Текст книги "Сердце сокрушенно"

Часть 5
Прикосновение к небу

Триста третий километр

Нынче 30 лет исполняется, как я бросил «Ленфильм» и пошел скитаться по приходам да монастырям нашей Руси.

Первый храм в честь Казанской иконы Божией Матери был на погосте Шаблыкино в Тверской епархии. Это ровно между Питером и Москвой, если ехать по Савеловской дороге. Ежели говорить точнее, это триста третий километр от столицы. Бывшие заключенные, жившие здесь, шутили, что сюда ссылают после третьего срока.

Храм на погосте огромный, пятипрестольный. В центральной его части на стенах сохранились приличные росписи, а также тонкой работы резной иконостас. Некогда здесь было большое село, а теперь осталось всего три домика – два церковных и один ветеринарский. Ветеринары относились к нам враждебно, с удовольствием доносили в соответствующие органы о том, кто и откуда на службу приехал, а также часто по поводу и без повода устраивали безобразные скандалы.

Настоятелем здесь был отец Василий Х. – человек довольно крутой и истовый. Прихожан на службу по воскресеньям набиралось всего человек десять, не больше, все старушки из соседних деревень.

Петь в храме часто было некому, поэтому отец настоятель поставил меня на клирос и приказал: пой! Я раньше никогда в жизни не пел, разве что рот молча открывал в школьном хоре.

Пение мое заключалось в максимальном растягивании гласных звуков, чтобы священник успел прочитать тайные молитвы. Наверное, это было унылое и душераздирающее зрелище, но душа моя пребывала в блаженстве. Я упивался свободой, которой раньше не знал, хотя кроме чтения и пения, у меня было множество других послушаний: и в храме прибраться, и дрова наколоть, и тропинку в снегу прокопать, и пищу приготовить, и посуду помыть, и на родник за водой сходить, а летом еще в огороде копаться. Я чувствовал себя настоящим пустынножителем.

Отец Василий большей частью находился на своей половине дома, а я обитал в узкой келье за печью. Зимой мое жилище выстывало так, что капли воды на полу замерзали мгновенно. Но я не унывал, постоянно читал Псалтирь и те творения святых отцов, которые были в библиотеке отца Василия.

Изредка приезжали из Москвы друзья, а летом вообще у нас бывало многолюдно.

Тогда наступал, конечно, праздник для души. На поляну под березами ставился большой стол, выносился ведерный самовар, и наши благочестивые «заседания» продолжались едва ли не круглосуточно. Говорили и спорили обо всем на свете: о жизни, о вере, конечно, о Евангелии и о многом другом. Единственное, чего не было в наших беседах, так это пошлости, низости или сплетен. Такой у нас настрой был.

После Пасхи настоятель затеял на приходе грандиозный ремонт. Очень много всего было сделано, но самое главное, мне было доверено подновить наполовину утраченные фрески.

«Кисть в руках держать умеешь, вот и малюй!» – строго сказал настоятель.

Утраченные лики

Я связал две трехметровые лестницы, развел обычную гуашь в известковой воде, повесил на грудь несколько баночек с краской, взял в зубы кисть и полез наверх.

Я, конечно, не знал всех тонкостей научной реставрации, но целое лето просидел с кисточкой на своей шаткой лестнице, как воробей на жердочке, рискуя упасть и сломать себе шею. Сначала только тонировал фон, потом восстанавливал надписи и орнаменты на стенах и наконец дерзнул прикоснуться к одеждам и ликам.

По мере того как из фрагментов живописи собиралось что-то целое, проступали из хаоса разрухи фигуры святых, я физически чувствовал, как мое внутреннее существо, разбитое и очерненное всей предыдущей жизнью, постепенно очищается и склеивается.

Я прикасался не рукой к стене, а сердцем к иному миру.

Я забывал обо всем: о сне, еде, обо всем том, что питало мое сердце горечью…

* * *

Было чувство, что я поднялся из мрачного оврага на солнечную возвышенность и увидел сверкающие вершины. Здесь воздух чист и прозрачен, а воды сладкие, настоенные на травах и корнях. Здесь птицы спокойно садятся тебе на плечи и на голову, а звери доверчиво принимают пищу из твоих рук, потому что они не знают страха, который там, внизу.

