Текст книги "Неизвестные солдаты кн.3, 4"

Июньские дни радовали просторными горизонтами, солнцем, зеленью и многоцветьем полей..

Оказавшись на одной из главных железнодорожных магистралей, Неля была поражена: какая же силища катилась на запад! Все пути на станциях были забиты поездами. На открытых платформах высились танки и разобранные самолеты. Но особенно много артиллерийских орудий, прикрытых сверху брезентом. Не десятки и не сотни, а, наверное, тысячи пушек везли к фронту. Были среди них совсем маленькие, как игрушечные, были средние, с набалдашниками пламегасителей на длинных стволах, были огромные, напоминающие слонов с толстыми хоботами. В открытых дверях теплушек толпились молодые солдаты в новом обмундировании. Возле запломбированных вагонов с боеприпасами степенно прохаживались часовые. Зеленые пассажирские составы встречались редко, казались странными и неуместными в этом военном потоке.

Неля с гордостью восседала на броне «своего» танка. Пусть для незнакомых людей она – обыкновенная девчонка в замасленном ватнике. Но ведь этот танк, и следующий, и еще три танка в конце эшелона сделаны с ее помощью. Порой это казалось удивительным даже самой Неле. Она внимательно разглядывала свои руки, покрытые ссадинами, трогала пальцами твердые бугорки мозолей. Маленькие руки – и огромный танк! Вот бы всем рабочим побывать на этой дороге, посмотреть, в какой мощный поток сливается сделанное ими. А то ведь каждый трудится в своем цеху над одной или несколькими деталями, каждый видит только свою каплю, не видит порой даже готовой продукции и не представляет, в какое море сливаются капли и ручейки. А поглядеть своими глазами – лучше любой агитации, любых бесед… Может, хоть после войны кто-нибудь догадается устроить для рабочих такой смотр!

В Рязани эшелон всю ночь простоял на запасном пути, всю ночь к начальнику эшелона приходили и уходили какие-то офицеры. Из разговоров девушка поняла, что составу изменили маршрут. Наутро начальник эшелона объяснил Неле, смущенно улыбаясь, будто в перемене повинен был он сам.

– Надеялись в Москву вас доставить, но не получается. Вы уж простите. На юг едем. – Понизил голос и добавил доверительно: – Все туда поворачивают. Опять, видно, там узелок завязывается!

Неля не особенно огорчилась. До Москвы недалеко, как-нибудь доберется на местном поезде. Жаль только было расставаться со своими танками. Она даже взгрустнула, лаская напоследок взглядом шершавые плиты корпуса, обтекаемую литую башню с длинным орудийным стволом. Залезла в люк, прислонилась щекой к холодному гладкому шву и сказала танку, словно живому: «Ну, ни пуха тебе, ни пера!»

* * *

Третье военное лето началось спокойно.

В зимних сражениях обе воюющие стороны, особенно немцы, понесли крупные потери, однако стратегические резервы были еще далеко не исчерпаны. Вооруженные силы обеих сторон продолжали расти. К лету войска Советского Союза и Германии усилились, как никогда раньше.

В начале 1943 года фашисты произвели тотальную мобилизацию, призвав сразу два миллиона мужчин. Численность армии увеличилась до одиннадцати миллионов человек. За короткий отрезок времени вдвое возросла продукция танковой и авиационной промышленности. Но немецкие генералы знали, что советские войска не только сравнялись с противником по количеству и качеству техники, но и обгоняют быстрыми темпами. Одна за другой появлялись на фронте новые танковые и авиационные армии, артиллерийские дивизии, соединения гвардейских минометов. Эвакуированная в тыл промышленность работала теперь на полную мощность.

Офицеры и солдаты воюющих армий получили большой опыт как в обороне, так и в наступлении. Боевые возможности войск считались примерно равными. Войска могли выполнить любой приказ своих полководцев. Исход предстоящих сражений во многом зависел теперь от талантливости, от предвидения руководителей, от правильного стратегического замысла.

Пока отдыхали пушки, в незримой схватке скрестились умы. Экзамен на зрелость сдавал высший генералитет.

