Текст книги "Моё пост-имаго"

Сержант пожал плечами.

– Мы уже все сделали, мистер Мортон.

– Я этого так просто не оставлю! – негодующе воскликнул Джонатан. – Я сообщу в газеты! В «Сплетне» из этого раздуют настоящую сенсацию! Можете мне поверить, Бенни Трилби понравится наша история, а уж он, как вам известно, не упустит случая уделить пару абзацев доблестной габенской полиции!

Угроза привлечь ненавидимого едва ли не всеми в Тремпл-Толл ведущего репортера «Сплетни» и профессионального раздувателя слонов из мух, судя по звукам, раздавшимся из живота сержанта Кручинса, вызвала у него острое несварение.

– Вы бы это полегче, сэр, – угрюмо сказал полицейский. – Я понимаю, что у вас горе и все такое, но я бы на вашем месте поостерегся разбрасываться угрозами. Речь идет о клевете. Если вы продолжите настаивать на том, что почтенный мистер Гудвин, которого у нас подозревать нет никаких причин, является виновником произошедшего, то он подаст на вас в суд за попытку очернить его имя. И в таком случае, что-то мне подсказывает, шансы будут не в вашу пользу, поскольку это всего лишь ваше слово против его.

Джонатан решил, что ослышался.

– Подаст в суд?! На меня?!

Теряя терпение, сержант Кручинс сказал:

– Вы утверждаете, что сожгли куклу, – это очень подозрительно. Но даже если предположить, что она и правда существовала, у вас нет доказательств, что вы купили ее в лавке игрушек мистера Гудвина. Нет никаких квитанций, вас никто не видел в лавке или возле нее. Женщина, о которой вы нам сообщили, – та, что живет в футляре от контрабаса, – совершенно чокнутая и немая к тому же. Не слишком надежный свидетель. При этом в книге учета лавки игрушек не значатся сведения ни о каком… – сержант сверился с записями в блокноте, – Малыше Коббе. Мы всё тщательно проверили.

– Я был там! Говорил с Гудвином! И купил у него проклятую куклу!

– Мистер Гудвин заявляет, что незнаком с вами, никогда вас прежде не видел и уж тем более не продавал вам никакую куклу.

– Проклятый лжец! – закричал Джонатан, сжимая кулаки в бессильной ярости.

Он уже догадался, что ни в чем не переубедит этого сержанта и его синемундирных прихвостней. Лень и безразличие полиции его, разумеется, не удивили, но от подобной несправедливости у него даже перехватило дыхание. Их послушать, так они с Марго все придумали, никакой куклы не было, а их сын просто якобы неудачно порезался или что-то в том же духе.

Уяснив, что хозяин дома успокаиваться не намерен, сержант стал намекать, что, быть может, полиции стоит уделить особое внимание тому, как именно ребенок получил свои ранения во время туманного шквала, в запертой квартире, в присутствии отца и матери. И лишь тогда Джонатан понял, что, если продолжит настаивать на своей версии случившегося, из жертв их самих сделают виновными. Для Габена подобный исход был не редкостью.

Нехотя Джонатан заставил себя замолчать и, с трудом сдерживая бушующие внутри эмоции, проводил господ полицейских к двери.

Когда они покинули дом № 24, он еще какое-то время возмущался в пустоту, угрожал, проклинал констеблей, призывал на их головы падения дирижаблей, а под ноги – обрушения мостов, но вскоре его запал весь «сошел на нет». Он словно выгорел и потух…

Постепенно дом наполнился тишиной. Никто больше не топал по лестнице, никто не хлопал дверями, никто ни о чем ни с кем не говорил.

Марго полностью ушла в себя. Почти все время она проводила возле постели Калеба, кормила его с ложечки кашей из тертых желудей. Джонатан и вовсе превратился в тень. Он уходил на работу, возвращался поздно, молчал и часами глядел в пустоту, о чем-то раздумывая.

Слух о том, что в доме № 24 случилось что-то мрачное и зловещее, разошелся по Каштановой улице словно подхваченный ветром.

