Текст книги "Minni. Призвание – любить"

– Извините, государь. Но ведь все это – для истории, для потомков!

– Для потомков… – задумчиво повторил император. – Вы всерьез думаете, что когда все мы, ныне действующие лица, уйдем с этой сцены, то кому-то будет интересно разглядывать наши физиономии в ваших блокнотах? Или вы полагаете, что для кого-то из нас, ныне живущих, там, – ткнул он вилкой в потолок вагона, – будет нужно и важно то, что через сто или двести лет какой-нибудь ученый червь, случайно откопав в пыльном архиве ваш альбом, использует эти наброски для написания в научном журнале статейки, которую, возможно, никто не прочтет, кроме него самого?

Сидящие за столом недоуменно притихли. Никто не ожидал подобной реакции императора. Все знали, что Зичи всегда был его любимцем. А тут… Вроде бы ни с того ни с сего так отчитал художника!

Чтобы как-то сгладить неловкую ситуацию, генерал Шереметев решил перевести разговор на другое.

– Государь, сейчас, когда наша замечательная поездка близится к завершению, я хотел бы от себя и всех здесь присутствующих поблагодарить вас за столь чудесную возможность побывать во всех этих замечательных уголках России, в городах, селах, военных гарнизонах, прочувствовать, как прекрасна наша земля и какие удивительные люди живут в ней. Для меня одним из самых запоминающихся эпизодов этой поездки стало посещение Боржоми, – начал он, подняв свой бокал, наполненный минеральной водой. – Какая волшебная природа! Какой благодатный край! И как преобразился он заботами великого князя Михаила Николаевича! Ведь до того, как он стал наместником на Кавказе, там сплошь были глухие места, никто, кроме местных жителей, диких горцев, не знал о существовании этих целебных источников. А теперь наш Боржоми стал курортом, ничем не уступающим знаменитым Карловым Варам или Баден-Бадену! Какие чудные гостиницы поднялись, какие великолепные дворцы, какие прекрасные парки и скверы! Лично я для себя решил: непременно выберу время, хотя бы пару недель, и съезжу туда подлечиться, вдоволь попить этой целебной водички, насладиться удивительной природой, подышать благодатным воздухом тех мест…

Императрица, которой было неловко за беспричинную вспышку гнева ее супруга, с благодарностью взглянула на Шереметева.

– Вы правы, генерал, когда мы с Александром Александровичем гостили у великого князя, я сказала ему, что и мы обязательно навестим его еще раз, как только представится такая возможность. И уж тогда постараемся погостить у него подольше…

– Ну, до этого еще далеко! – засмеялся Александр. – А когда мы прибываем в Харьков?

– Да вот позавтракаем, и можно будет собираться. Проехали Тарановку и, видимо, уже подъезжаем к станции Борки. Так что до Харькова, думаю, уже осталось верст шестьдесят, не более того, – пояснил министр путей сообщения Константин Николаевич Посьет.

Завтрак близился к концу.

На десерт официанты подали знаменитую гурьевскую кашу со сливками и фруктами – любимое лакомство в общем-то совсем неприхотливого в еде императора. Говорили, что рецепт этой каши принадлежит вовсе не профессиональному кулинару, а фантазии большого любителя вкусно поесть – графа Дмитрия Александровича Гурьева.

Предвкушая удовольствие, Александр не торопясь поливал принесенное ему блюдо сливками, когда вдруг вагон с грохотом закачало из стороны в сторону и сливки расплескались по скатерти.

– Что за черт! – с досадой буркнул себе под нос император. – Машинист заснул или пьян? Куда смотрит…

Но закончить фразу он не успел. Со страшным скрежетом вагон вдруг бросило в сторону.

«Почувствовали сильный толчок и сразу за ним второй, после которого все только что сидящие за столом вмиг оказались на полу и все вокруг зашаталось, стало падать и рушиться, – вспоминала императрица это страшное событие. – Все падало и трещало, как в Судный день».

Вагон резко замер, накренился и с треском, словно карточный домик, начал рассыпаться. Со стола посуда посыпалась на головы кричащих в панике, не понимающих, что произошло, людей.

