Текст книги "Неизвестные солдаты кн.3, 4"

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

Часть первая

Весна 1944 года рано пришла сменить короткую и теплую зиму. В середине февраля на Украине подули с юга сырые мягкие ветры, поднимались по ночам туманы, съедая рыхлый неглубокий снег. Днем в лесу пахло оттаявшей корой. Быстро набухали почки. К вечеру подмораживало, тонкий ледок звенел под ногами.

Генерал Ватутин ехал в 60-ю армию к Черняховскому. Близились сумерки. По дороге расхаживали деловитые, похудевшие в дальнем перелете грачи. Водитель сказал, что днем видел жаворонка. Ватутин усомнился: слишком рано. Но шофер упорствовал – он ждал генерала в штабе 13-й армии, а тут как раз закричали, что в небе жаворонки.

– Мог бы меня позвать, – с упреком произнес Николай Федорович, поднимая воротник шинели: в машину проникали струйки холодного воздуха. – Я с прошлого лета жаворонка не слышал. А люблю их, весну люблю. Весной и жить веселей, и сил больше, и голова лучше работает. – Ватутин усмехнулся, сцепил на животе пальцы рук. – Вот позавчера обнову себе заказал. Фуражку легкую и с большим козырьком. Чтобы солнце не било в глаза. По-моему, большой козырек удобней. И для шоферов тоже.

– Посмотрю, как у вас будет, – ответил водитель.

– Да, спешить не надо, – сказал генерал и надолго умолк, задумался, полузакрыв узкие, глубоко запрятанные глаза. Шофер, изредка поглядывая на него в зеркальце, думал: неужели генерала всерьез занимают жаворонки и козырек? Ведь у него столько забот, он держит на своих плечах целый фронт. Про него пишут, что он – выдающийся военный талант. А он сидит и рассуждает о фуражке. Может, он просто отдыхает? Или говорит одно, а мысли заняты другим?

Скоро Ватутин будет маршалом. Это ни для кого не секрет, тем более для шоферов. Ждут только указа. Ходят даже слухи о том, что его назначат заместителем Верховного Главнокомандующего. Тогда дело плохо: Николая Федоровича заберут в Москву, придется возить нового генерала, привыкать к новому начальнику.

Шофер расправил занемевшие плечи и чуть подался вперед. Дорога втянулась в лес, голый и неуютный. Среди серых сугробов виднелись проталины. Колея петляла, огибая воронки. «Студебеккер» с автоматчиками, двигавшийся впереди, замедлил скорость. Водитель хотел посигналить: чего, мол, тормозишь, ночь скоро, спешить нужно, но не стал, чтобы не тревожить Ватутина.

Лес поредел, впереди завиднелась большая прогалина, появились крайние дома деревни Милятин. Длинная широкая улица, а на ней ни единой живой души. «Поумирали все, что ли?» – удивился шофер и вдруг вскрикнул от острой боли, опалившей его лицо. Где-то длинно, безостановочно стрекотал пулемет, осколки стекла впивались в щеки и в лоб шофера, но он, ослепший, окровавленный, теряя сознание, все же сумел остановить машину, едва не врезавшись в корму «студебеккера».

Из кузова прыгали ошалевшие от неожиданности автоматчики, строчили куда попало: в лес, по домам, вдоль улицы. Ватутин, широко расставив ноги в лакированных сапогах, стоял между двух машин, медленно поворачивался, осматриваясь. Среди шума и суматохи властно прозвучал его спокойный голос:

– Противник слева от дороги, в лесу и на окраине деревни. Капитан, где пулемет? Прикройтесь пулеметом и ведите автоматчиков туда!

По кузову «студебеккера» ударили разрывные пули. Их мелкие осколки разлетались по сторонам. Ватутин, пригнувшись, добежал до кювета и лег в мокрый снег.

По кювету пробирался член Военного Совета генерал Крайнюков. Приподнявшись, сказал:

– Николай Федорович, берите портфель с оперативными документами и выходите из боя. Мы прикроем.

– Нет, – усмехнулся Ватутин. – Стыдно нам от врага бегать, да еще на своей территории. Видите, они вперед не лезут, боятся ближнего боя. Сейчас мы их вышибем.