Перестал приходить старый почтальон мистер Лейни, а молочник мистер Миллн всякий раз, когда оставлял у порога свои бутылки, старался ретироваться от «жуткой» двери как можно быстрее. Судя по ковру опавших листьев и обрывкам газет у крыльца, которые никто не спешил убирать, даже дворник, мистер Тувиш, обходил, или в его случае, скорее, обметал, их порог стороной.

Марго и прежде не особо общалась с соседями, но сейчас она буквально чувствовала, как они все смотрят, пытаются пронзить любопытными взглядами затянутые занавесками окна, перешептываются между собой, выясняют, что же именно произошло в доме № 24. Даже не выходя за дверь, она ощущала тучу злорадства, которая будто зависла над их крышей. Таковы были Габен и его жители – никакого сочувствия, никакого сопереживания, лишь потаенная радость, что это случилось не с ними.

Даже сестра Марго Джеральдин вела себя с ней так отстраненно, словно они чужие. Явилась к ним домой лишь однажды, спросила с порога: «Это правда?» – и после того, как Марго со слезами бросилась к ней в объятия, отстранилась, развернулась и ушла. Она будто боялась заразиться несчастьем, постигшим семейство Мортон.

За эти дни Марго осунулась и постарела. Бледная, исхудавшая и поседевшая, похожая на призрак, она неслышно бродила по дому, то и дело заглушая рыдания платком.

Калеб ничего не говорил. Он лежал в кровати с закрытыми глазами и забинтованным лицом, и она понимала, что сын до сих пор жив, лишь по изредка поднимающейся при дыхании груди и по тонкому посвистывающему хрипу, вырывающемуся через неплотно сомкнутые губы. Обезболивающие средства доктора Доу вроде бы работали. Марго теперь всегда давала их Калебу заранее: у нее в ушах до сих пор стоял жуткий крик сына, когда действие одного из лекарств прошло.

На третий день доктор вернулся и снял повязки, снял швы. Марго очень боялась того, что ей откроется, когда бинты спадут, но, увидев такое родное и любимое, хоть и бледное лицо сына, она почти сразу же успокоилась. Доктор Доу справился просто замечательно – вряд ли можно было сделать лучше. О случившемся свидетельствовали лишь тоненький красный шрам, нитью протянувшийся по контуру лица, да несколько крошечных шрамиков у губ и в уголках глаз.

– Все, как я и предполагал, – сказал доктор Доу, осмотрев лицо маленького пациента. – Заживление и восстановление все еще продолжаются, но моя работа на этом закончена. Я оставлю вам новый список лекарств…

Он собрал бинты, сложил инструменты в саквояж и ушел.

С того момента, как дверь за ним закрылась, жизнь была готова вернуться в дом № 24 на Каштановой улице.

Средства для заживления ран, как и обещал доктор Доу, действовали довольно быстро, и в скором времени Калеб почти полностью пришел в себя.

Он уже мог сам есть, ходил, двигался. Моргать, правда, было все еще больно – глаза закрывались невпопад, по очереди, веки будто жили своей собственной жизнью: то дрожали и не сдвигались с места, то захлопывались, как крышки чемоданов. Это было довольно странное и пугающее зрелище. Примерно так же дело обстояло и с губами. Всякий раз, как Калеб шевелил ими, они или провисали, или растягивались в неестественной улыбке.

А еще от пилюль мальчик сильно заикался. Он едва мог выдавить из себя целое слово, и на это уходила почти минута. Поэтому вскоре Калеб и вовсе оставил все попытки говорить.

Тихий, молчаливый, задумчивый, он почти не покидал свою комнату, ел очень мало и реагировал, когда к нему обращались, не сразу, словно какое-то время пытался понять, что этим странным людям от него нужно.

Марго как могла пыталась его расшевелить, старалась окружить заботой, но было видно, что его это лишь раздражает. В какой-то момент ей удалось разговорить сына, и он, заикаясь и сбиваясь, признался, что лицо, его старое лицо, кажется ему чужим. Калеб боялся, что, если он резко наклонится или кашлянет, оно отпадет.