Я понял, что мне не нужно уходить далеко в тайгу и там строить себе избушку. Мои горы, мои родники, мои земляничные поляны здесь, внутри меня. Тут не нужен топор и гвозди, здесь уже все готово и построено: и домик у ручья, и храм на вершине скалы. Как я мечтал…

Главное, не заблудиться, найти к нему верную дорогу. Те, кто блуждал в таежной глуши, знают, что это сделать непросто. Там деревья почти смыкаются над головой, не пропуская солнца, а бурелом такой, что через полчаса ты уже не знаешь, куда идти. Здесь нужен опытный и бывалый охотник-следопыт, который знает тайгу как свои пять пальцев.

Таковых во все времена было очень немного, но это не повод, чтобы отказаться от своих исканий…

Я не верю, что начинающий альпинист способен подняться на вершину горы без опытного проводника. Он сорвется в пропасть или запросто погибнет под лавиной.

А духовное восхождение – дело куда более сложное и тонкое, чем простое скалолазание. Ты вступаешь на путь неизведанный, узкий, тесный, опасный. Ты совершенно не знаешь, куда сделать следующий шаг. Здесь тоже нужен крепкий и надежный поводырь, иначе не миновать беды. Нужен человек, который много раз поднимался по этому маршруту и точно знает, где место гибельное, а где можно передохнуть или надеть кислородную маску, чтобы не задохнуться от разреженного воздуха. И горе тому, кто пошел за неопытным или прельщенным. Вместо внутренней ясности и легкости, вместо светлых горных вершин его ждут темные и мрачные лабиринты, вместо радости и созерцания истины – разочарование и пустота внутри.

Судилище

Мне всегда было жаль тех, кто упивается властью, кто считает, что он вправе указывать другому человеку, как жить, как думать и верить. Сегодня он ревностно борется против религии, заучив замшелые безбожные лозунги полувековой давности, а завтра, неумело схватив свечку, горделиво возвышается на гостевом месте на клиросе и готов глаза выцарапать тем, кто не верит или верит не так, как он. Он не знает, что такое милость, и не ведает, что такое любовь, которая согревает сердце и распространяет свой свет на всех: на богатых и нищих, на умных и убогих, на рыжих и черных, независимо от убеждений, возраста и пола.

* * *

Однажды меня вызвали с нашего погоста в рай-центр на какой-то синедрион. Это было то ли в местном рай-коме, то ли в ад-коме, в общем, в каком-то органе, который следил за правильностью убеждений советских граждан, за их перемещением и пропиской.

Передо мной сидел начальник, человек молодой и довольно приятный. По правую руку от него восседала монументальная старуха в рыжем парике и с ярко накрашенными губами, по всей видимости, реликт еще сталинской эпохи. С левой стороны примостился совершенно невзрачный мужчина с тонкими чертами лица и бесцветными холодными, словно у змеи, глазами, который все время молчал и только что-то записывал в свой блокнотик.

Я приоделся по такому случаю в рваную фуфайку с клочками торчащей ваты, в старые, много раз подшитые валенки и облезлую шапку из рыжего кролика.

Меня на судилище спрашивали: как я, выпускник престижного, можно сказать, идеологического вуза, докатился до такой жизни: раздуваю угли в кадильнице, снимаю копоть с подсвечников, подметаю вокруг церкви и могил дорожки?

Сначала меня пугали статьей за тунеядство. Не прошло, потому что я все-таки официально трудился в храме.

Потом предлагали хорошую работу в областном центре по культурной части. Говорили, что жить на такую зарплату, на какую я живу, унизительно и даже невозможно, что в Бога веруют только дураки да старухи, что наше общество со страшной силой движется по пути прогресса, сметая все отсталое и устаревшее, наконец, что мне должно быть стыдно!.. На меня государство потратило большие деньги, а я…

Я, конечно, ломал перед ними комедь: не зря же нас в киноинституте этому учили. То вспоминал про бабушку свою верующую, то приводил слова Достоевского о Христе или говорил про то, что я – человек простой, вырос в лесу и молился колесу.

Дама в парике раскусила меня довольно быстро.

«Да он же издевается над нами! – покраснев, вскричала она. – В тюрьму его! На хлеб и на воду!» – на что симпатичный начальник, вздохнув, произнес с сожалением:

«Сейчас времена не те».