* * *

Машина, в которой ехал Прохор Севастьянович Порошин, была в колонне последней. Утром Ватутин приказал передать дела начальнику штаба, а самому следовать в Киев. Зачем – не объяснил. Ничего плохого Прохор Севастьянович не ожидал. Да и привычка Ватутина была ему известна: плохое выкладывал сразу, не тянул за душу, а вот с радостными сюрпризами не торопился, любил обставить торжественно, преподнести в удобную минуту.

Когда впереди началась сильная перестрелка, Прохор Севастьянович очень удивился. Торопясь с группой бойцов в голову колонны, он недоумевал, что могло случиться? В этом районе недавно проходила их армия, прочесала все леса и населенные пункты. До передовой далеко, откуда тут взяться немцам? Может, бандиты, бандеровцы?

Лежа в общей цепи, Прохор Севастьянович видел, что почти весь огонь враг сосредоточил там, где была машина Ватутина, где находился сам командующий. Противник охотился именно за Ватутиным. И это сосредоточение огня не случайность, а чей-то продуманный план. Но как враги сумели узнать, по какой дороге и в какое время поедет командующий фронтом?

Стрельба вдруг резко усилилась. На окраине деревни раздался крик: «Ура!»

– За мной! – скомандовал Порошин и, пригнувшись, побежал по мелкому кустарнику. Вместе с ним автоматчики и шоферы. Среди деревьев мелькали темные силуэты. Противник, отстреливаясь, отходил в глубь леса.

Возле старого дуба валялись на снегу винтовка и черная барашковая шапка. Среди ветвей мешком повисло обмякшее тело. Кто-то вскарабкался по стволу, столкнул тело вниз. Оно шлепнулось в двух шагах от Порошина.

Убитый лежал, приоткрыв рот, выставив небритый подбородок. Бекеша из шинельного сукна была посечена пулями на груди. Теплые ватные брюки заправлены в добротные, салом смазанные сапоги.

– Бандера! – с ненавистью плюнул на него один из шоферов. – Самостийник, сволочь, на своих руку поднял!

Порошин приказал обыскать труп.

В лесу потрескивали редкие выстрелы; автоматчики не решались углубится в заросли, опасаясь быстро надвигавшейся темноты.

Возле дома стоял молодой офицер в длинной шинели, покачивал забинтованную руку, иногда будто приплясывал, морщась от боли.

– Где генерал армии? – обратился к нему Порошин.

– Унесли.

– Как? – шагнул Прохор Севастьянович. – Что с ним?

– Не знаю, – плачущим голосом воскликнул офицер. – Ранен он!

Порошин – бегом по дороге. Скорей бы догнать Ватутина!

Самое важное – какое ранение? Даже если и легкое – все равно скверно. Значит, госпиталь, значит, фронт на какое-то время останется без головы. Или пришлют нового командующего… Ни о чем более страшном Прохор Севастьянович не хотел и думать. Он гнал от себя тяжелые мысли, но в мозгу неотвязно звучала невесть откуда взявшаяся строфа: «Русский гений издавна венчает тех, которые мало живут…»

* * *

Командовать 1-м Украинским фронтом было приказано маршалу Жукову. Он охотно принял эту должность, получив от предшественника закаленные в боях войска, отлично налаженный штабной аппарат, а главное – продуманную и тщательно подготовленную Ватутиным новую наступательную операцию.

Войска фронта начали быстро продвигаться на запад, освобождая села и города Правобережной Украины, стремясь к государственной границе Союза. А в это время в одном из киевских госпиталей лучшие врачи вели борьбу за жизнь и здоровье Ватутина. Вражеская пуля, попав в правое бедро, раздробила кость. Ранение само по себе было тяжелым, к тому же Николай Федорович очень ослаб, потеряв много крови. Однако крепкий организм сумел преодолеть все невзгоды. За месяц Ватутин настолько поправился, что начал всерьез подумывать о возвращении в строй.

И вдруг, совершенно неожиданно, возникла новая опасность. Гангрена. Состояние резко ухудшилось. Лечащие врачи, посоветовавшись с академиком Бурденко, решили срочно произвести высокую ампутацию бедра. Но и это не помогло. Гнойный процесс продолжал распространяться в костном мозгу.