Еще мгновение – и стены вагона, одна за другой, стали с грохотом рассыпаться, страшными обломками падая на людей, трещали и рушились перегородки, погребая под собой обитателей вагона – министров и аристократов, поваров и официантов. Оконные стекла засыпали все вокруг мелкими острыми осколками. Сначала медленно, а затем все быстрей, неукротимей стала рушиться крыша вагона…

Он отложил в сторону шариковую ручку и задумался, стараясь представить эту картину, пережить с этими людьми то, что произошло с ними в тот страшный день. И вдруг не увидел, а больше почувствовал присутствие Минни. Она, как всегда, явилась неожиданно и беззвучно и теперь стояла за его спиной, читая последние написанные им строчки.

– Даже не пытайся представить себе то, что с нами произошло. Это было ужасно. Это можно только пережить, – сказала она. – Лучше я сама тебе расскажу, что было дальше.

…В последнюю секунду я видела еще Сашу, который находился напротив меня за узким столом и который затем рухнул вниз вместе с обрушившимся столом. В этот момент я инстинктивно закрыла глаза, чтобы в них не попали осколки стекла и всего того, что сыпалось отовсюду. Казалось, еще мгновение – и крыша погребет под собой всех, кто находился в вагоне.

Но этого не произошло. Мой Саша первым успел вскочить с пола и упереться руками в падающие на нас конструкции. Невероятными усилиями ему удалось на несколько секунд задержать стремительное падение крыши. Но вот, когда вагон наконец замер, страшно накренился в сторону, так, что и валявшиеся на полу люди, и мебель, и посуда, как под гору, покатились к искореженной ударом стене вагона, крыша остановилась в своем падении. И потом вдруг воцарилась такая мертвая тишина, как будто в живых никого не осталось. Но через мгновение среди обломков в разных концах вагона послышались стоны и призывы о помощи.

Этот стремительный, самоотверженный порыв моего супруга дал шанс большинству из тех, кто находился в вагоне, спастись от, казалось, неминуемой гибели. Открыв глаза, я видела, как мой Саша в изнеможении со стоном рухнул на груду обломков.

– Минни! Минни! – прохрипел он, разыскивая меня глазами.

– Я здесь, Саша, я жива, я здесь, любимый… – с трудом шевеля губами, прошептала я, подползая к нему.

Я была в шоке и не чувствовала, что сама вся изранена осколками стекол и обломками мебели, что руки у меня в крови и по моему виску стекает струйка крови.

Это было как воскрешение из мертвых… Вагон оказался полностью разрушен.

Александр полез в карман за платком, чтобы вытереть мне кровь, и застонал.

– Что с тобой? Ты цел? – едва слышно прошептала я.

– Ничего страшного, – превозмогая боль, ответил Александр. – Нога… Эта проклятая балка…

Вместе с платком он извлек из кармана галифе портсигар.

– Вот… Посмотри… Если бы не эта вещица, думаю, остался бы я без ноги…

Я увидела, что его серебряный портсигар от удара падающей балки сплющился в лепешку.

– Наши дети? Что с ними?! – обняв меня за плечи и прижав к себе, одними губами прошептал он.

Не в силах ответить, я закрыла глаза и тихо заплакала.

– Потерпи, потерпи, родная… – бережно поддерживая мою голову, повторял Саша. – Сейчас придет помощь… Доктор! Доктор! Кто-нибудь!..

Но взывать было не к кому. Вокруг была лишь разруха да ничего не понимающие, оглушенные, израненные, ползающие среди обломков и тщетно пытающиеся прийти в себя люди.

Когда понемногу пыль начала оседать, а мы приходить в себя, то, оглядевшись, увидели, что в разных концах вагона, между обломками стола, стульев и шкафов, среди разбитой посуды и того, что только что было едой и питьем, а теперь отвратительным месивом, ползают, стонут и пытаются подняться другие обитатели вагона.

Картина была ужасная. Член Государственного совета Кроненберг лежал в куче щебня, и у него все лицо было в крови, генерал-лейтенант Кованько отделался более-менее удачно, почти без травм, барон Канут Генрихович Шернваль стонал и держался за бок, у него были переломаны ребра и выбиты зубы. А вот человеку, только что подававшему императору сливки к гурьевской каше, не повезло. Он лежал бездыханно в луже крови, придавленный гигантской металлической конструкцией.

Генерал-адъютант Зиновьев, очнувшись от удара, превозмогая боль, на четвереньках подобрался к нам. Его мундир был весь в пыли, одна нога безжизненно волочилась, оставляя на засыпанном осколками стекол полу кровавый след.

– Государь… Государыня… Чем я могу вам помочь?

