Текст книги "Неизвестные солдаты кн.3, 4"

Они шли, словно в разведку. Где перебежками, где ползком осторожно приближались к домам. И только когда острые глаза Ракохруста различили полосатый американский флаг, развевавшийся на высоком шпиле, они поднялись на ноги и пошли открыто, подняв носовой платок, привязанный к хворостинке.

Возле мостика стояли трое в легких куртках, в отглаженных брюках, заправленных то ли в ботинки, то ли в сапоги с очень низкими голенищами. Каски их были покрыты маскировочной сеткой. Двое, с автоматами, громко разговаривали и смеялись. Лица у них были розовые, холеные, одежда чистенькая. Третий, с пистолетом и с нашивками на погонах, прислонился к стене будки и скучал, размеренно двигая челюстями.

Они встретили Ракохруста и его приятелей с полным равнодушием. Молодой длинноносый солдат, продолжая разговаривать, показал рукой на груду сваленного оружия. Пашка понял, бросил туда автомат, положил гранаты, но пистолет, спрятанный под френчем, оставил себе.

Тот же молодой солдат показал им на кирпичное, казарменного типа, здание. Они направились было туда, но их окликнул американец с нашивками, скучавший возле будки. Внимание его привлекли эмблемы на рукавах. Он пристально оглядел всех четверых, протянул через окно руку и достал трубку полевого телефона. Пашка чувствовал, как от волнения у него похолодел затылок и шевельнулись уши. Что-то будет?! Ведь не отправят же их обратно!

Американец положил трубку, поправил кобуру на ремне и жестом предложил следовать за собой. Он повел их не в казарму, а в двухэтажный особняк, к которому с разных сторон тянулись телефонные провода. Возле особняка стояло несколько легковых машин и расхаживал часовой. Он громко насвистывал, какой-то железкой отбивал ритм по стволу автомата, и Пашка очень удивился такой вольности.

В комнате первого этажа, куда проводил их американец, было душно и накурено, валялись газеты и какие-то папки с бумагами. Ракохруст выглянул в дверь и опять удивился: никто их не охранял, они могли сидеть здесь, могли уйти через сад.

– Свободно живут, – нервно засмеялся один из приятелей Пашки.

– Демократия, – уважительно произнес другой. – У них всяк сам по себе.

– Точно, – сказал третий, – хоть пляши, хоть подыхай – дело твое.

Ракохруст промолчал. В школе он учился неважно, по географии тянул на тройку и про Америку знал только, что находится она за океаном и что там много миллионеров.

Сидели они в комнате долго, до самого вечера, и Пашка уже решил было, что про них забыли. Но часов в семь появился тот же самый американец и опять пригласил жестом следовать за собой. Они решили, что теперь начнется допрос, но американец удивил их: привел в столовую, где на длинных деревянных столах стояли тарелки и большие эмалированные миски. В эти тарелки повар налил им жидкого, но пахучего бульона, а в миски наворотил картофельного пюре с мясом. Американец показал, что надо взять с подноса белых сухариков и посыпать в бульон.

На столе красовались несколько графинов с прозрачной жидкостью. Пашка подивился такой щедрости, плеснул было в стакан, хотел выпить, но в графине оказалась вода.

Все четверо давно уж перебивались с консервов на колбасу и теперь жадно набросились на горячую пищу. А когда поужинали, когда американец дал им пачку сигарет и они закурили, жизнь снова показалась Пашке приятной и многообещающей.

Голова у него варит как надо, это теперь доказанный факт. Сколько человек загнулись в этой войне, пошли на откорм червям?! Может, десять миллионов, может, двадцать, а может, и больше. А вот он, Павел Ракохруст, жив-здоров, поглаживает свое сытое брюхо, курит сладкую заграничную сигарету и без особых волнений взирает на свое будущее. Капиталисты – народ расчетливый, задаром шага не сделают. А раз кормят его и снабжают куревом, значит, он нужен им, значит, найдется для него подходящее дело. Он не брезгливый, для начала может взяться за любую работу, лишь бы побольше платили!