Марго хотела его утешить, но он отвернулся и замкнулся в себе, и ей не оставалось ничего иного, кроме как оставить его в покое. Она чувствовала себя совершенно беспомощной, понимала, что произошедшее травмировало Калеба сильнее внутри, чем снаружи, но ничего не могла с этим поделать.

О произошедшем, к слову, не говорили. Совсем. Эта тема висела в спертом воздухе квартиры, пряталась в пыли под кроватями, покоилась в ящичках комодов и гардеробов, но никто не хотел ее поднимать. Мортонам казалось, что, если только заговорить об этом, все вернется, ужас снова поселится в их доме, и они просто не смогут еще раз его пережить.

Марго между тем избавилась от всех следов трагедии, надеясь, что вместе с ними избавится и от ощущения безысходности. Вооружившись щетками и совком, она вычистила уголь, золу и пепел из камина в детской, собрала все это в мешок, а мешок выставила за дверь. Ей казалось, что пока эта тварь, пусть и в виде золы, находится в доме, ее семья не сможет оставить случившееся. Марго ощущала, что проклятая кукла как будто до сих пор здесь: сидит с ними за одним столом, бродит по лестнице, прячется на чердаке. Ей постоянно чудилось в тишине квартиры мерзкое и ехидное «м-м-мам-м-мочка».

Когда стемнело, она выглянула в окно, чтобы удостовериться, что праха куклы больше нет рядом с их домом, но вместо этого с раздражением отметила, что дворник снова «забыл» забрать мешок, а еще она увидела, как что-то копошится у двери. Что-то большое – вроде бы уличный пес, – опустив морду и лапы в мешок, обнюхивало его содержимое в поисках чего-нибудь съедобного.

Марго уже думала выйти за дверь и прогнать животное, но тут свет фонаря упал на его отвратную морду, на шесть тонких, поросших редкими волосами ног, и она в ужасе задернула штору. Блоха! Гигантская блоха из Фли! Откуда она здесь, в самом сердце Тремпл-Толл?!

Наутро ни блохи, ни мешка, ни ответов не было.

Улица Каштановая была тихой и сонной. Никаких драм, истерик и скандалов. Живущих здесь людей спокойно можно было принять за лунатиков, и это несмотря на то, что улица располагалась неподалеку от Неми-Дрё, шумной центральной площади Саквояжного района.

Росшие здесь каштаны почти полностью облетели. Клочки тумана, оставшегося после шквала, запутались в ветвях. Порой по выложенной брусчаткой узенькой мостовой стучали колеса экипажей, трещали звонки велоциклов. В какой-то момент прогромыхала дымная пароцистерна рыбника; «Карасики мистера Доуза» – было выведено черными трафаретными буквами на ее покатом боку. Девушка в твидовом платье и клетчатом коричневом пальто пронеслась на паровых роликовых коньках, из тоненьких выхлопных труб которых в воздух поднимались струйки красноватого дыма. Девушка исчезла так же быстро, как появилась, умчалась, и вряд ли ее ждало впереди что-то плохое.

Марго захотелось вот так же: надеть пылящиеся на дне обувного комода старые роликовые коньки, толкнуть дверь и… разумеется, она никуда никогда не отправилась бы.

Миссис Мортон сидела у окна. Она больше не могла находиться в этой темной затхлой квартире, но и мысль выйти на улицу была для нее невыносима. С недавних пор внешний мир ее пугал: слишком много зла бродит по улицам и переулкам, слишком много тьмы ездит в трамваях и ждет на станциях. Но эта затхлость… Марго тошнило от одного взгляда на полосатые обои, на обитую старым плюшем мебель, на стопки газет со всеми этими заголовками, криками восклицательных знаков, недоумением знаков вопросительных и нерешительностью многоточий. А еще здесь стоял запах… Нафталин и тягучее, вяло протекающее отчаяние.

Поэтому Марго просто поставила кресло напротив окна в гостиной и представила, будто она одновременно и дома, и на улице. Или, скорее, ее нет ни здесь, ни там. И просто часами сидела в кресле, безразличным взглядом провожая спешащих мимо прохожих и проезжающие экипажи. Мистер Миллн на своем трехколесном велоцикле развозит молоко. Откуда-то с той стороны улицы доносится шелест метлы – это мистер Тувиш сметает листья под каштанами. Мимо окна, что-то обсуждая, прошли миссис Тиззл и ее подруга миссис Хенн. Поравнявшись с № 24, они покосились на «зловещий дом», увидели Марго в окне и ускорили шаг. Ей было все равно.