Тогда мне все-таки выдали справку о том, что я вполне законно тружусь и живу на погосте, и разрешили прописку.

Однако раз в месяц к нам исправно приезжал невзрачный товарищ, который тогда промолчал. Он оказался тонким ценителем поэзии и даже знал наизусть некоторые стихи Тютчева. Приезжал просто так, чайку попить, поговорить об искусстве.

Праздник для кота

Был у отца Василия кот, звали его Шарфик. Был он черный как смоль, а вокруг шеи, действительно, виднелась белая полоска, словно шарф. Голос у Шарфика был очень тоненький, нежный. Человек незнакомый оглядывался на голос, надеясь увидеть маленького котенка, а вместо этого видел хитрую физиономию огромного поповского кота.

Больше всего на свете Шарфик любил поесть. Правда, отец Василий заставлял жить своего питомца строго по уставу – во время поста ему не давалось ни молока, ни мяса. За это время Шарфик худел примерно в два раза, зато потом возвращался в свою прежнюю упитанную форму за одну Светлую седмицу.

Как-то раз Успенским постом залез Шарфик в кладовку к соседям и наелся вдоволь чужой сметаны. Однако был застигнут хозяевами врасплох и жестоко схвачен за хвост. От страха бедный кот так рванулся, что навсегда остался без хвоста. Дней десять сидел в углу мрачно, не пил, не ел, а потом снова повеселел, а без хвоста стал еще более живым и привлекательным.

* * *

Однажды отцу Василию подарили Рождественским постом целую баранью ногу. А жили мы тогда, в середине 80-х годов, весьма скудно. Приход был глухой, такие называли тогда «уход», потому что там служили только одну требу – отпевание. Очень часто у нас не было денег даже на хлеб. Так что баранья нога – это было целое состояние.

Целый месяц отец Василий постился, ждал того момента, когда он сможет сию ногу начесночить, нашафранить, наперчить да в русскую печь поставить. И вот торжественный момент настал. Отправляясь на ночную Рождественскую службу, он занес ногу в дом и положил ее на стол, чтобы та к утру растаяла.

После службы он открыл дверь на кухню и с удивлением обнаружил, что ноги на столе нет. Окна, двери были целы и невредимы, воры не могли проникнуть через замочную скважину, но окорока-то не было!

«Уж не бесы ли шутят?» – подумал отец Василий и в это время услышал странное кряхтение в углу.

Там, возле печи, был довольно большой лаз для кота. Подпол на кухне был низкий, всего сантиметров 20, а лаз был для того, чтобы кот мог зимой ходить туда по нужде.

Отец Василий обернулся на звук и увидел, как в лазе застряла баранья нога, а Шарфик с другой стороны пытался ее затянуть под пол.

И тут отец Василий совершил роковую ошибку. Он громко топнул своим протоиерейским сапогом. Шарфик от страха дернулся из последних сил, и баранья нога навсегда исчезла под полом.

Пришлось батюшке разговляться капустой да картошкой – не разбирать же ему посреди зимы весь пол.

Несколько дней кот не показывал носа. А когда наконец вылез – толстый, сытый и довольный, – настоятельский гнев уже давно прошел, и он был наказан только словесно.

Так отпраздновал Рождество протоиерейский кот Шарфик.

Сила молитвы

Случилось так, что за лето мы перекрыли крышу трапезной части нашего храма, переложили печи в алтаре и в приходском доме, в результате чего церковная казна совершенно опустела. Больших праздников впереди не предвиделось, и надеяться на денежные поступления в ближайшем будущем мы не могли, а оттого с отцом Василием слегка приуныли.

После нескольких дней сплошного картофелеедения наши силы заметно поубавились, а в животе, казалось, выли голодные волки.

«Будем молиться!» – решительно сказал настоятель, и мы стали добавлять к обычному утреннему правилу акафист и канон св. Николаю.

Так прошло две недели. И вот однажды на службе появилась женщина средних лет в сопровождении молодого человека. Подойдя к кресту, она сказала, что ее сын служил в Афганистане, и она дала обет: если он вернется живым, то отдаст все свои сбережения самой бедной церкви Тверской епархии. Сын пришел с войны абсолютно невредимым. Мать поехала в епархиальное управление, чтобы узнать: какой приход самый бедный. Ей указали на наш храм.