* * *

Над морем полз туман, обтекая надстройки корабля, струясь между ними. Не было видно ни транспортов, ни десантных судов, ни катеров, только слева угадывалось темное расплывчатое пятно – в ста метрах от сторожевика неотступно держался тральщик.

Славка высовывал из рубки голову, хватал ртом холодный сырой воздух и поскорей захлопывал тяжелую дверь: ни на минуту нельзя было отрываться от экрана радиолокатора. Небольшой, размером с тарелку, он резко светился в темноте; на зеленом мерцающем поле от края до края протянулась ломаная полоса пляшущих импульсов, то маленьких, то высоких и острых.

В тесной рубке душно. После двенадцати часов непрерывной вахты болели и слезились глаза. Раздражающе ныло плечо. Славка все время вращал правой рукой рычажок, соединенный тросом с антенной кругового обзора, установленной на мачте. Левой нужно было подстраивать станцию, добиваться четкого изображения. А корабль качало и бросало на волнах, и Славке не хватало третьей руки, чтобы держаться. Он набил несколько синяков и чуть не потерял сознание, ударившись виском о металлический угол трансляционного узла. Морщась от боли, Славка утешал себя тем, что все эти толчки и удары прогоняют сонливость. А то ведь того гляди задремлешь в тепле, убаюканный ровным гудением аппаратуры. Качка действовала на него своеобразно – вгоняла в сон.

Перед выходом в море в рубку к старшине 2-й статьи Булгакову явился сам командир корабля. Сел на вращающийся стул, пощупал взглядом выпуклый экран станции, приборы, хитросплетения проводов, сказал:

– Ну, старшина, в море кисель с молоком. Буду надеяться на твой агрегат. Не подкачает он у тебя?

– Нет, – твердо сказал Булгаков. – У меня все в полном порядке.

Командир ушел на мостик успокоенный.

Станцию свою Славка знал до последнего винтика, все капризы ее были ему известны. Год назад, вместе с заводскими специалистами, он сам монтировал аппаратуру, сам подержал в руках каждую деталь, каждую лампу.

Радиолокационные установки начали появляться на кораблях совсем недавно, были они сложные, ломкие, а ребята при них состояли молодые и без всякого опыта. Вполне понятно, что многие командиры относились к новому делу довольно скептически и по старой привычке больше доверяли глазам сигнальщиков. Первое время командир сторожевика просто забывал, что на корабле есть радиолокация. Славке приходилось напоминать ему, спрашивать, нужно ли открывать вахту.

Без сигнальщиков, конечно, не обойдешься. Они нужны для связи, для наблюдения на близком расстоянии. Но куда годятся глаза сигнальщиков ночью, в густом тумане? Разве смогут они определить, кто и откуда приближается к кораблю, где находятся встречные суда, где берег? Славка вообще удивлялся, как это ходили и ходят корабли без радиолокации, не сталкиваются и не налетают на сушу. Наверно потому, что море очень просторное, а моряки руководствуются не только расчетами, цифрами, но и какой-то особой интуицией.

Однако новое мало-помалу пробило себе дорогу. За год командир сторожевика понял преимущества радиолокации. И вот теперь в боевом походе старшина 2-й статьи Булгаков стал одной из главных фигур на своем корабле. Все моряки сторожевика, от командира до юнги, видели только ночное море да густой, вязкий туман, который, казалось, не пробьешь даже орудием главного калибра. А вот Славка видел корабли своего конвоя, докладывал командиру угол и дистанцию до них, следил за ними, чтобы не допустить столкновения. Но главным было не это. Он, морщась от боли в плече, вращал и вращал штурвал антенны кругового обзора, обшаривая горизонт: не появятся ли в пределах действия станции вражеские корабли или самолеты?!

Морской бой скоротечен. В море не спрячешься, не укроешься. Кто раньше заметил противника, кто обрушил первые залпы, тот, как правило, победитель. Славка прекрасно понимал, какая ответственность легла сейчас на него. Он мог бы передохнуть часок-друтой, посадив на вахту своего подчиненного, матроса-ровесника, кончившего те же курсы, что и он сам. Но у матроса была какая-то замедленная реакция, он способен битых полчаса смотреть на всплески импульсов и гадать, что это: помехи или судно? Славка не мог со спокойной душой отлучиться из рубки. Оставлял за себя матроса лишь на несколько минут, чтобы сбегать в гальюн.