* * *

Поезд пришел в Москву утром. Прямо с вокзала Прохор Севастьянович отправился в управление кадров Наркомата обороны. Знал, что в этом учреждении спешить не привыкли, любят откладывать решения со дня на день, поэтому добился, чтобы его сразу назначили на прием.

Генерал-полковник, начальник управления, встретил Порошина с равнодушной вежливостью. О причине вызова заговорил не сразу. Задал несколько пустяковых вопросов насчет дороги, насчет погоды. Прохор Севастьянович не хотел втягиваться в беседу. Видел генерал-полковника не первый раз, знал его неприятную манеру покровительственно, свысока разговаривать с теми, кто стоит ниже по служебной лестнице.

Начальник полистал бумаги в папке, на губах появилась усмешка.

– Ну и расписывают вас тут… Хоть сразу на армию ставь…

Встретил твердый пристальный взгляд Порошина, быстро отвел глаза. Голос зазвучал строже и резче:

– Относительно вас имеются два мнения. Генеральный штаб не против вернуть вас к себе. А Ватутин хочет дать корпус. Но с Ватутиным сейчас не все ясно. Однако такая же вакансия есть у Рокоссовского. У вас-то у самого к чему больше душа лежит?

– Товарищ генерал-полковник, прошу оставить на фронте. Прошу самым решительным образом.

– Все так, – снова недобро усмехнулся начальник. – Все на фронт хотят. Конечно, там и рост, и награды, и слава. А в штабе кто будет? В Москве тоже люди нужны!

Прохор Севастьянович подумал, что, наверно, час или два назад начальник таким же недовольным тоном говорил прямо противоположное кому-нибудь из тех генералов, которые привыкли к штабной работе и неважно чувствуют себя на командных должностях. Говорил для того, чтобы подчеркнуть свою власть: мало ли, мол, чего вы хотите! Как мы решим, так и будет. Видимо, ощущение собственной значимости доставляло ему большое удовольствие. Вслух Порошин сказал:

– На мой взгляд, нецелесообразно отзывать в тыл тех, кто накопил опыт вождения войск.

– Ну, вопрос о целесообразности позвольте решать нам, – чуть приподнялся генерал-полковник. – Вызову в ближайшие дни. Сейчас зайдите к дежурному и оформите документы. Вы в гостинице?

– Нет, на квартире.

– Желаю вам отдохнуть, – сказал начальник, подвигая к себе следующую папку.

* * *

Старинный дом на Бакунинской хотели ремонтировать еще до войны, да так и не собрались. Выглядел он неважно: на фасаде кое-где обвалилась штукатурка, облезла краска, стены сделались грязно-желтыми. В некоторые рамы вместо стекол вставлены куски фанеры. Прохор Севастьянович стоял на противоположной стороне улицы, смотрел на знакомые окна, улыбался и хмурился своим мыслям, не замечая любопытных взглядов: люди стороной обходили генерала в длинной шинели, в высокой папахе, стоявшего посреди тротуара.

Два года не был он в этом доме. Да, уже около двух лет. Но всегда, вспоминая Москву, вспоминая прошлое, видел перед собой именно это старое здание. Так получилось, что к сорока годам не обзавелся семьей, жил вольным казаком, бобылем. Только в последнее время появилась у него тяга к уюту.

Он думал о своем одиночестве. Здесь, через улицу, единственная дверь, которую ему хочется отворить. И все его близкие – за этой дверью. Правда, теперь там нет Степана. Но ведь там Евгения Константиновна, там Нелька-коза: он помнил ее еще с пеленок. Когда-то носил на руках, даже кормил манной кашей и укладывал спать.

А потом была глупость. Осень сорок первого года, холод, мрак, расставания без надежды на встречу. Неля – экспансивная девчонка, можно понять ее непосредственность, вспыхнувшее в ней чувство. Но все-таки не надо было слушать ее… И дело не в возрасте. Ей теперь перевалило за двадцать, взрослый человек. Но он никогда не перестанет видеть в Неле ребенка и не сможет почувствовать в ней женщину.

Они давно не встречались, не переписывались, и Прохор Севастьянович надеялся, что время сделало свое дело…

«Чего же я торчу, будто столб, посреди тротуара!» – спохватился он. Посмотрел влево, нет ли транспорта, и поразился: как крепко въелась эта привычка, три года войны не выжгли ее.