– Не беспокойтесь, генерал. Это вам нужна помощь. Дайте-ка я сделаю вам перевязку. Саша помоги мне, – попросила я супруга. – Оторви кусок скатерти.

Александр выполнил мою просьбу, и я занялась перевязкой. А в это время мой супруг поднялся с пола и, пошатываясь, отправился на поиски детей. Ему на помощь пришел только что вылезший из-под обломков министр путей сообщения адмирал Посьет. Закаленный в походах, переживший кораблекрушения, старый морской волк и теперь не потерял присутствия духа.

Долго искать им не пришлось.

– Папа! Мама! Где вы?.. Мы здесь! Нас с Мишей бросило под крышу вагона! Мы живы! – вдруг откуда-то раздался крик Георгия.

– Погодите, погодите, – услышала я голос Саши, – сейчас мы поможем вам выбраться оттуда!

Я вдруг увидела мою милую маленькую Ксению, появившуюся из-под крыши немножко поодаль с моей стороны. Затем появился Георгий, который кричал мне: «Миша тоже здесь!» А чуть позже я увидела и Ники.

– Слава богу! – прошептала я. – А что же с Ольгой? Саша, ее срочно надо найти!

Вместе со всеми мы кое-как выбрались из вагона, и нашим глазам предстала страшная картина.

Оба паровоза, тянувших состав, сошли с рельсов и стояли, угрожающе накренившись, готовые вот-вот рухнуть на насыпь. Следовавшие за ними несколько вагонов были разбросаны по обеим сторонам железнодорожного полотна. Вагон-столовая, в котором они всего несколько минут назад, сидя за завтраком, безмятежно вели светские беседы, был разрушен почти полностью, он уткнулся одним концом в искореженные рельсы, а другим вздыбился над сорванными со своих мест и взгромоздившимися одна на другую колесными тележками.

Среди обломков вагона тут и там в страшных, безжизненных позах лежали тела тех, кому не повезло, – поваров, официантов, камер-лакеев, находившихся во время катастрофы в полностью рассыпавшейся передней части вагона, на которую и пришелся страшный удар.

Из двух следующих за столовой вагонов, которые от удара развернуло так, что теперь они стояли поперек состава, все еще выбирались – выходили, выпрыгивали в проломы и окна, выползали – оглушенные, израненные, не понимающие, что произошло и еще не верящие в свое спасение люди.

Несколько искореженных, перевернутых вагонов совсем сошли с рельсов и теперь валялись под откосом. И лишь те, что были ближе к хвосту состава, удержались на железнодорожном полотне.

«Какую скорбь и ужас испытали мы, увидев множество убитых и раненых, наших дорогих и преданных нам людей. Душераздирающе было слышать крики и стоны и не быть в состоянии помочь им», – записала я потом в своем дневнике.

С болью взирая на эту картину, я вдруг увидела среди потерянно бродящих у поезда людей свою младшую дочь Ольгу. Вся перепачканная, с испуганными глазенками, прижимая к груди куклу, она стояла рядом со своей няней у детского вагона.

Я тут же бросилась к ним. Упала на колени, прижала дочь к своей груди, со слезами на глазах стала обнимать и целовать ее, что-то бессвязно шептать ей на ушко, ощупывая ее головку, ручки, ножки, одновременно засыпая ее вопросами.

– Как ты? Что у тебя болит?!

Но перепуганная насмерть дочь ничего не отвечала. Она была в шоке от произошедшего. И только из сбивчивого рассказа то и дело всхлипывающей няни родители узнали, что обе они были выброшены из своего вагона и скатились вниз с высокой насыпи. Произошло невероятное – ни одна из них не получила никаких повреждений.

– Вот и хорошо. Господь пощадил нас с тобой, спас наших детей, нашу малышку. И тебя, няня. Так что теперь надо набраться сил, чтобы жить дальше и благодарить Бога за наше спасение, – успокаивал женщин Александр.

Мы не заметили, как к нам подошла Ксения. Лицо ее было бледно, почти прозрачно. На нем застыла совершенно неживая улыбка. Она не плакала, но оттого выглядела еще более страшно. Во время удара ее, как и Ольгу, выбросило из окна вагона, и теперь она едва держалась на ногах, страдая от нестерпимой боли в спине. На ней было одно лишь легкое платьице, а на плечах заботливо наброшенная кем-то черная шинель с рядами медных пуговиц.

Подойдя к отцу, Ксения вцепилась в рукав его мундира.