Марго глядела на падающие листья, на кота, чешущегося на гидранте, на Пуффа, пса из дома № 18, который вечно ходил как в воду опущенный. Она так привыкла к сонной неторопливости происходящего за окном, что сперва не обратила внимания на неподвижную фигуру, стоящую на другой стороне улицы и глядящую будто бы прямо на нее. Куда именно незнакомец смотрит, она определить не смогла, поскольку человек в длинном пальто и двууголке был в маске – белой носатой маске. Не сразу Марго поняла, кто это такой, а когда до нее внезапно дошло, тут же вскочила на ноги, намереваясь позвать Джонатана, но, бросив еще один взгляд в окно, вдруг обнаружила, что там больше никого нет.

Она тряхнула головой, протерла глаза. Никого. Лишь Пуфф грустно уставился на свое отражение в луже.

– Уже мерещится, – пробормотала Марго и вернулась в кресло. – Все эти мысли…

Джонатану об этом, решила она, лучше не говорить, а то еще неизвестно, что он устроит.

И то верно – в последнее время с ним творилось много чего неладного. Он был совершенно на себя не похож: стал злым, грубым и дерганым – в те моменты, когда ей все-таки удавалось вытащить из него хоть слово. Они очень отдалились.

Радиофор Джонатан больше не включал, газет не читал. Было видно, что вина пожирает его, медленно отгрызает по кусочку. Из-за того, что принес эту проклятую куклу, из-за того, что в тот вечер слушал аудиодраму в то время, как настоящая драма разворачивалась в его собственном доме. Он винил себя за то, что не услышал крики сына из-за дурацкого радиоспектакля.

В один из дней, когда Джонатан был якобы на работе, засвистел датчик пневмопочты. Марго достала из капсулы конверт с печатью конторы «Лейпшиц и Лейпшиц». Внутри обнаружилось уведомление об увольнении за неявку на службу и пропуск подряд пяти дней без сообщения причины. Когда Джонатан вернулся поздно вечером, Марго ткнула рукой в раскрытое письмо, лежащее на столике у патрубка пневмопочты, и спросила:

– Куда ты ходишь, Джонатан?

Тот хмуро отвернулся.

– Куда ты ходишь, Джонатан? – повторила она.

– В переулок Фейр, – с ненавистью выдавил сквозь зубы Джонатан.

– Зачем? – испуганным шепотом произнесла Марго.

– Я хочу узнать…

– Что?

– Хочу узнать зачем. Зачем ему это понадобилось!

– Кому? Кукольнику?

– Да, этому проклятому кукольнику Гудвину. Зачем ему понадобилось уродовать нашего мальчика. Я не понимаю, что происходит. И это сводит меня с ума. Мне никто не верит! Почему никто не верит?!

– Джонатан, – сказала Марго. – Мы должны быть рады, что все закончилось так, как закончилось. Калеб выздоравливает. Мы должны верить, что он вернется, станет прежним. Я просто хочу, чтобы все это забылось как страшный сон.

– Это никакой не сон, – упрямо проговорил Джонатан. – Это никогда не забудется. Все это произошло не просто так. И я хочу знать почему.

– Ты сделаешь только хуже, – сказала Марго.

Он развернулся и, не проронив больше ни слова, отправился в комнату.

Что ж, в итоге Джонатан сделал хуже. Намного хуже.

Ветер носил по тротуару опавшие листья. С ветвей росших вдоль улицы каштанов время от времени срывались и падали новые.

Было довольно прохладно, и прохожие, подняв воротники и кутаясь в пальто, грели руки в карманах. Осень намекала некоторым забывчивым жителям Тремпл-Толл, что оставить дома перчатки было большой ошибкой.

Марго в очередной раз поправила Калебу шапку, чтобы она не сползала на глаза. Обычно он не любил, когда мама так делала, и восклицал: «Ну ма-ам!» – но сейчас вообще никак не отреагировал.

