Текст книги "Сердце сокрушенно"

Конец иллюзии

Я люблю кино, люблю собирать из разноцветных кусочков новый мир, люблю наблюдать, как из тишины и темноты рождаются образы, звуки и музыка. Мне кажется, что люди творческие еще не до конца поняли силу и возможности этого великого искусства. Они пытаются с помощью кинематографа воссоздать жалкое подобие действительности или пробуждают в человеке что-то животное, низменное, поверхностное. В лучшем случае они снимают ожившие картинки, иллюстрации к спектаклю или повести либо выражают свои идеи, фантазии и игры разума, которые интересны только им самим да узкому кругу их верных почитателей и родственников.

А ведь кино может создать свой, новый, живой, неповторимый мир, который в состоянии перевернуть человеческое мировоззрение; помочь открыть человеку его истинное, высокое предназначение; показать красоту и сияние его духа.

Конечно, в середине восьмидесятых годов прошлого века ни о чем таком в советском кино и речи не могло идти. Нужно было снимать картины на потребу дня или что-то стерильное, идеологически оскопленное.

Я каждую неделю приносил на студию новые заявки на сценарии, которые сдержанно хвалили, но при этом пожимали плечами и приговаривали, что такое в наше время не может быть снято. Тема не та, не хватает злободневности, социальности…

А мне было скучно ходить в ногу со всеми.

Еще я чувствовал в себе недостаток внутреннего ремесла и большое желание подучиться. Каким образом? – я пока не знал, но такое желание было. Внутри почти ежедневно рождались грандиозные замыслы, но когда они выплескивались на бумагу, то кроме разочарования я не испытывал больше ничего: так было все убого, примитивно, плоско, скучно, неумело.

* * *

Я бросил кино, оставил эту прекрасную иллюзию.

Конечно, я мог бы остаться редактором на киностудии, или продолжать работать в документалистике, или заняться исключительно литературным ремеслом, но меня неудержимо тянуло в другую сторону.

Тот дух или та светлая сила, которая исходила от старца Тихона, легкой стрелой уязвила мое сердце. Я понял, что рядом с нами существует другой, параллельный мир.

По тем же улицам, где суетливо снуют обычные прохожие, расталкивая друг друга локтями, чтобы занять место повыгоднее, потеплее, поудобнее, – ходят иные люди.

Они довольствуются тем малым, что дает им жизнь, и не рвутся в начальники, не делают любыми путями карьеру; не потирают довольно руки, когда слышат приятный шорох заветных купюр; они не способны на подлость и измену, им чужды ропот и сварливость, зависть и человекоугодничество.

Они идут по жизни осторожно и благоговейно, словно боятся угасить светильник, который теплится внутри, или растерять сокровище, скрытое в глубине сердца.

Их очень мало – этих людей: за свою жизнь я встретил таких едва ли больше десяти. Но они есть!

Они являются хранителями древних знаний и первоначальной святости, которые были даны человечеству в его колыбели и которые, к сожалению, были им бездарно потеряны.

Окружающие считают их ненормальными, слабыми и убогими; превозносятся над ними, пытаются унизить, сломать.

Но как можно унизить звезду, которая светит на небосклоне?

Человек, мелкая песчинка, сколько угодно может на нее плевать, извергать гнилые глаголы, угрожая погасить ее. Плевки обязательно вернутся на его же лицо, а поношения растлят его душу, в то время как звезда будет по-прежнему спокойно сиять в своей недостижимой вышине.

Мне очень хотелось поближе узнать тех, иных людей; и не только понять, но и самому попробовать приобщиться к их жизни, к их тайне.

Я оставил славный город на Неве, который успел полюбить, и отправился на самый глухой и бедный приход Тверской епархии.

Голоса тишины

Я сидел на жестком сиденье общего вагона и под звуки пьяной ночной разборки в соседнем купе ворошил в памяти события последних двух лет.

Мой питерский период не был отмечен яркими вспышками или какими-то катастрофами. Жизнь текла размеренно и спокойно, как неторопливые воды Невы. Разорванное внутреннее полотно потихоньку срасталось, мрак отступал. По возможности я каждый день заходил в храм. Сначала выбирал время, когда службы не было.