– Папа… Мне больно… У меня нет сил… Я что, умираю?.. – едва прошептала она и стала медленно оседать на землю.

– Врача! – закричал Александр, – Срочно врача!.. Ксюша, доченька, что у тебя болит? Ты ранена?

Ксюша приоткрыла глаза, и опять все та же страшная улыбка пробежала по ее бледному лицу.

– Ничего, ничего, папа, я потерплю. Только… очень холодно…

Лишь теперь, после этих слов дочери, Александр ощутил пронизывающих холод и ветер, бросающий в лицо мелкие, колючие снежинки. Он скинул с себя мундир и надел на дочь. И снова старательно укутал ее шинелью.

– Сейчас, сейчас… Помощь придет…

И правда, очень скоро прибежали санитары. Положили Ксению на носилки, чтобы унести ее в один из уцелевших вагонов поезда, приспособленный под лазарет. Но тут один из санитаров заметил кровь на лице и на руке императрицы. Быстро сделал ей перевязку и, прежде чем уйти, отдал ей свое пальто. Второй санитар уговорил императора надеть его куртку.

– Так, Минни, дорогая, давай-ка и ты забирай детей, няню и отправляйся вместе с ними в вагон. Нечего вам здесь мерзнуть! – твердым голосом сказал супруг.

– Нет уж, уволь, дети пусть отправляются, а я останусь здесь, вместе с тобой. Раненым помогать. Ты же видишь, санитаров на всех не хватает, бедняги совсем сбились с ног, – не менее твердо возразила я.

Александр не стал спорить со мной. По опыту знал, что это бесполезно.

– Хорошо, только руку свою береги. Вон даже сквозь бинт просочилась кровь. Сильно болит?

– Потерплю. Многим сейчас гораздо хуже.

Мы оба знали, что ни друг перед другом, ни перед окружающими не имеем права проявить слабость, нерешительность или растерянность.

«Саша сильно поранил ногу… Потом он долго хромал, и нога его была совершенно черная от бедра до колена. Я тоже довольно сильно защемила левую руку, так, что несколько дней не могла до нее дотронуться. Она тоже была совершенно черная, а из раны на правой руке сильно шла кровь», – записала императрица спустя несколько дней после той трагедии, когда они наконец прибыли в Петербург.

А пока – голое поле. Снег, пронизывающий ветер, стоны со всех сторон. И все это надо еще пережить.

Очень скоро вокруг императорской четы стали собираться сопровождавшие их лица – приковылял, опираясь на палку, управляющий дорогой Кованько, следом за ним, держась рукой за перебинтованную голову, подошел главный инспектор барон Шерноваль, бледный как мел, дрожащий и совершенно потерянный, подтянулся инспектор Кроненберг.

– Значит, так, – начал свой доклад управляющий дорогой. – Из пятнадцати вагонов поезда уцелело всего пять. В них пострадавших нет. Больше всего жертв в вагоне, в котором ехали служащие и работники буфета. По предварительным подсчетам, в результате катастрофы погибли не менее двадцати человек. Среди них – командир казачьего конвоя, подлекарь по фамилии, кажется, Чукувер. В вагоне электрического снабжения спаслись только трое рабочих, которых при ударе выбросило на насыпь. Остальные погибли. Погребены под обломками четыре официанта. Почти никто не выжил в вагоне с прислугой. Обитатели вагона-мастерской, где размещались запасные части, тоже погибли. Это, конечно, всего лишь предварительные данные. Сейчас продолжаем искать погибших и раненых. Уже насчитали больше тридцати пострадавших. Медики оказывают им помощь. Солдаты Пензенского полка разбирают завалы. Не хватает бинтов, медикаментов… Кто же предполагал такое! Но пока справляемся.

– Но все же, по вашему мнению, почему произошла эта катастрофа, в чем причины?

– Сейчас выясняем, государь. Прорабатываем две основные версии – износ железнодорожного полотна и диверсия.

– Что ж, работайте, работайте. И сообщите в Харьков о произошедшем. Пусть поскорее пришлют локомотив и вагоны. В нашей ситуации каждый час дорог. Тех, кто погиб, уже не вернешь, а вот раненые… Для многих из них промедление смерти подобно. И дайте команду солдатам разводить костры. Пусть бросают в огонь все, что может гореть, а то на этом собачьем холоде и раненые замерзнут, и все мы здесь околеем.