Славка совсем выбился из сил. В глазах была такая резь, что он больше моргал, чем смотрел на экран. Правую руку поднимал со стоном. А тут раздался свист в переговорной трубке, Славка вынул пробку: «Слушаю!» – и приложил ухо. Командир дал новое распоряжение: искать вход в бухту. Корабли никак не могут обнаружить узкое горло, торпедные катера, посланные к берегу, вернулись ни с чем. В этом тумане, в незнакомом месте сам черт ногу сломит. «Ищи, Булгаков! Внимательно поищи!» – попросил командир.

Славка медленно погнал антенну, прощупывая горизонт на предельном расстоянии, и почти сразу обнаружил разрыв в береговой полосе. Он еще раньше заметил, как мелькают, словно уходят вдаль импульсы, но думал, что в том месте просто понижение берега. Он сообщил на мостик направление и расстояние. Командир даже засомневался: очень уж быстро и просто сделал Булгаков то, над чем вот уж час ломали головы штурманы, чем безуспешно занимались четыре катера. Командир прогрохотал сапогами по железным ступенькам трапа, влез в рубку с картой в руке и опять уселся на стул, расстегнув реглан. От него веяло таким сырым холодом, что Славка поежился.

Командир посмотрел на градуировку, на цифры, обозначавшие дистанцию, провел карандашом линию и заторопился на мостик, чтобы скорей донести флагману: вход в бухту обнаружен.

К вражескому берегу устремились десантные суда, катера и тральщики. Сторожевой корабль шел последним, прикрывая десант с моря. Когда миновали крутой мыс, туман начал редеть. С обоих бортов надвигались высокие берега, и тут уж радиолокация потеряла свою силу. К тому же за восемнадцать часов непрерывной работы аппаратура настолько перегрелась, что того гляди могла выйти из строя. Славка попросил разрешения закрыть вахту, но командир, видимо, настолько уверовал в пользу локации, что не дал согласия. Булгакову пришлось идти на мостик и убеждать капитан-лейтенанта.

Славка очень устал. Он думал, что стоит ему броситься на койку, как сразу заснет. Однако посидел минут десять с закрытыми глазами, выкурил две самокрутки и сразу вскочил, едва раздались выстрелы. Выбежал на палубу и застыл, вцепившись в шлюпбалку: такая необычная картина открылась перед глазами.

Заметно светлело. Корабль медленно шел по лаково-черной воде, которая дымилась и парила, будто перед кипением. Справа виднелся темный берег с густыми округлыми купами невысоких деревьев. Впереди угадывался громоздкий массив горы, а возле ее подножья переплетались в воздухе яркие, разноцветные, сказочно красивые трассы. Особенно удивительный след оставляли снаряды скорострельной автоматической пушки. Оранжевые шары летели сквозь туман цепочками по пять штук. Потом интервал – и еще пять шаров уносились вдаль, догоняя друг друга и умирая со вспышкой пламени где-то на склоне сопки.

Японцы, вероятно, совершенно не ожидали, что десант появится в глубине их обороны, на острове, далеком от советских баз. Поэтому первый отряд морских пехотинцев высадился почти без потерь. Нагруженные оружием матросы прыгали в воду и шли к берегу, неся над головой автоматы и ручные пулеметы.

Зато второй отряд высаживался с десантных барж, когда бой гремел уже во всю силу. Били несколько японских орудий, гулко раскатывались, залпы корабельной артиллерии, торопливо, захлебываясь, тарабанили пулеметы.

Десантники находились в воде и на открытых палубах. А японцы – в укрытиях среди густой зелени на склонах сопок. Подавить их огонь не было никакой возможности. Только добраться, доползти, схватиться лицом к лицу, выковырнуть из глубоких траншей, из дзотов.

Сторожевой корабль содрогался от залпов. Малокалиберные японские снаряды рвались поблизости, взметывая белые водяные фонтаны. Осколки стучали по борту. Надо было бы уйти в рубку. От прямого попадания там не укроешься, но от осколков и пуль спасешься. Однако Славка был так захвачен картиной высадки, что только отмахивался от своего помощника – матроса, когда тот тянул его в защищенное место.