Под величественными сводами собора царили покой и тишина, в полумраке мерцали лампады, свечи горели перед иконами. В эти минуты в сердце вливалось нечто приятное и теплое. Так бывает, когда видишь красивейший пейзаж, или улыбку новорожденного младенца, или гениальное творение рук человеческих, только еще тоньше и при этом – сильнее.

Есть же такое выражение – дух захватывает. Дух захватывает, когда стоишь на краю пропасти, или перед стеной до самых небес, или когда перед тобой открывается необозримая ширь, или когда посещает тебя вдохновение. Здесь не было ничего подобного, просто старые закопченные стены с редкими иконами, а дух захватывало до слез и не хотелось уходить никуда.

Потом я стал оставаться на богослужение.

Правда, вначале мне очень не нравились многие священники. Например, вот этот неповоротливый старик с землисто-серым лицом, все время угрюмый и сонный; или тот – огромный, толстый, с неприятно набухшими веками, как будто сошел с обличительных антицерковных полотен Перова.

Позже я узнал, что первый 18 лет отсидел в сталинских лагерях, там отморозил и потерял обе ноги. А второй был неизлечимо болен водянкой; его несколько раз увозили со службы на машине «скорой помощи», но он до самого конца стоял перед престолом Божиим и возился с нами, зачумленными грехами и неверием.

Он стал моим первым духовником и умер, не дожив до 53 лет.

* * *

Тогда я понял, что нельзя верить своим глазам. Наш ум ослеплен и душа исковеркана. Нас от рождения накачивали знаниями суетными и ложными, убеждали, что белое – это черное, а сладкое – горькое.

Нас заперли в тесной и душной темнице материалистического мировоззрения, внушили страх и неприязнь ко всему, что не вписывается в рамки обыденности и приземленности. Нам говорили: человек – это всего лишь прожорливая гусеница, которой никогда не познать свободного полета; что любви нет, есть только инстинкт размножения; что жизнь – не чудо, а всего лишь совокупность химических и биологических процессов, и смерть – прекращение их.

Но внутренний наш человек всем своим существом противится таким определениям. Душа по природе своей бесконечна и бесплотна; она не может питаться только пищей вещественной, временной; ей подавай зерна нетленные, вечные. И если доступ к бездне благодати Божией закрыт, то она окунается в бездну тьмы, злобы, греха, и жизнь становится сущим адом. И для самого человека, и для окружающих его людей.

Тогда не остается на земле совести, красоты, любви…

Пожелтевшие тетрадки

Я много держал в своих руках древних книг: это были и новгородские рукописи с настоящими, живыми миниатюрами, и арамейские пергаменты, хранящиеся в музее Дамаска, и армянские фолианты, которым более тысячи лет.

Всякий раз внутри меня рождался благоговейный трепет. Я живо слышал скрип пера переписчика, шелест страниц и потрескивание свечи в тишине кельи. Видел согбенную фигуру старца, который всю свою жизнь посвятил святому делу – донести до потомков капли божественной премудрости.

Такой же трепет охватывал меня, когда я перелистывал белыми ночами пожелтевшие страницы обычных школьных тетрадок, где каллиграфическим почерком были переписаны от руки творения Игнатия Брянчанинова, Феофана Затворника, Иоанна Златоуста и прочих христианских богословов.

В то время, когда всякая духовная литература была в запрете, обычные питерские бабушки в своих коммунальных клетушках переписывали по ночам многотомные собрания их сочинений, а потом передавали затертые от многочтения тетрадки тем, кто жаждал слова живого.

Теперь эти книги, изданные на отличной бумаге, в обложках с золотым тиснением, с обильными комментариями и ссылками, можно купить где угодно; но читают ли их так, как читали мы в начале восьмидесятых, стараясь запомнить каждое слово и вникнуть в их пламенеющую таинственную суть?