Да, раньше много чего было иначе. К примеру, Калеб вечно норовил высвободить свою руку из ее – он обожал носиться кругом, пиная листья, подбирая каштаны и швыряя их затем в уличных автоматонов, – мальчик полагал, что мама не видит. Автоматоны, по его мнению, невероятно забавно звенели, когда в них ударялся каштан…

Но это все было так давно – неделю назад, а кажется, в прошлой жизни. Сейчас Калеб молча шел рядом, понуро глядя под ноги. Рука сына в ладони Марго была вялой и постоянно выскальзывала, но та крепко держала – боялась отпустить.

Почти всю дорогу с момента, как они вышли из дома, молчали. Марго лишь однажды спросила: «Хочешь, я понесу твой портфель?» Калеб на это покачал головой и отвернулся.

Она знала, о чем он думает. А все потому, что думала о том же: «Что его ждет в школе? Как отреагируют прочие ученики на его шрамы и заикание? Что скажут учителя?..»

Марго не хотела вести туда сына, не хотела оставлять его одного. Еще утром у нее не было и мысли, чтобы отправить Калеба в школу так скоро после всего, что случилось. А потом пришло письмо, в котором помощник господина школьного директора сообщал, что Калеба ждет отчисление за прогулы («Больше трех прогулов – и вы изгоняетесь без права вернуться!»).

Марго написала ответ. Пыталась все объяснить – не вдаваясь в подробности, рассказала, что произошла трагедия, как могла старалась вызвать у школьного клерка сочувствие, обещала, что, как только Калеб окончательно придет в себя, он вернется в школу, и молила дать им время. Но все было тщетно – никакого сочувствия, никакой жалости: «Правила есть правила, и никаких исключений!» До отчисления оставался еще один прогул, но как Калеб мог пойти в школу в таком состоянии?!

Все это было настолько несправедливо, что Марго в стиле Джонатана, утратив самообладание, какое-то время разорялась и проклинала черствых людей, а потом рухнула в кресло без сил и заплакала.

И тогда Калеб подошел к ней, тронул ее за руку и сказал: «Я пойду».

Марго ответила, что никуда он не пойдет, пока не вылечится, но он просто повторил: «Я пойду» – и, заикаясь, добавил, что хочет выйти из дома, где все напоминает ему о случившемся, хотя бы ненадолго…

Калеб пристально на нее глядел, даже не моргал, и она поняла, что не переспорит его.

Тогда Марго написала доктору Доу, спросила, можно ли Калебу идти в школу и не последует ли из-за этого какое-нибудь ухудшение. Она надеялась, что доктор категорически запретит, но на удивление он не был против, лишь добавил, что в принципе считает посещение школы бесполезной тратой времени, поскольку, по его словам, там не учат ничему полезному. Также он весьма критически отозвался о нелепой школьной форме.

Не получив союзника в лице доктора Доу, Марго вынужденно согласилась и отправила в школу письмо, сообщив, что Калеб сегодня появится на занятиях.

И вот они туда идут. Как самые обычные мама и сын. Как те, с кем ничего не произошло, потому что они слишком обычные и скучные, чтобы с ними что-то происходило.

«Наверное, – подумала Марго, – со стороны может показаться, что мы просто…»

Она вдруг почувствовала, что кто-то за ними идет. И резко обернулась.

Прохожие, как и до того, торопились по своим делам или просто были слишком заняты, погруженные в себя и ничего не замечающие кругом… Какая-то дама с собачкой остановилась у фонарного столба, и собачка, задрав лапку, с довольным видом удобрила его. Два джентльмена стояли у газетной тумбы и спорили, стоит ли «Сплетня» своей четверти фунта или нет. Какой-то мистер в видавшем виды зеленом пальто, котелке и очках, почесывая короткую и неухоженную рыжую бороду, стучал по бронзовому боку уличного кофейного варителя, требуя немедленно выдать ему чашечку кофе, при этом он словно не замечал имевшуюся на нем прорезь для монет…

– Показалось… – задумчиво пробормотала Марго.