Он смотрел, как приблизилась к берегу десантная баржа, как откинулся, шлепнув о воду, ее широкий нос, как появились из чрева баржи первые десантники. Над водой замелькали бескозырки, каски, поднятые руки с оружием. Матросы шли к берегу, грудью рассекая темную, застывшую поверхность залива. Над их головами переплетались трассы автоматических пушек и эрликонов. А с берега навстречу матросам ударили японские пулеметы, вода сразу забурлила, запенилась.

По сопке били все корабли, там сверкал огонь взрывов, летели вырванные с корнями деревья, громадные камни катились по склонам. Стрельба была такой плотной, что казалось, будто сопка охвачена пламенем, что там горит кустарник и даже сама земля. Но японские пулеметы продолжали хлестать свинцом по десантникам, и матросы исчезали, скрывались в черной пучине, вода смыкалась над ними, не оставляя следа, покачивая бескозырки в тех местах, где только что были люди…

Тонули и убитые, и раненые, но те, кто еще уцелел, бежали вперед, поднимая каскады брызг. Матросам нельзя было ни лечь, ни повернуть назад. С баржи их прыгнуло человек сто, но лишь половина добралась до суши. Они вылезли на песок, залегли в редком кустарнике. Издали трудно было понять, кто там живой, а кто уже мертвый. С другой баржи прыгала новая группа десантников. По ней тоже хлестали японские пулеметы, но меньше. Некоторым заткнули глотку снаряды, других отвлекли на себя высадившиеся матросы.

На рострах сторожевика готовили к спуску шлюпку. Радисты-корректировщики стояли на шкафуте, горбясь под тяжестью металлических упаковок с рацией и аккумуляторами.

– В распадок правьте! – крикнул Славка старшине шлюпки. – В распадке японцев нет, я давно смотрю!

– Куда? – не разобрал старшина.

– В распадок, говорю, глухая тетеря! Товарищ капитан-лейтенант, разрешите мне с корректировщиками? – обратился Славка к спускавшемуся с мостика командиру. – Я место для высадки присмотрел!

– Да ты что! – командир даже побелел от негодования. – Мы может, через час в море уйдем! Вахту кто нести будет?! – Всмотревшись в лицо Булгакова, увидев его красные, опухшие глаза, командир добавил помягче: – Спи, старшина, пока время есть. В море не отдохнешь. Понадобится, будешь сутки сидеть, понятно?!

– Есть, товарищ капитан-лейтенант, – ответил Славка и, чтобы не попадаться больше начальству, ушел в рубку. Сидел там со своим подчиненным, глядя в открытую дверь на задымленный берег, на взрывы, красным огнем плескавшие по черному склону. Бой передвинулся выше и левей, начал уходить за сопку. Над водой гулко раскатывались орудийные выстрелы. С мостика слышались команды артиллерийского офицера. Потом кто-то, громко закричал, что появились японские танки и что десантники просят поддержки.

– Ух, ты! – испугался матрос. – Не спихнут они наших?

Славка опять выглянул в дверь. На воде все так же покачивались десятки бескозырок, на песке пляжа, у самой кромки прибоя, черным валом лежали тела погибших. К берегу шли несколько шлюпок, а больше ничего нельзя было разобрать. Или горел лес, или дымовые шашки – во всяком случае, весь берег был теперь полностью скрыт дымом. Корабельные орудия постепенно замолкали. Зато слышней становилась беспорядочная стрельба, долетавшая с суши.

– Ох, продержались бы наши, пока второй эшелон придет! – снова сказал матрос.

– Не хнычь! – отрезал Славка. – У японцев, небось, паника в сто богов! До вечера не отчихаются!

– Спокойный ты, черт! – позавидовал матрос.

– А чего волноваться? Я давно понял, что всякий треп и переживания – пустое дело. Надо душевные силы расходовать с пользой. А если работы нет, то сиди покуривай да ожидай, когда сможешь сделать что-либо для товарищей или для себя! Усвой эту формулу—и жить тебе легче станет. И другим от тебя больше пользы. Дошло? Ну и ладно. Сиди тут, а чуть что, сразу командируйся за мной!