Женщина пожертвовала 500 рублей (большие деньги по тем временам), и мы были спасены от голода и нужды.

И после этого мы не оставили чтения акафиста св. Николаю.

А еще через несколько дней к нам приехали две благочестивые сестры-старушки из Торжка, где раньше служил отец Василий. Они услышали, что батюшка затеял ремонт в храме, и решили тоже пожертвовать Шаблыкинскому приходу все свои сбережения.

Еще некоторое время мы по инерции читали акафист, но потом оставили это занятие. Слишком много стало других попечений.

Правда, скоро начались у нас с настоятелем неприятные трения и противоречия, хотя раньше были мир и дружба. Отцу Василию показалось, что я слишком мало работаю, и это происходит из-за духа богемного, которым я заражен. Он решил зачем-то выбить из меня этот дух и делал это довольно суровыми методами. Я не выдержал и через несколько месяцев вынужден был покинуть Шаблыкино.

Теперь вот думаю: может, напрасно мы перестали молиться св. Николаю?

Пещь огненная

Находилось Шаблыкино в 9 верстах от Красного Холма, где создал свою обитель в XVII веке святой Антоний Краснохолмский. О нем сохранилась замечательная история: когда он поселился в этих местах, здесь было великое множество змей, которые очень досаждали жителям. Антоний помолился, и змеи ушли.

Мне старушки рассказывали, что никто здесь и никогда змей не видел: ни они сами, ни их родители, ни дедушки и бабушки.

Во все стороны от деревни раскинулись ровные и плоские поля, обрамленные редкими еловыми насаждениями. От этого здесь часто зарождались ураганы, которые сбивали путника с ног. Мне самому однажды довелось ползти полторы версты по снегу до полустанка – такой был сильный ветер.

Весной и осенью на всем пространстве долины можно было наблюдать редкое явление – перелет диких гусей. Именно через наши места пролегал великий гусиный путь. Дело в том, что в тридцати верстах отсюда находилось Рыбинское водохранилище, где гуси то ли жили, то ли отдыхали, чтобы потом лететь дальше. И вот когда они косяками поднимались в небо, на земле в большом количестве появлялись охотники. Выстрелы звучали рядом, чуть подальше и совсем далеко на всем протяжении их полета. Они были слышны и утром, и днем, и вечером.

Стройные косяки дробились, птицы метались по небу в панике, падали замертво, кувыркаясь и теряя перья, а некоторые из них, оставшиеся в живых, но отбившиеся от стаи, потом долго кружили над нами, трубили жалобно, напрасно призывая улетевших своих сородичей, пока не становились добычей тех же стрелков.

Нам было жалко гусей. Однако птицы всегда оставались верными выбранному пути, невзирая на смертельные опасности. Весной и осенью их трубный глас снова и снова звучал в небесах.

* * *

Народ в округе был немного диковатый, как и во всей советской России. Однажды на Пасху во время литургии я почувствовал острый и сильный запах табака. Думал, что с улицы дым заносит, но нет: прямо в храме у выхода сидели на скамеечке два деда в кепках и смачно курили свои самокрутки.

В другой раз, на Рождество, во время ночной службы в притворе раздался жуткий топот или стук. Я поспешил узнать: что там? Оказывается, цыган решил зайти помолиться и, чтобы лошадь не замерзла, завел ее прямо в притвор. Он даже обиделся слегка, когда я попросил его вывести животное.

Цыган не знал, что в храме у нас было так же холодно, как на улице. Перед походом на богослужение мы утеплялись, как будто собирались в дальний лыжный поход. Единственное слабое место для меня – это была голова. Отцу Василию хорошо, он служил в скуфейке, а я как-то застудил тройничный нерв, два месяца мучился от дикой боли.

Выручила баня, которую каждую неделю топил отец настоятель.

Это был целый ритуал: он растапливал печь еще задолго до утренних молитв и целый день подбрасывал дровишки. К вечеру печь была раскалена докрасна, температура в парилке достигала 143 градусов.

Мой друг Толиб, крещеный таджик, приехавший в гости, категорически отказывался входить в парилку.