Они продолжили путь. Вот только Марго не знала, что за ними и правда кое-кто следил. Большой зловещий комок мрака полз за ними, цепляясь за проходящие вдоль дома трубы на третьем этаже, порой перебирался на балкончики и эркеры, а порой и вовсе перепрыгивал через улицу. Комок мрака неотступно следовал за Марго и Калебом, прыгая с крыши на крышу.

Но они его не замечали…

Мортоны между тем подошли к темно-коричневому кирпичному зданию с высокими дубовыми дверями и круглым окном под самой крышей.

У главного входа в школу толпились ученики и их родители. Некоторые дети традиционно упрашивали мам и пап не отправлять их в «это жуткое место». Кто-то из учеников цеплялся за пожарный гидрант и вопил, кто-то плакал, повиснув на руке у мамы, еще кто-то сучил ногами и прыгал на канализационном люке, пытаясь, видимо, заставить крышку перевернуться, – уж лучше угодить в канализацию, чем в школу. Одна маленькая девочка и вовсе ползала по отцу, как мартышка по дереву, цепляясь за его пальто, – вот она взобралась к нему на плечи, а вот уже переместилась за спину. Отец крутился-вертелся и все пытался поймать юркое создание, но пару раз девочка его чуть не укусила. Наконец ему удалось схватить ее за шкирку. Держа дочь на вытянутой руке, мужчина подбежал к двери школы, зашвырнул девочку в проем и бросился прочь, придерживая на бегу котелок.

Все это было обычным делом – Марго почти даже не обращала на происходящее внимания.

– Миссис Мортон!

Из двери выскользнул тощий сутулый и похожий на мышь субъект. Уродливо улыбнувшись (уголки его губ при этом всегда почему-то опускались), он принялся пробираться через очередь заходящих в школу учеников, самые высокие из которых достигали ему максимум до груди.

Марго поморщилась. Мистер Рутичч, помощник господина директора, был личностью на редкость лицемерной и гадливо приветливой. Очевидно, этот тип ждал их с Калебом и караулил у двери.

– Доброе утро, миссис Мортон, – сказал мистер Рутичч, подойдя и поправив круглые очки на носу. – Вы все же привели вашего сына, несмотря на то что мы просили вас этого не делать. Рад, бесконечно рад!

– Калеб сам захотел прийти сегодня в школу. Ему стало лучше и…

– Похвально-похвально, но ведь мы очень многозначительно намекали вам, что, согласно правилам школы, ваш сын будет отчислен за прогулы…

– Если так называемых прогулов будет больше трех! – негодующе перебила Марго. – Если бы мой сын сегодня не пришел, вы смогли бы его отчислить, согласно этим вашим дрянным правилам школы. Но он здесь, поэтому я не желаю больше слушать о каких-либо отчислениях.

Мистер Рутичч пожевал губами. Как бы ему ни хотелось спорить, миссис Мортон была права. Бюрократически говоря, строгие школьные правила пока что нарушены не были.

Склонившись к мальчику, он принялся беззастенчиво разглядывать его лицо.

– Вы писали, что произошла какая-то трагедия, – с любопытством сказал мистер Рутичч. – Какая именно?

– Вам не нужно это знать, – сухо ответила Марго.

– До нас дошли слухи, что мальчику… отрезали лицо?

Марго сжала губы с такой силой, что они побелели. «Слухи!» Несомненно, эти слухи разнес кто-то из соседей.

Мистер Рутичч продолжал:

– Понимаете ли, миссис Мортон, правилами школы установлена строгая форма учеников, а лицо… кхм… является важной часть этой формы.

– Вам дать платок, чтобы вы протерли свои очки? – теряя терпение, процедила Марго. – Внешний вид Калеба полностью соответствует вашим правилам.

– Это так, это так, – нехотя согласился помощник директора. – Что ж, к своему огорчению, вынужден признать, что вид мальчика соответствует, количество прогулов не достигло отметки для отчисления, а его… гм… шрамы, наверное, не будут особо смущать других учеников.

– К своему огорчению? – прищурилась Марго.