Дверь Порошину открыла Евгения Константиновна. Она не удивилась его появлению, равнодушно ответила на его «Здравствуйте!». Скрестив на груди тонкие, иссохшие руки, молча смотрела, как он снимает шинель, причесывается перед зеркалом. Она очень похудела и от этого выглядела еще более высокой. Лицо словно бы восковое, неизменные седые букли стали совсем жидкими.

– Неля дома? – спросил Прохор Севастьянович. И, узнав, что на работе, почувствовал даже некоторое облегчение.

Евгения Константиновна провела его в комнату, показала, где взять полотенце. Коснулась темным, похожим на сухой сучок пальцем плеча Порошина:

– Слава Богу, теперь хоть генералы на генералов похожи! А Степан так и не дожил до погонов…

– Почему не дожил? Пропал без вести – это еще не погиб. Вполне возможно, что и вернется.

– Погиб, – резко ответила, она. – В Одуев лесничий какой-то приезжал, который сам его хоронил. Настя письмо получила, она и расскажет.

Старуха умолкла, вздохнула, а потом вдруг заторопилась: ей нужно было ехать куда-то. Пока Порошин брился, она переоделась в черный строгий костюм, который был ей велик, как и платье. На лацкане блестела медаль «За оборону Москвы».

– Вас поздравить можно? – спросил Прохор Севастьянович, подавая истертую ветхую шубу.

– С чем? – не поняла старуха. – Ах, с наградой! Ну, это давно было. – Пожевала губами и добавила строго: – А улыбаетесь напрасно, молодой человек! Такую медаль каждому россиянину почетно носить.

– Вполне разделяю ваши чувства, – склонил голову Порошин, тронутый ее искренним немного наивным пафосом. Старая актриса прошла мимо с подчеркнутой неторопливостью, горделиво выпрямившись. А из просторного воротника шубы смешно и жалко торчала длинная, морщинистая, как у черепахи, шея.

Оставшись один, Прохор Севастьянович отправился в ванну. Можно было затопить колонку, согреть воду (мелко наколотые полешки лежали у дверцы), но Порошину не захотелось возиться. Громко покрякивая под холодными струйками, он шлепал ладонями по груди и животу, яростно растирался мочалкой.

Стоя под душем, освеженный и бодрый, он подумал: в квартире Степана что-то очень изменилось, но что именно – никак не мог понять. Стало вроде светлее и просторнее. Или это только кажется, потому что нет людей? Но ведь и раньше Порошину случалось бывать у Степана Степановича, когда тот оставался один…

Прохор Севастьянович оделся и, закурив, еще раз не спеша прошел по комнатам. Свободно везде, хоть танцуй. Опустился в кресло в бывшем кабинете Ермакова, обвел глазами стены. Зеленые грязные обои потрескались в нескольких местах. Железная кровать с тощим матрацем накрыта серым одеялом, а над ней портрет Степана Степановича в черной рамке и артиллерийский бейбут, принесенный хозяином еще с той немецкой войны.

Возле окна – старинный двухтумбовый стол, за которым столько раз сиживал, бывало, Порошин, готовя какой-нибудь срочный доклад. Он весь завален книгами, стопки их высятся в человеческий рост. Прежде книги стояли в шкафах, но теперь их нет. Не видно и этажерок, и секретера.

Порошин вышел в столовую. Так, ясно. Исчез буфет, затенявший окно. Исчез большой обеденный стол, вместо него – какая-то фитюлька на шатких ножках, похожий на учительский столик.

Оголилась и кухня. Ни полок на стенах, ни посуды. Прохор Севастьянович дернул дверцу шкафчика, увидел три тонких ломтика хлеба на тарелке, три кусочка сахара и половину брикета пшенной каши.

– Да, небогато, – вздохнул он.

Закрыв шкафчик, Порошин прилег на кровать в комнате Степана Степановича, не сняв даже сапог, чтобы вскочить сразу, едва стукнет входная дверь. Смотрел в потолок, рассуждая мысленно о том, что в тылу, конечно, людям скверно. На фронте человек живет вспышками: бой, атака, мобилизация всех душевных и физических сил. Потом отдых. А в тылу напряжение постоянное. Работа, забота, голод – каждый день, каждый час одно и то же. Требуется огромное терпение, выносливость, чтобы пройти сквозь все это. Но на фронте расплачиваются самым ценным – жизнью. А в тылу, в худшем случае, здоровьем. И это все-таки легче.