Отдав распоряжения, император отправился на поиски супруги. Он застал ее за работой. Мария Федоровна вместе с санитарами и солдатами оказывала помощь раненым. За это время слуги успели принести из поезда ее чемоданы, и теперь она резала свои платья, кофточки и нижнее белье на бинты, перевязывая раны истекающих кровью людей.

Уже стемнело, когда наконец из Харькова прибыл вспомогательный поезд. Император сам руководил размещением в нем израненных, продрогших на холоде и ветру, вконец измученных людей и последним зашел в свой вагон.

Не доезжая до Харькова, сделали остановку на станции «Лозовая». Здесь, прямо на вокзале, уже глубокой ночью, отслужили благодарственный молебен за чудесное спасение царской семьи. Александр записал в своем дневнике: «Бог чудом спас нас всех от неминуемой смерти».

Только через неделю наконец вернулись в Петербург. И тут же всей семьей отправились в свою любимую Гатчину.

Расследовать причины этой страшной катастрофы император поручил прокурору уголовного кассационного департамента Сената Анатолию Федоровичу Кони. Версий было две: плохое состояние пути и слишком большая скорость движения поезда или террористический акт. На первой настаивал сам Кони и начальник Южной железной дороги Сергей Юльевич Витте, который утверждал, что для столь изношенного полотна царский поезд с его двумя тяжеленными грузовыми локомотивами и пятнадцатью вагонами, едущий на большой скорости, оказался слишком тяжел. Что, по его мнению, и стало причиной трагедии.

Однако расследование, проведенное под руководством начальника полиции генерал-адъютанта Петра Алексеевича Черевина, привело к выводу, что крушение было вызвано взрывом бомбы. Однако, несмотря на предоставленные следствием свидетельства и улики, Кони продолжал настаивать на своей версии.

23 ноября Кони прибыл на доклад в Гатчину. Император встретил его в неформальной обстановке в своем крохотном, аскетично обставленном кабинетике.

«На нем была серая тужурка, из-под которой выглядывала русская рубашка с мягким воротником и рукавами, вышитыми русским цветным узором. Его рост и могучее телосложение казались в этой низенькой комнате еще больше… Государь подал мне руку, сказал, что желал от меня лично слышать о подробностях дела крушения», – вспоминал впоследствии Кони.

– Располагайтесь поудобней и рассказывайте поподробней о том, что вы там накопали, – указал на стоящее напротив него кресло Александр.

– Итак, государь, – начал Кони, аккуратно разложив перед собой на столе принесенные бумаги. – Как изначально и предполагалось, причиной аварии стала преступная небрежность всех лиц, имевших отношение как к снаряжению поезда, так и к строительству и содержанию железнодорожного полотна на этом участке пути. Кроме того, одним из факторов стала недопустимо высокая скорость движения вашего поезда. Вспомните, государь, предупреждение Витте о том, что полотно железной дороги может не выдержать, если поезд будет двигаться со скоростью шестьдесят пять миль в час.

– Да помню я, помню! – с досадой перебил его Александр. – Но не терпящие отлагательств дела вынуждали меня торопиться, чтобы поскорее вернуться в столицу… Однако что же это за железнодорожные пути, если ездить по ним нужно со скоростью конки!

– Вы совершенно правы, государь, – с готовностью подхватил Кони. – Главная причина произошедшего в другом – непомерная жадность и вороватость владельцев частной кампании, прокладывавшей этот участок дороги. В своем ненасытном стремлении к наживе они экономили на всем, начиная со строительных материалов и заканчивая заработной платой рабочих. Специалисты, обследовавшие этот участок, пришли к выводу, что древесина, использованная для изготовления шпал, подверглась гниению, так как была сырой и не обработана должным образом защитным покрытием. Костыли, которыми крепились к ним рельсы, из-за рыхлости прогнившей древесины быстро расшатались, пришли в негодность, а некоторые из них уже просто отсутствовали, – читал он по лежащей перед ним на столе бумаге. – А сама насыпь при прокладке пути не была в достаточной степени утрамбована, и потому вследствие осенних дождей в ней, возможно, образовались опасные оползни. Во всем этом просматривается преступно халатное отношение к своим обязанностям целого ряда работников Министерства путей сообщения и отделения дороги. Считаю своим долгом вас, государь, проинформировать, что все виновные и подозреваемые уже привлечены к следствию, отправлены в отставку или арестованы.