Два года боев не принесли немцам решающего успеха. Война затянулась, и каждый месяц затяжки уменьшал шансы гитлеровцев на победу. За неделю немцы могли создать и вооружить одну дивизию, а русские за это же время успевали оснастить и выставить две или три. И чем дальше, тем стремительнее возрастала эта пропорция.

У фашистов оставалась последняя возможность спасти положение: пока русские не имеют подавляющего превосходства, пока не открыт второй фронт, снова сосредоточить на Востоке все силы и наступать, предупредив удар советских войск.

Если летом 1941 года немцы могли позволить себе роскошь вести наступательные операции по всему фронту, если в 1942 году у них имелось достаточно сил, чтобы двигаться вперед на южном крыле фронта и ставить перед собой далеко идущие цели, то теперь они не мечтали об этом. Теперь внимание гитлеровских генералов было приковано к одному участку.

Линия фронта вытянулась почти по прямой от Ростова до Ленинграда. И лишь возле Курска образовался выступ протяженностью около 200 и глубиной до 120 километров, вдававшийся в расположение немецких войск. Было очень заманчиво срезать этот выступ вместе с находившимися в нем советскими армиями, ослабить противника, создать условия для дальнейшего наступления, как это было в прошлом году под Изюм—Барвенково.

Гитлер любил повторять то, что ему удавалось. Он, а за ним и его генералы, отбрасывая приемы и методы, не принесшие решительных побед, канонизировали удачи, даже случайные, руководство теряло гибкость, глубже укоренялись стратегические и тактические шаблоны. Гитлер не хотел учиться. Он считал себя почти богом, а боги не учатся. Он не мог поверить, что противники, позже Германии вступившие в школу современной войны, овладеют знаниями, опытом быстрее немцев и уже поднялись на ступень выше.

Советское командование, готовясь к летней кампании, учло все сильные и слабые стороны противника, учло свои прошлые ошибки. Гитлеровцы «срезали выступы» и в 41-м, и в 42-м, делали это почти всегда успешно. Наверняка они попытаются теперь срезать и Курский выступ.

Ставка решила: наступать не будем! Пусть наступают немцы. Войска Центрального и Воронежского фронтов получили приказ зарыться в землю, создать непробиваемую оборону, измотать и обескровить противника. В район Курской дуги направлялись резервы, сюда шла новая техника. А войска соседних фронтов, Брянского и Западного, готовили тем временем наступление на Орел, во фланг и тыл ударной группировки противника.

Ошибиться, не распознать планы гитлеровцев было бы сейчас очень страшно. А ошибиться было нетрудно, так как даже сами фашисты еще не знали достоверно, когда и где именно будут они атаковать.

4 мая Гитлер собрал в Мюнхене совещание высшего военного командования, чтобы обсудить план операции «Цитадель». Фельдмаршалы и генералы еще только обдумывали, как лучше нанести удар. А советские войска в Курском выступе уже заканчивали к тому времени основные оборонительные работы.

Генерал-инспектор бронетанковых войск Гейнц Гудериан приехал на совещание без определенной точки зрения. Его беспокоило лишь одно: по плану операции важная роль отводилась новым танкам «тигр» и «пантера». А танков этих было пока немного, в их конструкции обнаружились недостатки, для устранения которых требовалось время.

Еще до начала обсуждения у Гудериана испортилось настроение. В зал, мимо него, прошел фельдмаршал фон Клюге. Надменный, с брезгливо оттопыренной губой, он высокомерно ответил на приветствие Гудериана. И сразу всколыхнулась старая обида. Вот он, враг номер один, над которым Гейнц торжествовал когда-то победу и который одним ударом выбил его из седла на целых полтора года. Этот педант командует группой армий «Центр», пользуется доверием фюрера, на его мундире не хватает места для наград. А Гудериан из-за его козней едва не лишился всех благ, едва не умер от болезни сердца… Ни к кому у него не было такой ненависти, как к фон Клюге.

