила где-то в стороне, на том берегу. Оттуда доносились мужские голоса и женский смех. Люди влюблялись, производили себе подобных, пили, ели, расставались. Они жили как во сне, особо не задумываясь: для чего рождается человек? Каждое утро они спешили в тайгу или на пилораму. Они валили деревья, распиливали их на доски, расщепляли доски на спички, чтобы потом одним движением руки зажечь их, прикурить или затопить печь и выбросить вон ненужный огарок.

Люди утратили смысл и цель своей жизни. Они упорно пробиваются через таежный бурелом, в тучах гнуса и комарья, прорубая себе дорогу. Они спят на мху, терпят холод и зной, питаются попутными корнями и скудными дарами тайги. И все для того, чтобы в последний час, перед тем как навсегда закрыть глаза, сказать своим потомкам:

«Я прожил жизнь не зря».

Но они не могут объяснить: зачем они шли и куда, ради чего терпели все лишения и невзгоды?

* * *

Меня не взяли с собой в поход, но я не сильно переживал по этому поводу. Меня, по правде говоря, не очень устраивала та жизнь, которой жили мои земляки. Моя душа желала чего-то иного…

И я с головой погрузился в неземной книжный мир. Читал все подряд, что попадалось под руку, не замечая ни ночи, ни дня.

На моем берегу легко уживались Лев Толстой и местный бытописатель Чмыхало. Князь Болконский спокойно общался с кровавым вожаком партизан Щетинкиным. А Наташа Ростова чистила с какой-нибудь Нюрой Телкиной картошку у костра в тайге.

У меня не было наставника, который бы научил меня отличать истинное слово от макулатуры. Я просто поглощал книги без разбора, чтобы утолить сильнейший словесный голод, который почему-то доводил меня до исступления.

И настал день, когда я взял ручку и обычную школьную тетрадь и написал первую фразу…

* * *

Здесь времени нет. Точнее, оно заключено в абсолютно чистый и прозрачный кристалл, через который я могу заглянуть в каждую точку моей прошедшей жизни.

Могу вернуться в свой старый дом, присесть на табурет у печки и снова слушать бесконечные, как сама жизнь, бабушкины сказки и истории.

Могу помериться силой с братом, забыв, что его давно нет в живых; или нырнуть в прохладные воды нашей реки и плыть, плыть, пока руки не коснутся скалы на том берегу.

Могу снова оказаться на сенокосе, пробежаться по просторному лугу или проскакать на лошади, если позволит отец. А потом вместе с косарями разделить простую трапезу, состоящую из краюхи домашнего хлеба, бутылки молока, пары яиц да нескольких перьев зеленого лука.

После чего могу вдоволь валяться в душистой, свежей копне, собирать землянику на косогоре или просто лежать на теплой земле, раскинув руки, и смотреть на бегущие по тверди небесной облака.

Потом вдруг весело ударит гром, и первые крупные капли дождя взорвут дорожную пыль. Взрослые со смехом бросятся под лапки пихт или под ветви стоящей неподалеку березы. А я останусь здесь, посреди моей земли; подставлю лицо прозрачным небесным струям. В один миг я промокну до нитки, но буду кружиться и во весь голос кричать, потому что не будет на свете в этот момент человека, счастливее меня…