– Что ж, – думая о чем-то своем, сказал император. – Похоже, вы не сидели без дела и за это короткое время вашими сотрудниками проведена серьезная работа по расследованию причин произошедшего. Но я все же полагаю, что это лишь начало пути. Нужны детали, неопровержимые доказательства, обобщающие выводы и, главное, устранение допущенных ошибок, чтобы такое больше никогда, слышите, никогда не повторилось! А что касается другой версии, возможного теракта… – он сделал выразительную паузу, – тут нужно еще покопать.

– Конечно, конечно, государь, но…

– Никаких но! – резко оборвал его Александр Александрович. – Я ведь не забыл историю с этой мерзкой, террористкой Верой Засулич! И помнится, именно вы вели этот судебный процесс, на котором террористке, совершившей тягчайшее преступление, возможно в результате недопустимой халатности, а возможно, трусливого потакания толпе или вашего тайного сочувствия преступнице, удалось избежать не только виселицы, но и вообще какого-либо наказания.

– Но, государь! Обстоятельства… Суд присяжных оправдал ее… – начал было оправдываться Кони.

Однако император остановил его.

– Я надеюсь, что на этот раз, в нынешнем деле, никакие обстоятельства не помешают вам докопаться до истины и примерно наказать виновных, а не морочить мне голову надуманными версиями.

– Не сомневайтесь, государь! Я лишь должен заметить, что не один я придерживаюсь озвученной мною версии. С ней согласны и такие уважаемые и высокопрофессиональные люди, как прокурор Санкт-Петербургской судебной палаты господин Муравьев и военный министр Сухомлинов!

– В их профессионализме, господин Кони, я уверен. Ваш доклад вызывает у меня сомнения, но ведение расследования я поручил вам, и только вы ответственны за его объективность и результат. Так что работайте, работайте! Я вас не тороплю.

На этом разговор был окончен.

Император с большими сомнениями отнесся к докладу Кони, и этому были весьма веские причины.

Всем было известно, что по своим политическим пристрастиям Кони относился к числу либералов, доставшихся Александру в наследство со времен правления его батюшки. Князь Мещерский, внук историка Карамзина, называл Кони жрецом нигилистической демократии, а известный консервативный издатель и журналист Катков – просто «красным Кони», после того как суд присяжных под давлением Кони оправдал нигилистку-террористку, нанятую «Народной волей», Веру Засулич, стрелявшую в петербургского градоначальника Федора Трепова.

За это преступление ей грозили как минимум двадцать лет каторги, а может быть, даже смертная казнь через повешение. Однако в то время молодой начинающий судья Анатолий Кони приложил невероятные усилия для того, чтобы террористка избежала справедливой и заслуженной кары. В результате его стараний Засулич была оправдана и прямо в зале суда освобождена из-под стражи.

На следующий день это совершенно абсурдное и предвзятое решение молодого судьи прокуратура опротестовала, но было уже поздно: опасная террористка с помощью нанимавших ее бунтовщиков бежала из России в Швецию.

Тогда Кони был вынужден подать в отставку с должности председателя окружного суда. Но этим дело не закончилось. Под давлением общественности, презираемый коллегами, он был вообще отстранен от судебной практики.

Спустя годы, одержимо взбираясь по карьерной лестнице, Кони снова сумел достичь больших высот, однако он так и не завоевал доверия императора. Именно поэтому Александр поручил заняться расследованием обстоятельств крушения поезда еще и начальнику полиции генерал-адъютанту Черевину, во всех отношениях достойному и ответственному. И полицейское расследование привело к прямо противоположным выводам.

– В ходе следствия, которое проводилось нашими лучшими специалистами, было выяснено, – докладывал Петр Александрович Черевин, – что крушение было вызвано взрывом бомбы, заложенной помощником повара поезда, связанным с революционной организацией «Земля и воля». Этот мерзавец сумел заложить бомбу с часовым механизмом в вагоне-столовой, которая и сработала во время завтрака. Исполнитель теракта, этот «поваренок», подложив «адскую машину», сумел незаметно сойти с поезда на одной из станций перед самым взрывом. К сожалению, взять его пока не удалось. Известно, что с помощью неких тайных членов «Земли и воли» по фальшивому паспорту он сбежал через Румынию, оттуда перебрался в Швейцарию, а затем во Францию, где заказчики этого теракта обеспечили ему прикрытие.