– Ну, мы надеялись, что его шрамы будут более… выделяющимися…

Марго не выдержала и, отпустив руку Калеба, шагнула к мистеру Рутиччу. Ее лицо полыхало от ярости, и помощник директора испуганно попятился.

– Вам не стоит меня злить, мистер Рутичч. Если вы еще хоть слово скажете о шрамах моего сына или я узнаю, что это как-то обсуждается в школе, вы пожалеете.

– Вы мне угрожаете, миссис Мор…

– Именно так. Если в школе будут потворствовать слухам о произошедшем с моим сыном… я очень не хочу этого делать, но, если потребуется, поговорю с близким другом моего отца, капитаном Криглихом, который живет на улице Гримо. Вы знаете, о ком я?

О, он знал, этот гадкий человечишка. Услышав имя капитана, услышав название улицы, он побледнел и затрясся так сильно, что очки запрыгали на его носу.

– В-враний п-полк? – заикаясь от страха, проговорил мистер Рутичч.

– Именно. Думаю, вы не хотите, чтобы господин капитан и его люди заглянули к вам в гости и поинтересовались, почему вы огорчаете миссис Марго Мортон.

На самом деле угроза Марго была пустой, как бумажник транжиры. Она ни за что не пошла бы на улицу Гримо, ни за что бы не попросила об услуге одного из самых жутких людей города. Но мистер Рутичч поверил.

– Конечно-конечно, мэм, – залепетал он. – Не стоит по пустякам беспокоить таких важных джентльменов. Не волнуйтесь, я лично придушу все слухи – изловлю их сачком, засуну в банку, а банку выброшу в канал. Не смею больше отнимать ваше время. Скоро ударит колокол. Вынужден откланяться.

Помощник директора развернулся и опрометью бросился к двери школы, расталкивая учеников в стороны и гневно покрикивая на них: «С дороги, бестолковые коротышки!»

Марго положила руку на плечо Калеба:

– Если ты хочешь, мы можем уйти. Просто вернемся домой и…

– Я н-не хочу быть д-дома, – чуть слышно произнес мальчик.

– Калеб…

– Н-нужно идти.

Марго кивнула, поцеловала его в лоб и крепко обняла – она не хотела отпускать сына, но он выскользнул из ее объятий и направился ко входу в школу. Уже почти все ученики скрылись внутри. Вскоре и Калеб исчез из виду.

– Я заберу тебя! – запоздало воскликнула Марго. – Я буду здесь, когда уроки закончатся!

Марго почувствовала на себе пристальные взгляды, и сбоку раздалось хихиканье из разряда такого хихиканья, которое вроде как пытаются заглушить перчаткой, но так, чтобы его непременно услышали.

Слева от дверей школы стояла троица дам в пальто с меховыми воротниками, в модных шляпках и с чудовищными, но не менее модными ридикюлями из змеиной кожи разных цветов. Марго знала этих дам, особенно хорошо она знала миссис Гриззелоу, мать Эдгара, одного из одноклассников Калеба.

– О, миссис Мортон, – с тонкой ядовитой улыбкой сказала миссис Гриззелоу. – Не ожидали вас здесь увидеть. Как и вашего невоспитанного мальчишку, который вечно грубит моему Эдгару.

– Я тоже не ожидала вас здесь увидеть, миссис Гриззелоу, – ответила Марго. – Не знала, что в городском зоосаду сегодня выходной и страусов отпустили погулять.

Миссис Гриззелоу и ее спутницы гневно заворковали, одна из дам так возмутилась, что нечаянно стукнула себя по лицу веером, которым до того обмахивалась.

– Каков сынок, такова и мамаша! – воскликнула миссис Гриззелоу. – Пойдемте, дамы. Нас ждет чаепитие и партия в бридж. В таком замечательном месте, где пахнет уж всяко получше, чем здесь!

Поджав губы, миссис Гриззелоу и ее спутницы сели в ожидавший их экипаж, и, как только дверцы за ними закрылись, тот тронулся в путь. Далеко, впрочем, он не проехал. Сделав разворот, экипаж подкатил к зданию на противоположной от школы стороне улицы, и все три дамы вышли на тротуар.