Славка спустился в кубрик, привычным движением сбросил с ног по-штормовому незашнурованные ботинки и упал на пробковый матрас. Заснул на лету, не успев даже коснуться щекой подушки.

* * *

Дивизия расформировывалась. Молодых солдат и сержантов отправляли в другие части, технику сдавали на склад. Офицеры получали новые назначения. Лишь немногие, из числа тех, кто постарше, увольнялись в запас.

Виктора вызвал к себе командир полка, вместе с которым Дьяконский прошел долгий путь от Украины до Чехословакии. Подполковник был еще молод, резковат с людьми и скуп на слова. Командир он хороший, но теплого слова от него не дождешься. А на этот раз подполковник принялся вдруг расспрашивать о самочувствии, вспомнил почему-то, что их обоих ранило в один и тот же день на Днестре, и даже улыбался натянуто и неумело: уголки его бескровных, синеватых губ опускались при этом вниз.

Виктор сразу понял – дело плохо. Стараясь не выдать волнение, сидел на стуле, ловя взглядом ускользающий взгляд подполковника. Правая нога начала вдруг как-то странно подергиваться, Виктор плотней притиснул к полу ступню.

– Ну что, Дьяконский, не надоела военная служба? – спросил командир, без надобности перекладывая бумаги.

– Нет, – твердо ответил Виктор. – Я уже говорил вам о своем желании остаться в кадрах.

– Не получается, капитан. Ничего не получается. Училище ты не кончал, произведен в военное время…

– Ну так что же? Оставляют же офицеров без училищ?

– Только в порядке исключения, при стопроцентном здоровье. А у тебя одиннадцать ранений. Все равно спишут по чистой, – вздохнул подполковник. – Помотаешься где-нибудь на нестроевой должности, и демобилизуют. Лучше уж от нас уезжай. Мы тебя знаем, проводим с почетом…

– Ясно, – встал Виктор. – Разрешите идти?

– Да, – ответил командир, протягивая руку, но Виктор не заметил ее, пошел к двери, сутулясь и прихрамывая. Подполковник смотрел вслед и вдруг смутно, словно сквозь дым, увидел комбата с пистолетом в руке, ведущего бойцов на вражий огонь, на колючую проволоку! И такая разница была между яростным, устремленным вперед офицером и этим человеком, что подполковнику захотелось остановить его, сказать что-то хорошее. Но он понимал: словами тут не поможешь.

Возле казармы Виктора ожидал старшина Гафиуллин. Сидел на низенькой скамеечке, напевая что-то тягучее, заунывное и раскачиваясь в такт своей песне. Посмотрел на Дьяконского и подвинулся, уступая место. Виктор опустился рядом, ощущая плечом жесткое, словно каменное, плечо Гафиуллина. Старшина попыхтел самокруткой, произнес негромко:

– В госпитале лежал, все думал, как дальше жить? Месяц думал, другой думал, третий думал – ничего не надумал. Или домой ехать, или службу служить? На курсы мне предлагают. Скажи ты, командыр. Как скажешь, так делать буду.

– Оставайся, – ответил Дьяконский. – Офицер из тебя получится. Но чтобы хороший офицер получился, учиться надо. Очень много нужно учиться. Если на это пороху хватит, тогда оставайся.

– Да, командыр. Привык я к армии. Самое место мое тут!

– А я не привык?! – сорвался вдруг Дьяконский и сразу умолк, устыдившись своей вспышки.

Гафиуллин долго молчал, опустив бритую голову. Потом повернул к Дьяконскому плоское свое лицо с узкими разрезами черных глаз, сказал взволнованно, с придыханием, словно запалившись от бега:

– Ты мне брат, командыр. Ты мне самый дорогой старший брат, командыр. Я к тебе прирос – не знаю, как без тебя. Ты поезжай, ищи, где жить будешь. А я за тобой следом поеду. Не надо мне никаких курсов, ничего не надо. Хорошо будет – вместе смеяться будем. Худо будет – вместе горевать будем.