* * *

У меня было много учителей – мудрых, талантливых, речистых. Но я всегда с благодарностью вспоминаю тех питерских бабушек-переписчиц. Они не только давали мне свои пожелтевшие тетрадки, но всей своей жизнью учили, что главное – не знать, что написано в мудрых книгах, а проходить на своем опыте то, что ты в них узнал…

А еще они успели передать нам чистый и целомудренный дух православной веры, очищенный огнем гонений от всяких посторонних примесей. В них вовсе не было страха, раболепства, ропота на тяжелую участь или не на ту судьбу. В разговорах они никогда не опускались до осуждения духовенства или кого-либо, но при этом трезво оценивали современную им жизнь.

«Бог всем Судия!» – это было их единственное строгое суждение обо всех.

Они показали на примере своей жизни, что духовная жизнь – это не просто свод каких-то правил, пусть самых благочестивых, а живое общение с небом. Иначе в нас поселяется другой дух, который разрушает и губит не только самого человека, но и все, что вокруг…

Чудо

В середине 80-х годов в Питере я познакомился с одной старушкой, звали ее Александра Ивановна. Она была духовной дочерью митрополита Вениамина (Федченкова), рассказывала о нем много любопытного. Но речь сегодня не о том.

Александра Ивановна вспоминала, что от самого рождения она не могла ходить. Ее отец был железнодорожным инженером, человеком в дореволюционной России весьма состоятельным. Он показывал ее лучшим докторам, в том числе и заграничным. Те только разводили руками, не могли определить, что за болезнь, а значит, и помочь ей были не в состоянии.

Ее мама была очень набожной, поэтому все время носила дочь в храм. А поскольку из-за профессии отца им приходилось менять место жительства, то они часто посещали храмы, где хранились мощи разных святых.

Александре было лет пять или больше, когда они поселились в Иркутске. Мать по обычаю принесла дочь в кафедральный собор, оставила сидеть ее на скамье, а сама встала на колени перед гробницей святителя Иннокентия Иркутского и горько плакала.

Александра Ивановна рассказывала, что ей стало так жалко маму, так жалко, что она… сама встала со скамейки и пошла к ней, чтобы ее утешить.

С тех пор ноги ее были всегда крепкими. При нашей встрече ей было далеко за 80, а она ходила легко и свободно, без всякого старческого шарканья.

Часть 4
«Попробуй, но знай…»

Отец

В этой части речь пойдет о моем духовном отце – протоиерее Василии Ермакове, с которым мы общались близко целую четверть века.

Наша встреча случилась в начале 80-х годов прошлого века в Петербурге, в Великий пост. Я любил бывать на Серафимовском кладбище, где в уютной деревянной церкви служил странный, как мне тогда казалось, священник. Он все время шутил и балагурил, даже во время богослужения. Меня это вначале сильно смутило.

Однажды мы встретились с ним в трамвае. Отец Василий обрадовался мне, как будто мы были знакомы сто лет, и попросил сопроводить его со Святыми Дарами. Старушка-причастница жила где-то далеко в питерских новостройках.

Мы ехали очень долго и за это время, кажется, успели рассказать друг другу всю свою жизнь. Тогда я узнал, например, что он был в немецком лагере в Эстонии и что его с сестрой освободил оттуда священник Михаил Ридигер – отец будущего патриарха. Значительно позже о. Василий показал нам, своим чадам, фотографию двух семинаристов, где на обратной стороне чернилами было написано: «Лучшему другу Васе от Алеши». А чуть ниже, здесь же, приписано зеленым фломастером: «Подтверждаю. Патриарх Алексий Второй».

Будучи семинаристом, Василий Ермаков каждую неделю ездил к своему духовному отцу Серафиму Вырицкому. Я, конечно, стал выпытывать про разные чудеса и все в таком роде. Но о. Василий сходу охладил меня:

«Не было чудес! Он просто сам был – живое чудо. От него исходил осязаемый свет. Приедешь к нему, поговоришь о погоде, природе, а душа наполняется благодатью, будто ты целое Евангелие прочитал. Святость, братец, не в словах или чудесах заключается. Святость – она в духе, который исходит от святого, и ты это чувствуешь ясно и радуешься будто ребенок. Потом это семя внутрь тебя попадает и растет, растет, пока не вырастет. И ты уже не можешь жить как все, понимаешь?»