Нет, борьба между ними еще не закончена. Но теперь надо быть особенно осторожным, надо ждать, когда наступит подходящий момент для расплаты.

Гудериан не столько слушал доводы «за»и «против» наступления на Курской дуге, сколько следил, как воспринимает их фюрер. Любимец Гитлера генерал-полковник Модель решительно заявил: операцию следует отменить. Русские уже создали глубокоэшелонированную оборону, усилили свою артиллерию, отвели в резерв механизированные войска, лучше беречь силы и ждать.

Слова Моделя подействовали на фюрера, было видно, что он колеблется.

Речь Манштейна прозвучала невразумительно. Он был хороший стратег, но плохой оратор. В общем, он за наступление, если ему дадут еще две дивизии. Зато фон Клюге говорил твердо и коротко. Он настаивал, чтобы операцию «Цитадель» начали как можно скорее. Гитлер слушал фельдмаршала внимательно, однако без одобрения. И Гудериан понял, что сейчас самое подходящее время сделать выпад в сторону противника, поколебать его авторитет в глазах Гитлера.

Гудериан сказал, что с большим трудом ему удалось укрепить бронетанковые силы. Но если их бросить на прорыв заранее подготовленной обороны, потери будут огромны. А пополнить войска танками в ближайшее время вряд ли удастся, потому что надо заботиться не только о Восточном фронте, но и об обороне на Западе. Некоторые военачальники живут только сегодняшним днем, беспокоятся только о своем участке, не считаясь с масштабами и перспективой…

Говорил, а сам думал: если наступление провалится, его акции не упадут: ведь он предупреждал… А если «Цитадель» закончится победой, никто не упрекнет его за осторожность.

Он видел, как хмурится фельдмаршал, и это доставляло ему удовольствие.

К окончательному решению так и не пришли. Гитлер заявил, что еще подумает. Он был на редкость спокоен, приветлив. Совещание окончилось, но генералы не спешили покинуть зал. Беседовали старые знакомые, обсуждали деловые вопросы.

Фюрер спросил Гудериана, нельзя ли увеличить в мае выпуск «пантер»? Тот ответил, что можно. В таких случаях всегда надо отвечать положительно, этим создается вес и впечатление незаменимости. Заводы как-нибудь вывернутся за счет других машин, за счет плана следующего месяца. Но это детали. Главное, фюрер будет доволен, что получит в мае 320 «пантер». И он, действительно, так обрадовался, что даже подставил локоть Гудериану, позволил взять себя под руку.

В минуты хорошего настроения Гитлер любил, чтобы с ним разговаривали неофициально, делились сомнениями. В этом, наверное, тоже был определенный смысл. Он хотел знать мысли своих помощников. Гудериан, чутко улавливавший оттенки душевного состояния фюрера, не замедлил поинтересоваться:

– Почему вы желаете начать наступление на Востоке именно теперь? Почему нам не подождать?

– Хотя бы из политических соображений, – ответил Гитлер. – Мы должны укрепить свое положение в мире.

– Но разве люди знают о городе Курске? Миру безразлично, находится ли Курск в наших руках или нет. Гораздо важнее, что мы находимся в России и не намерены отходить. Это люди понимают.

– Да, вы правы, – с оттенком горечи произнес фюрер. – И все же нам надо наступать, хотя при мысли об этом у меня сразу начинает болеть живот.

– Он очень верно реагирует на обстановку, – в тон Гитлеру ответил Гудериан. – Следовало бы отказаться от рискованной затеи.

– Я подумаю. Еще есть время.

Этот разговор показал Гудериану, что фюрер полностью вернул ему свое доверие, относится к нему с таким же расположением, как и в прошлые годы. Он вышел из зала, ощущая прилив бодрости. Ему сказали, что в соседней комнате его ожидает фельдмаршал фон Клюге. Было ясно, что фон Клюге хочет выяснить взаимоотношения. Он встретил Гудериана спокойно и сдержанно. А Гейнц был сейчас возбужден.