* * *

Во дворе мальчишки сказали Неле: «А к вам генерал приехал!» Она бегом поднялась по лестнице, размахивая сумкой, не замечая, как повторяет в полный голос, почти кричит: «Прохор Севастьянович! Прохор!..»

Долго не могла открыть дверь, ключ не поворачивался: она сообразила, что пытается повернуть его в обратную сторону.

В прихожей увидела длинную шинель с красными кантами, необычайную шапку-папаху из серой мерлушки, широкий золотой погон. И что-то оборвалось у нее в душе. Шагнула в комнату неуверенно, остановилась возле порога. А он вышел из отцовского кабинета спокойно, как хозяин: рослый, плотный, с тяжелым подбородком, с большими залысинами – седой стареющий мужчина в новом мундире, в блеске наград, погон и пуговиц.

– Дядя Проша, – сказала она. – Прохор Севастьянович, здравствуйте!

Он пожал ее руку и коснулся щеки жесткими губами. От него пахло одеколоном, и Неле стало нехорошо: то ли от этого запаха, то ли от волнения, то ли от того, что с утра, кроме чая, ничего не было у нее во рту.

Закружилась голова, но девушка напряглась, справилась со слабостью, села в кресло. И разговор у них начался самый обыкновенный. Прохор Севастьянович расспрашивал, на каком заводе работает, не собирается ли в институт. Неле сейчас не очень хотелось рассказывать о себе: не такой сухой и деловитой представляла она эту встречу. Но иначе не получалось, и девушка даже повеселела, когда речь зашла о Евгении Константиновне.

– Да, бабушка переменилась. Читает только исторические романы о том, как наши французов и немцев били, как в Берлин входили… Ну, и читать-то ей особенно некогда. Она теперь активистка Осоавиахима, загружена общественными делами…

– А сама ты как тут? Здоровье-то ничего?

– Ничего, – Неля вскочила и боком пошла к двери. – Вы отдыхайте, Прохор Севастьянович, отдыхайте, – пробормотала она. – А я сейчас умоюсь и чай поставлю.

Закрыла за собой дверь ванной, стиснула руками виски. Столько ждала, столько думала о нем, столько ласковых слов шептала потихоньку в подушку… И вот он: большой, красивый, холодный. «Дядя Проша, здравствуйте…», «Здоровье-то ничего?»

Она покосилась в зеркало. Жидкие, растрепанные волосы, острый подбородок, а губы длинные, да еще собранные посредине, словно гармошка. И уши торчат! Господи! Надо же родиться такой уродиной! Ну кому, кому она нужна, если даже самой на себя посмотреть противно? А теперь еще и нос покраснел!

Неля всхлипнула и начала умываться. А Прохор Севастьянович между тем думал о ней иное. Она осталась почти такой же, как и раньше, худой и угловатой. Как у подростка, торчали острые локти, острые колени, но фигура несколько округлилась, стройней стали ноги. Порошин как-то не заметил ни первых морщинок, прорезавших ее лоб, ни того, что кожа на лице ее стала серой, нездоровой, будто пергаментной. Зато особенно бросилось ему в глаза сходство Нели со Степаном Степановичем. У них одинаковые черты лица. Правда, Степан был полноват, но в ту пору, когда Нелька еще только училась ходить, а Порошин первый раз встал к орудию, Ермаков выглядел совсем по-другому. Так-то оно получается. Нету больше на свете дорогого друга Степаныча. А вот увидел Нельку и будто вновь посмотрел на него, на живого!

Девушка долго возилась на кухне, Прохор Севастьянович, занятый своими мыслями, не мешал ей. А у Нели и дел-то никаких не было. Просто боялась сидеть в одной комнате с ним, вдруг не выдержит, вдруг выползет на щеку предательская слеза. Неля почувствовала облегчение, когда вернулась Евгения Константиновна. Начала собирать на стол стаканы и чашки: бабушкин сервиз «уплыл» в руки дворника еще в сорок втором году. Вытащила из-за оконной рамы неприкосновенный запас: кусок сала, привезенный Настей Коноплевой в начале зимы. Надо же чем-то накормить мужчину. Чая с сахаром для него мало, а картошка с салом – это еда.