Я, конечно, многого не понимал тогда по молодости лет. Я и теперь мало что разумею. Единственное, что я понял, так это то, почему люди, общаясь с о. Василием, всегда улыбались. Тот свет, который он принял от св. Серафима Вырицкого, наполнил его сердце до верха и теперь распространялся на всех.

И всем было хорошо и радостно…

После кончины моего первого духовника отца Александра Козлова я долго маялся в поисках нового наставника. Мои друзья-монахи советовали найти старца в монастыре.

«Они прозорливые, они человека видят насквозь и точно знают, как ему поступать и что делать».

Но к знаменитым старцам я не попал из-за своей тогдашней нерешительности и робости. Вокруг них всегда толпился народ, а у меня не хватило здоровой наглости, чтобы всех растолкать локтями и добиться встречи со псково-печерскими о. Адрианом и о. Иоанном.

Тогда я вернулся в Питер, поехал в Серафимовский храм и заявил отцу Василию со всей прямотой:

«Будьте моим духовным отцом!»

Нужно сказать, я и раньше часто советовался с батюшкой по разным вопросам и всегда получал доброжелательный и ясный ответ. Но в этот раз он задумался, ответил не сразу и был очень осторожен. Он сказал, что настоящее духовничество может быть только в монастыре, когда послушник ежедневно открывает своему авве помыслы. А в миру может быть только «советничество» (так он выразился). Он готов быть моим «советчиком» в тех вопросах, где более опытен. Таковым он и был мне до конца своих дней.

Он никогда не говорил мне:

«Делай так, а так не делай».

Он говорил:

«Попробуй, но знай, что от этого могут быть такие-то и такие последствия».

Он, например, очень сдержанно отнесся к моему желанию поступить в монастырь:

«Попробуй…»

А через два года, когда я ушел из обители, внимательно посмотрел мне в глаза и похлопал по плечу:

«И правильно сделал!..»

Только через полгода, когда я уже более-менее пришел в себя, отец Василий сказал:

«Хорошо тебе там было. Надо было потерпеть…»

* * *

Был в жизни момент, когда я не мог ходить в церковь. Меня там все раздражало – и певцы, и священники, и даже запах ладана. У меня хватило сил только для того, чтобы добраться до отца Василия.

Он мне так радостно говорит:

«А ты в церковь не ходи, ты ко мне приезжай! Чайку попьем, по кладбищу погуляем…»

Я приезжал к нему почти каждый день. Мы прогуливались среди могил, он останавливался почти у каждого креста и обелиска, рассказывал про жизнь человека, лежавшего здесь.

Мы говорили с ним о чем угодно: о погоде, о политике, о кино, даже о первой влюбленности (и его, и моей). Иногда просто сидели на скамеечке и, щурясь от солнца, смотрели на весну.

Через пару месяцев я все-таки вернулся в храм.

Отец Василий объяснил мне, что такое происходит почти со всеми, кто искренне пришел в Церковь.

«Это как в браке: сначала все забываешь от любви, а потом начинаются будни и сердце остывает. Это не значит, что кончилась любовь. Это значит, она стала более спокойной, зрелой, глубокой. Вера тоже имеет свои “этапы”, свои испытания. Господь то приближается, то удаляется от нашего сердца. Но ты всегда помни дни первоначальные, когда ты вошел в храм. Помнишь, как горело твое сердце? Ты готов был отдать свою жизнь за Христа. Это и есть момент истины. Всегда его храни в своей памяти и никогда не отпадешь от воды Жизни. Что бы ни случилось…»

* * *

Наши отношения нельзя назвать идеальными. Мы часто спорили при встречах по житейским или политическим вопросам. Я от рождения упрям, отец Василий – тоже не подарок.

Однажды он с внуком отдыхал на даче, на берегу озера. Рядом подростки ругались матом. Батюшка сделал им замечание, потом еще одно. А на третий раз взял их за шкирки, отнес подальше и сделал им такое внушение, что их будто ветром с берега сдуло.

Самый серьезный конфликт произошел у нас в октябре 1993 года. Я приехал в Питер сразу после расстрела здания Верховного Совета и зашел к батюшке. Я был зол и взвинчен до предела теми событиями, которые произошли накануне в столице.

Отец Василий возьми и скажи мне:

«Правильно сделали, что подавили, а то бы опять коммунизм победил».