Фельдмаршал поинтересовался, в чем причина ненормальных отношений, сложившихся между ними. Гудериан ответил, что в декабре 1941 года с ним поступили подло… Такое слово вырвалось у него сгоряча, он пожалел об этом, но было уже поздно. Сухая кожа на лице фельдмаршала покрылась малиновыми пятнами. Он встал и вышел не попрощавшись.

Ну что же, если раньше они скрывали взаимную враждебность под маской вежливости, то теперь эта маска больше не требовалась.

Через неделю, в Берлине, к Гудериану приехал шеф-адъютант фюрера. Усмехаясь, Шмундт достал из большого желтого портфеля лист бумаги: «Познакомьтесь, это касается вас».

После первых же строк у Гейнца задергалось веко и стало мокро под мышками. Фельдмаршал фон Клюге писал Гитлеру о полученном оскорблении. Фельдмаршалу известно, что дуэли запрещены, но он не видит другого способа защитить свою честь, поэтому просит у фюрера разрешения…

Гудериана охватил страх. Фон Клюге слыл хорошим спортсменом и метким стрелком. Это же идиотизм – погибнуть от его руки в то время, когда карьера вновь начала складываться удачно. И почему гибнуть? Потому что этот педантичный фельдмаршал всерьез верит в пустые фразы о фамильной чести и прочей мишуре?! Кому это сейчас нужно!

Фон Клюге рассчитал точно. Он выбрал Гитлера как бы посредником. Если Гитлер разрешит дуэль – Гудериан не сможет увильнуть от нее. А если не разрешит, честь фельдмаршала все равно будет восстановлена. Он сделал то, что мог, остальное от него не зависит.

Прохаживаясь по комнате, генерал Шмундт поглядывал на расстроенное напряженное лицо Гудериана, пряча улыбку.

– Что думает об этом фюрер? – спросил Гудериан.

– Фюрер слишком высоко ценит вас обоих, чтобы допустить такое мальчишество. Он сказал: недоставало еще, чтобы мои генералы били друг друга…

– Разумеется, – поспешно ответил Гейнц. – Я согласен написать фельдмаршалу. Я объясню, почему погорячился… Но это не означает, что я могу забыть прошлое.

– Дорогой генерал, сейчас важно уладить все официально. В крупной игре побеждает тот, у кого больше терпения.

Вместе со Шмундтом Гудериан составил небольшое письмо к фельдмаршалу, вежливое, но ни к чему не обязывающее. Потом они пообедали, и Гейнц постепенно успокоился. Он старался не вспоминать об этой неприятности, о своем унизительном страхе. Придет время, и он рассчитается за все это. А сейчас силы и нервы нужны были для работы.

Гудериан ездил по танковым заводам, по училищам, инспектировал запасные части, следил за своевременной отправкой на Восток новой техники и пополнения. Вопрос о наступлении все еще не был решен, Гитлер не сказал своего последнего слова, но подготовка к операции шла полным ходом. Возле южного и северного фасов Курского выступа сосредоточивались две группировки небывалой мощности. Почти миллион солдат, десять тысяч орудий и минометов, около трех тысяч танков и самоходок, более двух тысяч истребителей и бомбардировщиков – вся эта масса людей и техники, сконцентрированная на нешироком участке, должна была обрушиться на советские войска, смять и раздавить их.

Гитлер не спешил начинать операцию, пока не убедился, что сделано все возможное для быстрого разгрома противника. Лишь 1 июля, собрав в Восточной Пруссии генералов, которым поручалось руководить «Цитаделью», он объявил, наконец, свое решение.

Совещание у Гитлера закончилось во второй половине дня. А ночью в Москве уже знали: немцы начнут наступление на Курской дуге между 3 и 6 июля.

Верховный Главнокомандующий приказал немедленно предупредить об этом генералов Рокоссовского и Ватутина, возглавлявших Центральный и Воронежский фронты.

* * *

В трудную осень 1941 года на дороге между Орлом и Мценском впервые применил полковник Катуков танковые засады. Немецкие машины накатывались на позиции наших стрелков, а наши танки неожиданно начинали бить по противнику с флангов. Тогда этот метод подсказала жизнь. Как бы иначе сдержал Катуков своими пятьюдесятью машинами сотни гудериановских?