«Ведь вода кипит при 100 градусах! Я сварюсь!» – в ужасе говорил он, сопротивляясь всеми руками и ногами.

Но суровый отец Василий перекрестил его большим крестом и буквально впихнул в парилку. Потом Толиба трудно было изъять из этой «вавилонской пещи». Мы расходились из бани по кельям далеко за полночь, а изнутри доносилась веселая таджикская песенка…

И правда, баня у нас была чудодейственная. После многих «разогревов» и окунаний в ледяной воде ручья, который протекал рядом, после чая с мятой и брусникой плоть истончалась, кости как бы растворялись, становились мягкими и гибкими. И когда ты ложился в постель, то не чувствовал тела. Была одна легкая душа, которая парила над тобой, а потом, когда закрывались глаза, приятно улетала куда-то далеко, оставив на земле все печали и болезни…

Про козу Майку и «еврея» Петра

Как-то раз на родительскую субботу отец Василий попросил почитать меня в алтаре синодики об упокоении. Я вошел в алтарь с большим трепетом и благоговением, потому что раньше никогда в нем не был. Стал читать. Все было нормально, только почему-то в начале каждого синодика поминались «еврей» Петр, «еврей» Леонид и другие «евреи». Я удивился, конечно, такому благочестию, но вида не подал. Но когда в одном из помянников прочел: «корову Зойку и козу Майку», то рассмеялся. О. Василий был человек весьма строгий, попросил меня из алтаря выйти.

После службы я расспросил его о сугубой молитве за «евреев». Он ответил:

«Не за евреев, а за иереев. Прихожане ведь на слух все принимают. Сколько раз я им объяснял, что “иерей” – это не “еврей”, а батюшка. Но они все равно пишут “батюшку еврея Василия”. Я уже рукой на это махнул. А коз и коров они за каждой службой поминают. Тут одна бабка кошку свою принесла, говорит: “Помажь ей, батюшка, ножку маслицем, а то хромает”. Хорошо, что не собаку принесла…»

Вот такое благочестие было в Шаблыкино.

Про нас, индейцев

В годы советской власти наши православные люди жили как индейцы в резервации. Только колючей проволоки не хватало. Под зорким оком соглядатаев мы могли совершать свои «индейские» обряды, юродствовать, делать все, что угодно, кроме антигосударственной деятельности. Но убеленные сединами кремлевские мудрецы не понимали, что Церковь по природе своей «антисоветская», потому что она всегда противостоит князю мира сего, а значит, она есть обличение всякой власти. И нынешней в том числе.

Это современное благочестивое предание, что наша власть сегодня – христианская. Внешне, может быть, так, но где-то в глубине власть имущие смотрят на нас как на индейцев, а многие даже увлекаются всякими «индейскими» атрибутами. Мы, христиане, – по-прежнему экзотика, не более того.

Мы по-прежнему живем в резервации. Некоторые прогрессивные церковные деятели говорят, что Церковь и народ едины, но это, к сожалению, не так. Народ хочет обогатиться, а Церковь призывает к нестяжательству. Народ жаждет удовольствий и зрелищ, а Церковь призывает к воздержанию и посту. Люди хотят превозноситься над другими, а Церковь призывает быть последними слугами.

Не сходится. И в обществе постепенно назревает недовольство Церковью. Церковь внешняя пытается быть «ближе» к народу, но не подтягивая его к Богу, а снисходя к его «нуждам», то есть немощам и грехам.

Мы, христиане, живем в резервации или гетто, и это нормально. Наш язык, наши одежды, наши обычаи и стремления никогда не будут понятны большинству имеющих власть. Мы все равно останемся для них инородцами и чужаками.

Может быть, это – нормально, потому что мы не должны подчиняться и служить князю мира сего.

Мы должны служить одному Царю Небесному…

Часть 6
Время скитаний

Другие поезда

Часто кажется, что нам крупно не повезло и мы сели не в тот поезд, где попутчики грубы и пьяны, проводники не слишком приветливы, а в вагонах – грязь, вонь и сумрак.

Вон рядом, на соседних путях, стоит экспресс – новенький, чистый, сверкающий. Пассажиры в окнах – благородные, приятные, пьют чай под музыку и нам улыбаются.