– Оставь, старшина, – поморщился Виктор. – Не нужно мне жертв!

– Каких жертв? Ты зачем так говоришь, командыр! – в голосе Гафиуллина звенела обида. – Ты мне скажи: руку отдай! Я отдам и рад буду!

– Ну, ладно, ладно, – скупо заулыбался Дьяконский. – Я верю тебе, старшина. В дружбу твою верю. И вот честное слово: если будет мне очень трудно, обращусь только к тебе. Но ты оставайся, ты служи. Твое место здесь. И не возражай сейчас мне! Это последнее мое приказание!

* * *

Отпуск генерал-лейтенанту Порошину дали сразу на два месяца. Надо было устроить свои личные дела и хорошенько отдохнуть.

В Москве Прохор Севастьянович и Ольга прожили всего три дня. Сходили в Большой театр, побродили по Красной площади и по улице Горького. Прохор Севастьянович так трогательно заботился о жене, запрещая поднимать тяжести, так беспокоился, если вдруг у нее начиналось недомогание, что Ольге было и приятно, и смешно. «Вот теперь я понимаю, когда говорят: готов любимую женщину на руках носить», – сказал ей однажды Прохор Севастьянович.

До середины октября они собирались пробыть в Крыму, но прежде чем отправиться на Черное море, Порошин решил съездить в Брянск, разыскать могилу друга – Степана Степановича Ермакова. А Ольга должна была побывать в Одуеве. Провожая ее на вокзал, Прохор Севастьянович сказал твердо: «Сына возьми обязательно. Нельзя жить на два полюса. Душевного равновесия у тебя не будет, а значит, и у меня тоже».

За год Ольга отвыкла от Николки, смутно представляла его лицо, давно уже перестала плакать ночами от приступов тоски. Даже сама спохватывалась порой, что редко думает о сыне. Мысли ее были заняты той новой жизнью, которую носила теперь в себе.

К Одуеву подъезжала она в тихий первоосенний денек. Недавние дожди прибили пыль, очистили воздух, он стал прозрачным и светлым, горизонт словно раздвинулся. Массивы лесов, темневшие на самом краю окоема, придвинулись ближе, к ним тугой сверкающей струей убегала река, то скрываясь в непроглядных зарослях, то ослепительно вспыхивая на изгибах белым пламенем отраженного солнца.

Сам Одуев открылся вдруг разом: вырос над полями крутобокий холмик, весь кудрявый от зелени, с рыжими пятнами крыш и слюдяным блеском окон. Только кирпичная колокольня да заводская труба возвышались над разливом садов и деревьев, их первыми увидела Ольга издалека, и сразу защемило у нее сердце, рванулось из груди: дай волю – так и унеслось бы в обгон машины к деревянному дому под поникшими космами старых берез.

Шофер высадил ее на углу улицы, Ольга быстро пошла по тропинке. Бросила возле калитки чемодан, кинулась к мальчугану, игравшему на крыльце, обняла его так сильно и неожиданно, что он заплакал, а потом притих, удивленно слушая ее ласковый шепот, недоверчиво глядя на незнакомую тетю в зеленом платье, вдыхая резкий запах духов и бензина.

Николка протянул руку, хотел прикоснуться пальчиками к щеке Ольги, но вдруг отпрянул и спросил недоверчиво:

– Ты не тетя? Ты правда мама?

Он сильно подрос за год, стал очень похож на отца. Ольга радовалась, что еще там, в Германии, выбирала вещи побольше размером: ушить всегда легче. А тут и ушивать не понадобилось, впору пришлись Николке и костюмчики, и вязаный джемпер, и пальто.

Всех оделила Ольга подарками. Светловолосая голенастая Людмилка так обрадовалась, что целый день вертелась, примеряя обновки, возле трюмо. Антонина Николаевна поблагодарила за привезенные платья и плащ.

Марфе Ивановне вручила Ольга отрез. Бабка встала перед зеркалом, поднесла материал к груди и так молодецки повела плечами, что Ольга расхохоталась, а Антонина Николаевна закашляла, то ли от возмущения, то ли пытаясь подавить смех.