О действиях танковых засад Катуков написал статью, которая год спустя вошла отдельной главой в Боевой устав танковых войск. И если раньше применял он засады в силу необходимости, то теперь использовал этот прием обдуманно, как одну из форм активной обороны.

Получив приказ выдвинуть свои войска на острие немецкого прорыва, навстречу 4-й танковой армии гитлеровцев, в которую входили лучшие фашистские дивизии СС, такие как «Рейх», «Мертвая голова», «Адольф Гитлер» и еще с десяток, не имевших столь громких имен, командующий 1-й танковой армией генерал-лейтенант Катуков доложил генералу Ватутину свои соображения. У противника много сил. У него тяжелые танки, вдвое превосходящие по весу наши «тридцатьчетверки». Выгоднее бить его не во встречном бою, а из укрытий, с места, во фланг.

Вечером немцы почувствовали, что это значит. Генерал армии Ватутин сам наблюдал за одним из таких боев. Около сотни вражеских машин черными жуками ползли на позиции наших стрелков. Артиллерия встретила их ураганным огнем, их заметало землей, но они ползли и ползли, оставив за собой лишь несколько задымившихся коробок.

Головные машины перевалили окопы стрелков, начали уничтожать нашу пехоту, когда из рощи выскочили полтора десятка советских машин. Выскочили, остановились и с короткой дистанции беглым огнем ударили по бортам немецких танков. Противник сразу попятился.

На поле и возле рощи Ватутин насчитал двадцать три подбитых танка. В сумерках трудно было рассмотреть, где свои, где чужие. Но ведь наших-то было всего полтора десятка!

– Подбитые машины эвакуируем и восстановим, – сказал Катуков, стоявший рядом с Ватутиным. – При лобовой атаке наши потери были бы значительно больше. У немцев сильная артиллерия.

– Действуйте, как сегодня, – кивнул Ватутин. – Я говорил с Верховным, он приказал измотать противника и не допустить прорыва до тех пор, пока не начнут активные действия Западный и Брянский фронты.

– Завтра мы продержимся, – сказал Катуков. – И послезавтра. Но немцы наращивают силы.

– Ничего, – усмехнулся Ватутин. – Мы тоже не лыком шиты! Верховный придал нам 2-й и 10-й танковые корпуса.

Генерал Ватутин не упомянул о том, что из резерва Ставки в его распоряжение выдвигается еще и 5 я Гвардейская танковая армия. Надежность обороны была обеспечена. Однако до поры до времени Ватутин рассчитывал обойтись без этой армии. Она должна была сыграть свою роль позже.

* * *

С наступлением темноты бой ослаб, но не прекратился. На передовой все перемешалось. Во многих местах немцы продвинулись вперед, а некоторые высоты, оказавшиеся в тылу врага, еще удерживали советские бойцы. Опасно было вести артиллерийский огонь или бить реактивными снарядами: того гляди накроешь своих.

За день генерал-майор Порошин потерял половину дивизии. Один полк, оказавшийся в полосе главного удара, целиком лег под бомбами, снарядами и гусеницами танков. Второй был отрезан вклинившимися немцами и вел бой в тылу противника отдельными группами. Третий полк был отведен на несколько километров и занял новый оборонительный рубеж.

В полночь Порошин бросил вперед батальон автоматчиков и восемь оставшихся у него танков. Бойцы поспевали за машинами бегом, с ходу рассеяли немецкое подразделение, скапливавшееся в балке для утреннего наступления, и меньше чем за час пробились к окруженному полку. Оттуда, с поля дневного боя, вышли с автоматчиками человек пятьсот уцелевших бойцов, вынесли столько же раненых и прикатили два десятка орудий.

Майора Бесстужева доставили на КП дивизии. Несли его на плащ-палатке четверо артиллеристов, а Игорь со своими людьми шел следом. Бесстужев был весь обмотан бинтами, на которых пятнами проступала кровь. Тот, кто перевязывал майора впопыхах, под огнем, позаботился все-таки о его документах, вырезал кусок гимнастерки с карманом и с орденом, сунул в полевую сумку. Бесстужев прижимал ее к груди, не расслаблял рук, даже когда уходило сознание.