И тут меня понесло…

Я, конечно, не любил коммунистов, но и либералов, которые устраивали демократию такими способами, не принимал на дух. Мой друг погиб от выстрела снайпера, мой однокурсник сидел в тюрьме за то, что активно поддерживал Верховный Совет.

Мой Мастер – известный кинодраматург – жил в нищете и унижении.

А еще эти молодые волки, в которых не было ни чести, ни совести, были явными врагами Божьими и хвалились этим.

Как можно их защищать? Как можно одобрять их беззакония?..

В общем, я наговорил батюшке много гадостей и громко хлопнул дверью.

Мне было очень плохо в поезде, когда я возвращался домой, мне было худо весь год, в который я не посещал его.

И вот наконец я не выдержал. Приехал на Московский вокзал и сразу поспешил в Серафимовский храм на Черной речке.

Отец Василий служил.

Когда он повернулся к народу, чтобы сказать «Мир всем», заметил меня, стоявшего у выхода, и подмигнул.

Когда давал богомольцам крест, то во весь голос говорил:

«Смотрите, кто к нам приехал! Москвич к нам пожаловал! Блудный сын к нам явился!..»

Люди оглядывались, улыбались, а мне было неловко, но при этом какая-то мощная теплая волна охватила с головы до ног и долго не отпускала.

Я исповедался тогда в алтаре, возле престола, потом сделал земной поклон своему отцу и получил прощение.

У святого колодца

Мы виделись с ним редко и всегда коротко. Я переехал в Москву, здесь посчастливилось мне познакомиться с владыкой Василием (Родзянко), который во время своих прилетов из Америки решал все мои внутренние проблемы. Отец Василий это одобрял:

«Чего тебе мотаться туда-сюда, когда рядом такая духовная глыбища…»

Летом 1994 года я приехал с группой московских паломников в Псково-Печерский монастырь. Днем мы работали на поле, а утром и вечером неукоснительно посещали все службы. Я был также рад пообщаться с друзьями-монахами, с которыми прожил в свое время бок о бок два года.

Однажды я спешил на вечернюю службу и вдруг у святого колодца увидел отца Василия. Он улыбался и приветственно махал мне рукой.

«Приехал к старцам за советом!» – объяснил он.

А потом мы простояли у колодца часа четыре, как раз до конца богослужения, и не было вопроса, на который бы я не получил от него ответ.

Мы говорили о политике, о власти в Церкви, о монашестве, о современном христианстве, о духовничестве. О чем-то отец Василий говорил образно, притчами, о чем-то – прямо и открыто. Я, конечно, не могу передать все его слова, потому что они были произнесены в доверительной беседе и предназначались только для меня, но что-то я могу опубликовать, потому что считаю это важным для современного православия.

Например, это:

«Смотри: вера станет открытой, доступной всем; никого за нее не будут гнать или притеснять. Очень много случайного народа придет в Церковь, в том числе и в духовенство. Так всегда было в дни благополучные, еще со времени Константина святого. Многие из-за денег придут в храм, многие из тщеславия, из-за карьеры и власти. Ты, глядя на это, не искушайся и терпи. Ищи храм победнее, подальше от центральных площадей. Священника ищи смиренного и простого в вере, потому что “умных” и циничных и теперь развелось много, а смиренных и простых в вере не осталось почти никого…»

Я думаю, это было его завещание мне. Так подробно и откровенно мы никогда с ним не говорили. И сейчас на многие события в жизни и Церкви я смотрю как бы его глазами, через призму того давнего нашего разговора у святого колодца в Псково-Печерской обители…

Завещание отца Василия

«Многие думают, что у священника перед мирянами есть какая-то привилегия или особая благодать. Печально, но так думает большинство духовенства. Я же тебе так скажу: у священника есть одна привилегия – быть слугой каждому встречному 24 часа в сутки всю оставшуюся жизнь. Бог не дает нам выходных и отпусков. У тебя нет настроения, все равно – иди и служи. У тебя болят ноги или спина – иди и служи. У тебя в семье проблемы, но ты все равно – иди и служи! Этого требует от нас Господь и Евангелие. Если нет такого настроя – всю свою жизнь положить на служение людям, – то займись чем-нибудь другим, не дерзай принимать на себя иго Христово.