Каждую минутку Ольга старалась быть рядом с сыном. Гуляла с ним в саду, читала книжки, играла в мяч. Сама приготовила обед, сделала маленькую постирушку. Или отвыкла она от такого труда, или сказывалась беременность, но устала так, что не смогла даже уложить Николку, присела на кровать и заснула. Марфа Ивановна разбудила ее только за полночь, с лампой в руке проводила к умывальнику.

Утром, за чаем, Антонина Николаевна сказала строго и сухо:

– За ребенком приехала? Да, конечно, я тебя понимаю. Но и ты пойми нас. Пока ты в таком положении, мы не можем отдать тебе сына. Я тебя не осуждаю, не все способны хранить верность… Это дело твое. Но прежде чем взять к себе Николку, ты должна свить настоящее гнездо, обжиться с мужем, осесть на месте. Ты сейчас едешь в Крым. Потом в Москву. Мальчику может повредить смена климата. Да и вам не будет отдыха, ни тебе, ни твоему генералу.

– Хорошо, – ответила Ольга. – Пусть он пока останется. До ноября.

– Оля! – Антонина Николаевна прижала к груди руки, голос ее прозвучал умоляюще: – Оля! Не будь безжалостной! У тебя скоро появится ребенок. И еще будут дети, если захочешь. Но кто вернет мне Игоря? Частичку его я вижу в Николке. Не спеши отнимать у нас радость!

– Олюшка, – ласково позвала бабка, притулившаяся возле печки. – Я ведь помру без него, Олюшка. Он ведь на земле меня держит. Остальные-то и без меня обойтись могут!

* * *

Из дневника генерал-лейтенанта Порошина.

11 сентября 1945 г. Лесничество.

Могила Степаныча на перекрестке двух просек. Будто аллея ведет через березняк на возвышенность, к старому дубу. Тропинка усыпана опавшей листвой. Березы кругом под цвет лимона, осинник горит ярким огнем, а у дуба крона совсем еще зеленая, только на макушке чернеют мертвые ветви с коричневыми сухими листьями.

Мы пришли втроем. Лесничий Егор Дорофеевич, его приемный сын Ильюшка и я. Принесли лопату. Брагин хотел подсыпать и подровнять могильный холмик, но я сказал, что не надо. На могиле растет березка. Она уже вытянулась до колен. Пусть растет.

Договорились, что весной в изголовье установим плиту.

Спутники мои ушли, а я посидел со Степанычем, рассказал ему, где бывал и что видел.

Сидел и думал: все поправимо на этом свете, непоправима лишь смерть…

Да, места тут дикие и красивые. Лес без конца и края. Брагин говорит: партизанил здесь, знает каждую тропинку, не может уехать. И зачем ему уезжать? Живет вольготно, просторно. Новый пятистенный дом, дружная большая семья. Жена у него – царь-баба! Рослая, молчаливая, сильная. Все хозяйство везет на себе. Дочь Нюша качает в люльке маленького брагинского сынишку. Средний сын уехал в техникум, а Илья ходит за Брагиным, как ординарец. Понимают друг друга без слов: спаяли их партизанские годы сильней кровного родства.

Я рассказал хозяйке, что мы с Олей тоже ждем ребенка, и она очень обрадовалась. Зовет в гости на следующее лето. Говорит, что приехать лучше к августу, когда кончается комарье. Воздух, парное молоко, грибы, ягоды – лучший отдых. Думаю, что Оля согласится.

У Брагиных есть белка. Она совсем ручная. Квартирует в скворечнике, а в обед прибегает к общему столу. Забавная зверюшка. Ее можно держать в городе. Я договорился с Ильей. К следующей осени он приручит белку для нас, чтобы мы могли увезти с собой. Ведь маленькому будет интересно смотреть на нее.

Кажется, впервые в жизни я не думаю о делах службы и почти не вспоминаю войну. Радуюсь тишине, ярким краскам леса, чистому и прохладному воздуху. И весь наполнен каким-то приятным волнующим ожиданием. Впереди – Оля. А потом будет чудо: на свете появится еще один человек. Мой человек, мое продолжение! Что там ни говори, но быть отцом – важнее, чем быть генералом!