Вздрагивая то ли от боли, то ли от холода, Бесстужев попытался доложить Порошину, как прошел бой. Но Прохор Севастьянович накрыл его шинелью и велел скорей отправить в госпиталь.

– Товарищ генерал, не посылайте! – прохрипел Бесстужев. —. В госпиталь не посылайте! В медсанбат меня…

– Что? – не понял Порошин. – В медсанбате не оставят. Нельзя с такими ранами в медсанбат.

– Прошу, прикажите! Я выздоровею! – приподнялся Бесстужев. – Из госпиталя неизвестно куда пошлют… А тут у меня всё. Дивизия для меня как дом!

Прохор Севастьянович взял горячую и влажную руку Бесстужева, сказал успокаивающе:

– Хорошо, хорошо! Булгаков, передай главному врачу – пусть оставят…

* * *

Следующий день принес с собой все, что было вчера. Опять завывали в дымном небе самолеты и сыпались бомбы, опять раздирал уши грохот разрывов, опять горела земля и ползали черные танки. Только злобы и ожесточения было еще больше. Немецкие танки шли на штурм лавинами, по сотне, по полторы, сразу в нескольких местах. Немецкая артиллерия прокладывала им путь стеной огня. Такую же стену ставили на пути врага наши артиллеристы.

Гитлеровцы пробивались вперед буквально метрами, но все-таки пробивались, вгрызаясь в нашу оборону. Едва захватывали они один рубеж, впереди возникал другой. Фашисты подтягивали новые силы и начинали новый штурм.

Когда противник приблизился к траншее, которую занимали остатки поредевшего бесстужевского батальона, врага контратаковали (в который раз) наши танки. Зеленый быстроходный Т-34 несся навстречу черной приземистой машине. Оба танка были покрыты вмятинами. У обоих молчали пушки, кончились, видимо, снаряды.

Сближались они стремительно, с двух концов заглатывая гусеницами искалеченную землю. Игорь следил напряженно: кто не выдержит, кто отвернет?

Они не отвернули. Танки столкнулись со скрежетом, с лязгом, с треском. «Тридцатьчетверка» с разгона влезла на броню немца, подминая его под себя. Игорь так и не понял, какой танк взорвался первым, но запылали они оба. Огонь быстро растекался вокруг, вздыбился высоко вверх и никого не выпустил из стальных коробок.

* * *

Короткий, но сильный дождь освежил воздух, вновь горячо засияло солнце. Из молодого березняка тянуло парным запахом влажной теплой листвы. На плексигласе кабины радужно сверкали чистые капли.

Сергей Панов откинулся на бронеспинку, потом подался вперед, удобней устраиваясь на сиденье. Посмотрел на ведомого: тот помахал рукой – все в порядке.

Оторвавшись от стартовой дорожки, самолет плавно пошел ввысь. Быстро уменьшались дома, будто сжимались рощи и перелески, зато так же быстро расширялся горизонт.

Как всегда в воздухе, старший лейтенант Панов ощутил свободу и легкость. Земля стесняла его. Там слишком много предметов вокруг, слишком мала скорость. А наверху – простор бескрайний, свобода полная, без всяких ограничений. Тут он чувствовал себя полным хозяином и, будь его воля, летал бы с утра до вечера, тем более на новеньком «яке»! Машина маневренная, лёгкая, послушная, с мощным вооружением. И, пожалуй, самое главное – скорость у нее больше, чем у любого немецкого истребителя.

Раньше Панов летал на английском «харрикейне». По сравнению с «яком» это была просто неповоротливая телега. Панов считал себя прирожденным летчиком-истребителем, но за год сбил на «харрикейне» всего пять немецких машин. Из них три тихоходных транспортника. А на Курской дуге записал на свой счет шесть машин за шесть дней! Это была настоящая работа, ничего не скажешь!