Когда сели к столу, явилась, наконец, и сама Настя. Прохор Севастьянович даже не узнал сразу, когда в комнату вошла стройная девушка в черном платье с белым воротничком. Волосы зачесаны гладко, с пробором. Темные чуть раскосые глаза смотрят строго.

Увидела Порошина и, ахнув, кинулась к нему:

– Товарищ генерал! Это вы? А с Игорем что? Вы его мертвым видели?

Ухватилась руками за китель, тянулась на носках, чтобы увидеть глаза Прохора Севастьяновича. Глядела не мигая, вопросительно, с затаенной мольбой. И генерал Порошин, легко ломавший своим жестким взглядом чужие взгляды, на этот раз не выдержал, наклонил голову.

– Игорь не вернулся с разведки, – негромко произнес он. – Ты ведь была на войне и знаешь, что это значит!

* * *

Минувшим летом начальник санитарного поезда, пожилой добросердечный хирург, отец пятерых детей, долго убеждал Настю возвратиться в институт. Она, мол, хорошая медсестра, но и только. А у нее все задатки для того, чтобы стать умелым врачом. Государству требуются специалисты высокой квалификации. Требуются и сейчас, и на будущие времена, как она этого не понимает?! Нужно поступать целесообразно, тем более что и ноги у нее поморожены, и пальца нет, и вообще она повоевала достаточно.

Настя наотрез отказалась. А через некоторое время пришло письмо из Одуева. Давняя подружка Соня Соломонова известила о смерти Игоря.

Ну, зачем ей теперь этот санитарный поезд? Ведь она пошла в армию, чтобы быть ближе к любимому, жить одной жизнью с ним и, может быть, хоть случайно, хоть на минуточку встретить его… А теперь не осталось такой надежды. Да и война стала не та. Немцев гнали на запад, опасность сделалась менее острой. В поезде появилось много девчонок-медсестер, окончивших специальные курсы. А Насте надо было думать и о себе, и о маме, и о младшем брате. Мама больна. Еще несколько лет – и придется брать на себя все заботы.

Старший сержант Коноплева Анастасия подала рапорт начальнику поезда.

В декабре она возвратилась в Москву и была восстановлена на втором курсе медицинского института.

Унылые и серые потянулись дни. Никогда еще ей не было так тяжело. А ведь она и раньше знала, что такое горе. Ведь она пережила женитьбу Игоря на другой женщине, знала об их ребенке… Ну и что же? Все равно он ходил где-то близко, она могла видеть его, могла ждать и надеяться. А теперь Настя жила без всякого интереса, по инерции, не радуясь и не огорчаясь.

Но вот однажды она поняла, что так невозможно. Это было в феврале. Она присела на мокрую скамейку в скверике у Елоховского собора, где много раз сидела с Игорем. И скамейка была та же. И лысая макушка старого собора, как и прежде, величаво плыла в высокой синеве, меж редких, ослепительной белизны облаков.

Пригревало солнце. С веток падал сырой подтаявший снег. Возле прозрачной лужицы прыгали по льду лохматые веселые воробьи. Настя послушала воробьев, посмотрела на ребятишек, лепивших снежную бабу, глубоко вдохнула холодный воздух и вдруг почувствовала облегчение. Какая же она дура! Она поверила, что Игоря нет! Пришла похоронная, ну и что? Мало ли какая путаница бывает на войне! Может, он был тяжело ранен, может, попал в плен… Возвращаются же люди, которых считали погибшими. Надо только сильно верить и ждать!

* * *

Телефонный звонок раздался вечером, часов в восемь. Сергей Панов попросил Настю приехать на площадь Революции. «Что случилось?» – удивилась она. «Ничего особенного, окажи мне эту маленькую услугу. Трудно, что ли?» – «Ладно, приеду».

Что там еще произошло у этого неуравновешенного человека? С тех пор как он выписался из госпиталя и разыскал Настю в Москве, они встречались раз пять. Настю эти встречи тяготили. Пустое времяпрепровождение, пустая болтовня, а ей нужно заниматься, наверстывать упущенное за два года. Но ей было жаль Сергея. В госпитале ему ампутировали правую ногу. Он неумело ковылял с костылем, был постоянно раздражен, от него часто попахивало спиртным.