Миссис Гриззелоу с гордым видом повернулась к Марго и важно кивнула на вывеску «Трюмо мадам Деманш. Клуб для благородных дам» с намеком, что, мол, таких, как миссис Мортон, туда и на порог не пустят. После чего вся троица, по очереди стукнув по голове сложенными веерами открывшего им двери автоматона, отправилась пить чай и играть в карты.

Улица у школы опустела. Марго, быстро позабыв о различных высокомерных личностях, стояла и глядела на окна – пыталась угадать, за каким из них сейчас Калеб. Ей было страшно… ее сын сейчас там совсем один. Школа и в обычное время – довольно неприятное место, но сейчас…

«Он справится… – насильно успокоила себя Марго. – Не думать о плохом… Уроки продлятся не так уж и долго, а я тем временем порадую его чем-нибудь вкусным… загляну в кондитерскую, куплю конфет “Бонибон” – он их так любит… любил…»

Марго почувствовала, как к глазам подкатывают слезы, достала платок из-за отворота манжеты и, всхлипывая, направилась вниз по улице, в сторону дома.

Черный комок на крыше здания напротив, замерев на карнизе, глядел ей вслед.

Школьный двор с трех сторон был обнесен угрюмыми кирпичными стенами учебного здания, а с четвертой перегорожен высокой кованой оградой. По двору, напоминая больших унылых жаб в мире, где не осталось ни одной мухи, бродили дети в клетчатой темно-зеленой школьной форме. Понурые, не в силах сбросить с себя пристальные строгие взгляды, они были похожи на заключенных в тюрьме.

У ведущей во двор двери застыла сутулая фигура мистера Споллвуда, учителя манер и воспитания, которого, судя по его выражению лица, сейчас жутко пытали, – он ненавидел это место. В руках мистер Споллвуд держал шумомер с датчиком и следил, чтобы стоявший во дворе гул не достигал регламентированного школьными правилами предела детского шума. В глазах-окнах здания школы виднелись серые фигуры других учителей, неотрывно глядящих на двор: пусть сейчас и была большая перемена, дети не должны чувствовать себя слишком веселыми и радостными, ведь «радость – это прямая дорога к нарушению правил» – так считал Горнон Гокби, господин школьный директор.

По углам двора сиротливо жались оставшиеся от шквала клочья тумана – за прошедшие дни они так до конца и не развеялись. Кто-то из детей запускал в клочья руки и, с опаской оглядываясь на мистера Споллвуда, ел их. Больше от скуки и любопытства, чем от голода.

Калеб Мортон сидел отдельно от других на качелях в паре ярдов от решетки ограды – в паре ярдов от огромного шумного мира взрослых.

Уныло скрипели натянутые цепи. Мальчик покачивался совсем чуть-чуть, не отрывая ног от земли. Прочие дети глядели на него исподлобья, перешептывались, но, когда он смотрел на них в ответ, тут же отворачивались. Если бы учителя не били их по рукам указками, они непременно тыкали бы в него пальцами.

То, что с ним что-то произошло, ни для кого не было тайной. Когда Калеб вернулся в школу, его прежние друзья, Эмили, Фред и Картавый Суили, сделали вид, что незнакомы с ним. Признаться, у него и не было особого желания поддерживать общение как с ними, так и с кем бы то ни было вообще. Он говорил с трудом и, когда отвечал на какой-нибудь заданный учителем вопрос, выдавал слова коротко, отрывисто, с тяжелым придыханием. А еще он отчаянно заикался, отчего другие дети смеялись.

Ученикам было запрещено каким-либо образом привлекать внимание к случившемуся или поднимать эту тему, но, разумеется, несмотря на все запреты, какие только истории не ходили по школьным коридорам, а с ударом колокола, знаменующим начало большой перемены, эти истории выскользнули и во двор.

Старые друзья во что-то играли, лениво болтали о том, как тяжело учиться, а еще о том, что хочется поскорее вернуться домой. Картавый Суили хвастался новой игрушкой…

После всего, что произошло, Калеба не интересовали игрушки, игры и тому подобное. Ничто не приносило ему радости – откуда-то он знал, что больше никогда не сможет улыбаться. Впрочем, ему и не хотелось.