«Так что же, – размышлял Александр, – выходит, как и много лет назад, Кони снова выгораживает террориста? Вот уж и вправду, горбатого только могила исправит! Но ведь я не могу ему этого открыто сказать, нужны доказательства. А их нет. Террорист, поваренок этот, далеко и недосягаем. У этих французишек выдачи его не добьешься. „Землевольцам” тоже предъявить нечего. Остается одно – смириться и сделать вид, что я принял версию этого гнилого либералишки Кони, иначе придется расписаться в беспомощности наших спецслужб… Но теперь уже окончательно ясно, что, как только представится возможность, нужно от этого Кони избавляться».

Своими мыслями он поделился только со своей супругой. Но, как выяснилось много позже, и другие члены его семьи, и многие в окружении императора не поверили в версию Кони. Люди перешептывались, говорили, что крушение произошло вовсе не из-за халатности железнодорожного полка, в обязанности которого входило обеспечить безопасность императорского поезда, и что причиной крушения стала бомба, заложенная неведомым террористом.

В результате император сделал вид, что принял версию Кони, прекрасно осознавая, что и на этот раз тот преднамеренно увел следствие в сторону, выгораживая все еще дорогих его сердцу либералов-бунтовщиков. Но вскоре после завершения расследования нашел повод для отстранения этого нечистоплотного обер-прокурора от должности.

Причину своей отставки прекрасно понимал и сам Кони, который в своих воспоминаниях, сокрушаясь, писал: «Московская интеллигенция была убеждена, что новое назначение, вводившее меня в бесцветные ряды коллегии и лишившее меня выдающегося и влиятельного положения обер-прокурора, было карою за будто бы устранение мною из дела о крушении царского поезда несомненных признаков политического преступления».

Несмотря на то что официально была принята и распространена прессой версия Кони, неофициальное расследование причин катастрофы в Борках продолжалось. И вот, спустя много лет, отставной генерал Николай Дмитриевич Селиверстов, в недалеком прошлом начальник политического отделения Министерства внутренних дел, после выхода в отставку возглавивший агентурную сеть русской тайной полиции во Франции, напал в Париже на след того самого поваренка-бомбиста, взорвавшего царский поезд и сумевшего безнаказанно сбежать за границу.

Однако ни сообщить в посольство России, ни предпринять меры по задержанию террориста он не успел. Однажды парижская полиция обнаружила бездыханное тело Селиверстова за письменным столом в гостиничном номере отеля De Bade, что на Итальянском бульваре. На ковре рядом с креслом валялся «дамский» револьвер – орудие убийства. Портье отеля рассказал полицейским, что не слышал выстрела, но тем утром к генералу приходил некий молодой человек, говоривший по-французски с заметным акцентом.

В ходе расследования французы пришли к выводу, что убийство было организовано теми самыми революционерами-эмигрантами, за которыми генерал вел наблюдение. Отыскали они и след убийцы. Им оказался человек с говорящей фамилией – некто Станислав Годлевский, поляк по крови. О личности его удалось узнать немного. Его родители владели имением на Украине. За свою антигосударственную деятельность польский социалист-террорист был судим, но, симулируя сумасшествие, избежал сибирской каторги и оказался в варшавском доме для умалишенных. Выбравшись оттуда, сбежал в Париж. Однако, несмотря на все усилия полиции, отыскать убийцу не удалось. Как потом выяснилось, сразу после убийства Подлевский бежал из Франции сначала в Лондон, а затем в США, обосновавшись в Сан-Антонио под именем Отто Гоудера.

При изучении бумаг, изъятых полицией в квартире генерала, была найдена и фотография поваренка-террориста. Генералу удалось-таки напасть на его след здесь, в Париже, но пуля помешала довести дело до конца. Это расследование стоило ему жизни.

Казалось бы, на том дело и кончено. Но нет, спустя еще несколько лет этот поваренок, то ли в поисках славы, то ли денег, решил собрать парижскую прессу и поведать о своем «героическом поступке», раскрыть «все тайны железнодорожной катастрофы» в Борках.

Но сделать это ему было не суждено. Жажда славы сгубила его. Когда в гостиницу, где он жил, съехались охочие до сенсаций журналисты, оказалось, что этот таинственный убийца, пригласивший их для того, чтобы рассказать правду о преступлении века, в котором ему принадлежала, как он считал, главная роль, сам был убит, скорее всего его же наставниками.

Так спустя много лет справедливое возмездие все же свершилось.