Зачарованные, мы бросаем свое место и спешим туда, где блеск и глянец. Там действительно – прохладно, тихо и светло. И матом никто не ругается, и из стороны в сторону не бросает.

Да только жаль, что поезд идет не туда, куда нужно нам. Нам нужен ласковый берег морской, а он спешит туда, где снег, мороз и метель. Или в тупик, или в город, где нас никто не ждет…

Так что не нужно гоняться за призрачными удобствами. Пусть в вагоне темно и душно, пусть соседи нещадно храпят.

Все равно: ты точно знаешь, что завтра утром откроешь дверь из тамбура, и в лицо тебе ударит свежий ветер морской…

* * *

От юности я читал очень много разных книг, пытаясь постичь окружающий мир и себя в нем. И чем больше я погружался в чужую человеческую мудрость, тем становилось яснее, что познать всего невозможно. В руках человека – всего лишь маленький и тусклый фонарик, которым он может высветить только часть скалы, нависшей над рекой, или ветвь дерева, или фасад дома. Все остальное покрыто мраком неведения. Слишком необъятна наша вселенная, и слишком мала и быстротечна наша жизнь, чтобы успеть охватить разумом все сущее. Да и зачем?

Тогда я решил заглянуть внутрь себя, чтобы узнать причины своих бед и несчастий. Я заглянул и не понял ровным счетом ничего, зато узрел в своем сердце страшное чудовище. Я хотел изгнать его, но вместо этого едва не погиб сам. И понял: человек самостоятельно не может исправить в себе даже самый мелкий недостаток, если не будет помощи свыше.

И тогда я бежал от многолюдных городских перекрестков в места пустынные и тихие.

Там довелось мне встретить людей, очистивших свои сердца, усмиривших свои страсти, победивших свой эгоизм и дебелость плоти и уже здесь, на земле, излучавших удивительный свет, силу и теплоту.

Мне больше не нужны были доказательства, что Царство Божие существует, потому что я видел и слышал живых свидетелей этого Царства.

Я спросил у них: что мне делать и как жить дальше? – на что получил ответ:

«Живи, как живешь, и не гоняйся за призрачной птицей счастья. Тебе ее никогда не поймать, потому что и любовь, и счастье обитают глубоко внутри тебя, а не где-то далеко снаружи, только до них нужно еще докопаться. Однако человек ленив, он привык без конца щадить себя. А ведь любовь – это всегда труд и жертва, когда вынимают из своей груди сердце и отдают его другому.

А еще нужно содрать с себя три шкуры – самолюбие, сребролюбие, сластолюбие, чтобы добраться до своей сути. Это тоже очень трудно и болезненно, поскольку эти страсти проросли сквозь человеческую кровь и плоть, превратившись в наше естество.

Хранящий себя – потеряет все, а душа скупая погибнет в своей алчности.

Боящийся смерти – юным умрет, а тот, кто обрел божественную любовь, никогда не вкусит горечь погибели…»

Так говорили мне пустынножители, очистившие свой ум и сердце.

«Победивший себя не боится смерти, недуга и разрушения; не страшится голода, нужды и одиночества. Когда разрушается кокон, освобождается крылатый мотылек; когда отмирает плоть, душа скидывает с себя обветшалые одежды и познает обетованную свободу и полет».

* * *

Я с благодарностью вспоминаю свои скитания и всех людей, от просветленных старцев до обычных вокзальных нищих, с которыми мне довелось общаться в те годы.

Я жил в деревне или в городской колокольне; спал месяцами на полу у печки или на скамейках продуваемых со всех сторон полустанков. Очень часто в моем кармане не было ни гроша, а в пустом желудке царила необычайная легкость. Но у меня ни на секунду не возникло разочарования или тем более отчаяния. Душа вкушала полную свободу, на сердце было легко и даже весело.

За эти годы я попутно освоил множество ремесел: неплохо изучил богослужебный устав, выучил церковно-славянский язык, нотную грамоту, осьмогласник; освоил азы поварского и пекарского искусства. Ну и конечно, штудировал по возможности творения святых отцов, хотя тогда было трудно найти их книги.

Я работал столяром, учеником ювелира, садовником, певчим и канонархом.

И все же главным было то, о чем я мечтал давно: я прикоснулся к древнему и возвышенному ремеслу иконописания…