Вообще хлопцы дрались как звери! Вчера радио сообщило: за четверг 8 июля в районе Курска сбит 161 самолет противника! Трудно даже представить такое количество машин. Целая дивизия, а то и больше! Немцам не дают хозяйничать в воздухе. Только они появятся – наши уж тут как тут, и начинается между небом и землей смертельная драка до последнего патрона, до сухих баков.

В своем полку Сергей Панов имел пока что самый крупный боевой счет. Молодые летчики еще только оперялись. Опытные ребята действовали осторожно, расчетливо, наверняка. Это был костяк полка, надежные товарищи в бою. Панов уважал их, но втайне чувствовал свое превосходство над ними. Не видел он в них настоящего таланта. Они воевали без особого подъема, без увлечения. А для него каждый полет, каждый бой был праздником, торжеством смекалки, ловкости, смелости. Невероятно обострялась интуиция. Даже не оглядываясь, он видел, чувствовал, что происходит вокруг и откуда грозит опасность.

Давно, «на гражданке», Сергей прочитал в какой-то книге, что мужчины маленького роста бывают обидчивы, самолюбивы, стремятся выделиться и поэтому часто добиваются крупных успехов на жизненном поприще. Там говорилось даже, что все вожди и правители, получившие власть не по наследству, выдвинувшиеся в ходе борьбы, были, как правило, малорослы.

Это, наверно, правда. Обидчивость и стремление показать себя проявились у Сергея еще в начальной школе. Он был самый маленький в классе, к тому же еще остроносый и лохматый, над ним часто подсмеивались. Он, затаившись, думал ехидно: «Ну и пусть, все равно я умней вас!»

Он старался быть первым во всем. Лучше всех играл в чеканку и в «чижика». В мальчишеских свалках дрался неистово, избитый в кровь бросался на сильных ребят и побеждал своей яростью. Повзрослев, начал заниматься боксом, играл в футбол, часами возился с гантелями, набивая мускулатуру. При этом учился первым в классе, чтобы его портрет не снимали с доски отличников.

После школы поступил на завод, на тот самый, где работал отец. И здесь Сергей тоже стремился выделиться, опередить сверстников. Через год он стал слесарем-стахановцем. Во время торжественных собраний его выбирали в президиум, сидел там рядом со старыми, заслуженными рабочими.

Молодежь увлекалась авиацией. Летчик Чкалов был прямо-таки кумиром. «Стану таким, как он!» – решил Сергей и пошел без отрыва от производства учиться в аэроклуб. Его сразу оценили. Панов «чувствовал воздух», как выразился инструктор. Потом была летная школа, потом война…

И вот теперь Сергей Панов стал асом. В небе он весел и спокоен, тут он король. А на земле – все тот же раздражительный низкорослый паренек с острым носом, с круглыми, неприятно-пронзительными глазами, ко всему прочему еще самоуверенный и заносчивый. Таким он казался себе рядом с товарищами, особенно если находился в дурном настроении.

Прожив двадцать два года, он встречался только с одной женщиной, красивой и полнотелой официанткой из командирской столовой. Он был слишком наивен, искренен в таких делах и почти влюбился в нее, но скоро понял, что официантка к нему равнодушна. Просто сблизились случайно, после вечеринки. Она спала с ним, а думала о другом. Через неделю сказала брезгливо, что он воробей и пусть ищет себе воробьиху. Сергей понял, вспыхнул и ушел, затаив ненависть ко второй половине рода человеческого.

Официантку вскоре уволили за то, что она слишком часто меняла поклонников. А Сергей потом называл женщин не иначе как бабами и считал, что все они на одну колодку и всем им нужно только одно. Исключение составляла лишь девушка из санитарного поезда, Настя Коноплева, которую он вспоминал с теплым, радостным чувством. У нее были необыкновенные глаза: чуть раскосые, серьезные и очень чистые. Он хорошо представлял их себе, они успокаивали его, как успокаивало ощущение полета…

Думать о Насте приятно, однако пора и сосредоточиться. Истребители шли на высоте пять тысяч метров над редкими кучевыми облаками. Внизу была линия фронта, виднелся дым, ломаные линии траншей, но вскоре все осталось позади. Пронеслась слева группа самолетов: то ли «петляковы», то ли «мессершмитты-110». Они так похожи друг на друга, что и вблизи различить трудно. Панову некогда разбираться. У него своя задача, своя цель.