А сейчас такое время, что многие идут служить в храм из-за корысти. Так было и до революции, об этом говорил (или кричал даже) отец Иоанн Кронштадтский. Ведь в нашей русской катастрофе ХХ века вина духовенства очень велика (одно обновленчество чего стоит).

Мы, конечно, смыли этот грех мученической кровью, но вот наступают времена, когда в священный сан рукополагают почти каждого, кто пожелает. Я говорил об этом со Святейшим Алексием, а он мне в ответ:

“Что делать? Храмы открываются один за другим, священников катастрофически не хватает”.

Протоиерей Василий Ермаков

И я понимаю это, но не завидую тем, кто пришел в Церковь в наши дни. Очень много соблазнов, и очень мало опытных духовников, и их становится все меньше. Вот смотри, в Печорах: уйдут отец Иоанн, отец Феофан, другие старцы, кто придет им на смену?.. Правильно – никто. А ведь духовная жизнь – это путь в темном подземелье. Здесь очень много острых углов и глубоких ям. Здесь важно, чтобы многоопытный проводник вел тебя за ручку, иначе упадешь-пропадешь, сам не вылезешь…

Нам говорят: мало образованных христиан. А что такое образование по-христиански? Это совсем не то, что образование в институтах или академиях. Это когда после трудов поста, смирения и молитвы Дух Святой поселяется в человеческом сердце и ОБРАЗУЕТ новое существо… Помни это…»

* * *

Еще говорил мне о. Василий:

«Хуже всего, когда христианин превозносится в своем сердце над другим человеком, считает себя умнее, праведнее, лучше. Тайна спасения заключается в том, чтобы считать себя хуже, недостойнее всякой твари. Когда живет в тебе Дух Святой, то ты познаёшь свою малость и некрасивость и видишь, что даже самый лютый грешник лучше тебя. Если ты ставишь себя выше другого человека, значит, в тебе нет Духа и нужно еще много работать над собой.

Но самоуничижение – это тоже плохо. Христианин должен идти по жизни с осознанием своего достоинства, потому что он – жилище Святого Духа. Апостол так и говорит:

“Вы – церкви Живого Бога”.

И если ты раболепствуешь перед людьми, то еще далек от того, чтобы стать таким храмом.

А вообще, нам нужно только искренне, от всего сердца и всей души молиться. Молитва привлекает Дух, а Дух убирает из тебя все лишнее, безобразное и учит, как нужно жить и как вести себя…»

* * *

«Нам кажется, что мы – самые несчастные на земле. Мы и бедные, и больные, и никто нас не любит, и везде нам не везет, и весь мир ополчился на нас. Послушаешь иногда человека, и кажется, что перед тобой Иов многострадальный. А посмотришь на него – красивый, румяный, хорошо одетый.

Почему мы преувеличиваем свои несчастья и беды? Может, потому что недостаточно страдаем? Ведь посмотри: по-настоящему больные люди не выказывают свою болезнь, не ноют. Они несут свой крест молчаливо до самого конца. Вот здесь, в Печорах, была схимница, она всю жизнь провела в скрюченном состоянии, и кто-то слышал от нее жалобы? Нет! Наоборот, люди приезжали к ней за утешением.

Люди жалуются, потому что считают, что должны быть довольны и счастливы здесь, на этой земле. Они не верят в вечную жизнь, в вечное блаженство, а поэтому хотят насытиться счастьем здесь. И если что-то малое мешает этому счастью, они кричат: как нам плохо, хуже всех на земле!..