* * *

Ольга хорошо помнила довоенную Ялту: белые дворцы среди зелени, нарядные толпы на набережной, запах жареного мяса и лука, гудки чистеньких пароходов и голубое небо, прильнувшее вдали к синему морю. Суматошно, весело и шумно было тогда в курортном городе. А теперь дворцы лежали в руинах, набережная искорежена воронками, уцелевшие дома словно ослепли: у одних окна забиты фанерой, у других вмазаны вместо стекол бутылки и банки, хоть немного пропускавшие свет.

В военном санатории восстановили один корпус из пяти, было тесно, люди спали на топчанах в коридоре. Но Порошину дали отдельную угловую комнату с двумя широкими кроватями.

Вставали они рано и еще до завтрака успевали погулять в парке или сходить на рынок за фруктами. Прохор Севастьянович где-то вычитал, что для ребенка и матери очень полезен виноград. От яблок и от груш тоже вреда не бывает. Вот и носила Ольга с собой повсюду сумочку с фруктами. Но они ей быстро приелись, хотелось соленого, острого. Ольга тайком отдавала яблоки местным детишкам, а Порошин, довольный аппетитом жены, снова вел ее на шумный базар, где торговали не только фруктами, но и рыбой, и дельфиньим мясом. В очередях люди рассказывали, как вкусна, как питательна дельфинья печенка. Порошин договорился с сестрой в санатории, чтобы та купила.

Печенка не очень понравилась Ольге, она ела через силу, но не сказала об этом Прохору, чтобы не огорчить его.

Вечером они садились на большие камни у самой кромки воды, слушали шорох волн, ощущая на своих лицах теплое и влажное дыхание моря. Ольга была счастлива. Лишь иногда днем, при виде играющих на пляже ребятишек, ее охватывала тревога: а что там сейчас в Одуеве, как Николка? Здоров ли он, не забыл ли совсем свою маму? Там дожди, слякоть, ветер срывает желтую сырую листву…

В такие минуты она особенно приглядывалась к детям Николкиного возраста, смотрела, как они играют, жадно вслушивалась в их разговоры: ведь такие же интересы занимают и ее сына!

Однажды Ольга, загорая на пляже, увидела девочку лет трех: худенькую, подвижную и словно бы шоколадную от загара. Она барахталась в неглубокой заводи среди крупных камней, плескалась со своими сверстниками. Ее голос привлек внимание Ольги: посмотрела и не смогла отвести глаз – эта девочка чем-то неуловимо напоминала ей Матвея Горбушина.

«Чепуха! – поморщилась Ольга. – Я и Матвея-то не помню, даже лицо его представить себе не могу».

Она повернулась на другой бок, удобней устроилась на плече Прохора. Неясные воспоминания охватили ее, она будто слышала шум деревьев в ночном лесу… Звонкий, веселый голос девочки продолжал тревожить ее, даже в голосе чудились знакомые интонации.

Ольга села, поискала глазами. Девочка бежала по пляжу. Навстречу ей быстро шла высокая женщина, наверное, мать. Зеленая, армейского образца, юбка была коротка женщине, выше колен обнажала полные загорелые ноги. Воротник дешевой розовой кофточки расстегнут, черные, смолисто блестевшие волосы коротко пострижены.

Она подхватила девочку и, держа на левой руке, правой ловко натянула на нее трусики. Девочка болтала смуглыми ногами, что-то рассказывала матери. Смеясь, они пошли по пляжу. Ольга провожала их взглядом до тех пор, пока они не затерялись среди людей.

* * *

Почти каждый вечер в квартире Ермаковых собиралась компания. Настя Коноплева первой прибегала из института. Быстренько переодевалась, ставила на кухне большой чайник. Если была картошка или вермишель, начинала варить суп. Неля по дороге с завода заглядывала в магазин, выкупала хлеб и отоваривала продуктовые карточки. Евгения Константиновна выходила на кухню давать советы. Альфред кашлял в своей прокуренной комнате. Вернувшись из армии, он отдал хозяйкам все деньги и вещи и попросил, чтобы его не тревожили три месяца. За это время он должен восстановить в себе нормальное понимание жизни и обдумать будущее.