Третий раз вел Панов звено истребителей на «свободную охоту» в немецкий тыл. Полет ответственный. Внизу враг, внизу немецкие аэродромы. Свои далеко, помощи не попросишь. Полк ведет воздушный бой в районе Прохоровки. Когда начнет иссякать горючее, и наши, и немецкие самолеты повернут к своим аэродромам. Летчики устали. Боевое возбуждение улеглось, внимание притупилось. Летчик думает только о том, как посадить машину и отдохнуть. Это самые удобные минуты, чтобы неожиданно броситься на противника с высоты, из-за облака, ударить длинной очередью с короткой дистанции, хладнокровно, наверняка…

«Мессеры» появились с востока, когда звено Панова сделало несколько кругов над облаками. Восемь тонкохвостых машин с черными крестами на длинных фюзеляжах шли ниже «яков» и, торопясь домой, не заметили ожидавшую их опасность.

Панов не спешил. Он вовсе не хотел втягиваться в длительный бой, рисковать людьми и машинами над вражеской территорией. Он следил за немцами. Вот ведущий распустил «мессеров» на посадку. Снизилась первая пара, за ней начала снижаться вторая.

– За мной! Бить всем! – скомандовал Сергей, бросая свой «як» вниз, в разрыв между облаками.

«Мессершмитт» быстро увеличивался в прицеле. Секунда, еще, еще… Перекрестье сетки накрыло кабину летчика, и в это мгновение Сергей нажал на гашетки. Две длинные пулеметные очереди легли точно, немецкий самолет вспыхнул и круто пошел вниз. Набирая высоту, Панов оглянулся. К земле, вытягивая дымные хвосты, падали три «мессера». Все «яки» шли за командиром.

– Нормально! – крикнул Панов. – Нормально, ребята! Сделали три панихиды! Теперь домой!

У них еще оставались горючее и патроны, но путь предстоял долгий, могли быть всякие встречи. Конечно, на «яке» нетрудно оторваться от преследования, но Панов имел твердый принцип: от врага не бегать! Даже если нет патронов, заходи в ложную атаку, нависай сверху, действуй на нервы!

Они уже миновали линию фронта, когда ведомый доложил, что видит шесть бомбардировщиков «хейнкель-111». Сергей мельком взглянул на часы: в запасе несколько минут, можно произвести атаку. Но без затяжного боя, в один заход.

– Бить самостоятельно! Иду на ведущего! – крикнул он.

Самолеты сближались стремительно. Засверкали огоньки встречных выстрелов. Сергей поймал «лоб» бомбардировщика в перекрестье прицела и нажал спуск.

Секунда – и враги позади. У одного «хейнкеля» отвалилось крыло, и он штопором падал к земле, словно намереваясь пробуравить ее. Все «яки», выдерживая строй, шли вслед за Пановым. Старший лейтенант удовлетворенно хмыкнул. «Вот чистая работа! Соображать нужно! Сперва головой выстрелить, потом пулеметом!..»

В этот день их поднимали в воздух раз за разом. К вечеру летчики измотались. Взбадривали себя шоколадом. Сергей съел целую плитку, чуть не стошнило. В минуты отдыха, пока техники осматривали «яки», заправляли их горючим и боеприпасами, летчики валялись в тени на траве, вялые и распаренные. Есть никому не хотелось, только пили холодный квас, который официантки приносили прямо к машинам.

А потом снова команда, снова в воздух!

Шестой вылет они сделали в район Прохоровки. Там творилось что-то невообразимое. Земля затянута была черной клубящейся пеленой: дым, копоть и гарь поднимались высоко в небо. Сквозь редкие «окна» виднелись танки: множество танков, и двигавшихся, и стоявших на месте. Куда ни глянь – пламя, машины, люди.