Не ищи довольства здесь. Это, конечно, трудно усваивается, но полюби боль и страдание, полюби свое “несчастье”. Пожелай Царства Божия паче всего, тогда вкусишь свет, тогда все сладкое здесь покажется горькой полынью. Помни: на земле мы живем всего одно мгновение – сегодня родился, а завтра уже могилу роют. А в Царстве Божием будем жить бесконечные веки. Боль если сильная, то короткая, а если долгая – то можно терпеть. Потерпи немного здесь, чтобы вкусить радость вечную там…»

* * *

«Помнишь слова апостола: “Лучше бы вы не крестились…” (Ср.: 2 Петр. 2, 21 – Примеч. ред.)? Это – страшные слова, которые во многом относятся к нам. Почему? Потому что внешне мы принимаем православные обряды, а внутри остаемся теми же, что были до крещения или обращения, – завидуем, обманываем, испытываем к ближним неприязнь, осуждаем, а самое главное – наше сердце еще не отлепилось от сего мира и не прилепилось ко Господу. Мы верим своей алчности, а не Богу; мы верим своим похотям, а не заповедям Господним. Мы знаем то, что от плоти, что можно потрогать, увидеть обычными глазами, а то, что от Духа, мы, как слепоглухие, не разумеем. А ведь без этого христианство не имеет никакого смысла.

Мы, лукавые, пытаемся приспособить христианство к этому миру, чтобы наша вера была служанкой нашей обыденной жизни, чтобы нам было удобно и комфортно. А ведь жизнь духовная – это тесный и неудобный путь. Здесь, извини, нужно с себя шкурку содрать, и не одну, потому что грех пророс в наше естество и божественное стало для нас противоестественным. Поэтому и нужен крест, каждому нужна своя Голгофа, чтобы умереть в страданиях греха и воскреснуть в радости духа. Это, конечно, не значит, что нужно себя истязать.

Нужно принимать все скорби и болезни, которые обрушиваются на тебя, с благодарностью, а не с ропотом. Если жизнь бьет, значит, Господь не забыл про тебя; значит, ты стал как раскаленное железо под ударами молота. Если увильнешь от ударов, то останешься бесформенным куском металла, а если потерпишь – будешь дивным произведением Божиих рук. Так что терпи, брат…»

* * *

И еще:

«Всегда живи сердцем, даже если очень тяжело. Принимай чужую боль как свою, пропускай ее через себя и старайся по мере сил помочь.

Говорят, что нужно себя беречь, что милосердие сжигает сердце. Сердце губит равнодушие и пошлость, а не участие и желание сделать добро.

Бог всегда дает тебе гораздо больше, чем ты даешь людям. Это – духовный закон. Когда станешь жить по сердцу, ты скоро это почувствуешь. Каждое слово говори искренне и с теплом, тогда в нем будет сила. Избегай пустых и ненужных разговоров. Они из тебя вытягивают последние силы, а толку не дают никакого. Лучше одно слово, но живое, пропущенное через сердце, чем ворох никчемных слов.

Помни: когда ты говоришь, ты даешь пищу для размышления не столько другим, сколько питаешь свое собственное сердце. Сказал гниль – получил гниль; сказал добро – получил добро…»

* * *

В другой раз отец Василий мне сказал:

«Священник – это как артист в театре, все время на виду, все время на возвышенности. Он должен за каждым словом следить, за каждым движением. Почесал за ухом – сразу говорят – неблагоговейный; зевнул – равнодушный, улыбнулся – глумец. И относятся к тебе как к артисту знаменитому – возносят на каждом шагу, приписывают добродетели и подвиги, которых в помине нет. Хорошо, если священник опытный, он все это с юмором принимает. А если зеленый да новоначальный – беда! Он все похвалы и комплименты на свой счет на полном серьезе принимает и от этого – от важности и собственной значимости – как колобок раздувается, глядишь – и лопнет.

Таких Господь посещает искушениями, и не всякий выходит из них невредим…»

* * *

«Народ хлынул сейчас в Церковь, но это не значит, что христианство крепнет и процветает. Христианство слабеет и разбавляется мирским духом. От этого становятся немощными и те, кто давно верует, потому что Церковь – это одно тело, и если болеет одна рука, то болеет и все тело. Нынешний церковный народ – это не полноценные христиане. Они проповедуют одно, а поступают совсем иначе, словно сыны тьмы. Это – очень трудный период в церковной жизни, и неизвестно, сколько он продлится – тридцать лет или сто. Остается только терпеть и идти против течения, ни на секунду не отводя глаз от Христа. Не будет ни старца, ни пастыря, ни вождя…»

Как же нам не хватает в сегодняшней жизни отца Василия!..