Вместе с ногой, вместе с надеждой вновь подняться в воздух он потерял и свою самоуверенность. Он искал новый путь, искал самого себя. И Настя, вероятно, чем-то помогала ему. Во всяком случае, она всерьез заставляла его задуматься об авиационном институте и даже принесла учебники по физике и по математике.

Сергей ждал ее у входа в музей, опираясь на костыль. Шинель расстегнута, фуражка с голубым околышем надвинута низко, из-под козырька настороженно смотрят округлые, недобрые глаза. Увидев Настю, сразу повеселел, улыбнулся, поскакал ей навстречу.

– Ну, здравствуй. Быстро доехала, молодец! А теперь пошли. Ну, не отставай от меня на своих двоих!

Настя знала эту его манеру атаковать решительно, не давая опомниться. Чувствовался ас-истребитель, сбивший четырнадцать немецких машин. Но немецкие летчики встречались с ним по одному разу, а Коноплева, слава Богу, изучила его привычки.

– Куда это мы нацелились? – спросила она, удерживая Панова за рукав шинели.

– В «Метрополь». Есть веская причина дать разворот.

– Нет, в ресторан не пойду! Никогда не ходила и не буду ходить. Зачем мне эта срамота!

– Говорю, причина!

– Причину всегда можно найти.

– Ну и ладно, – неожиданно легко согласился он. – Ресторан – это так, для боевой заправки. Давай пройдемся. Извини, под руку не могу, руки заняты, – усмехнулся он. – Я не шокирую тебя на костылях?

– Не говори чепуху!

– Уважаю категоричность, – пробормотал Панов и потом долго шел молча, сосредоточенно ворочая костылем и тяжело сопя. Остановился возле какой-то чугунной ограды, прислонился, свертывая самокрутку. Затянулся пару раз, швырнул самокрутку за ограду. Левой рукой обнял плечи девушки, сказал резко:

– Вот что, Коноплева, люблю я тебя, понятно? И не могу без тебя. Давай будем вместе! В общем – жениться давай!

Рубанул, как пулеметную очередь выпустил, и напрягся, ожидая ответа, склонив голову и горячо дыша ей в ухо.

– Да ты что? – растерялась Настя. – Разве мыслимо, серьезный разговор, и так неожиданно!

– А чего ждать? Решай, и все. Пойдем, запишемся завтра!

– Нет, Сергей!

– Что «нет»? – повысил он голос. – Не желаешь? Не подхожу для тебя?

– Я люблю другого. Я говорила тебе о нем, помнишь?

– Говорила! Что говорила? – взорвался Сергей. – Что дружба с детства? Что женат он? Что к другой привязан? Ну ладно, – перевел дух Панов. – Ну, я понимаю, старый друг… Но ведь теперь нет его, теперь ты свободна. А мне ты нужна, понимаешь?! Я ни о чем и ни о ком столько не думаю, как о тебе.

– Прости, Сергей, но я буду ждать Игоря.

Девушка сказала это так спокойно и твердо, что Панов сразу смолк. Он торопливо свернул новую папиросу и опять затянулся только два или три раза, а потом бросил ее за Ограду.

– Мертвых не ждут, – голос его звучал глухо. – Но мне ясно! Мне все ясно! Конечно, на что я нужен тебе, инвалид без образования и без места… Вот будь у меня нога да погоны на плечах, тогда бы ты по-другому смотрела. Все вы на один манер, все ищете, где подоходней… Но смотри не просчитайся, мужики теперь нарасхват!

Он скривил губы, вновь выдавил на лице усмешку.

– Ну, врежь мне по щеке, ты же гордая и принципиальная!

– Глупый, – спокойно сказала Настя. – Ты просто дурной, глупый и разгоряченный. Ты совсем ничего не можешь понять. Если Игорь вернется без обеих ног и даже без обеих рук, я все равно буду счастлива. Я буду кормить его с ложки, буду одевать его, буду причесывать… Если бы он только вернулся!

– Уйди! – сквозь зубы произнес Панов. – Уйди от меня…

Настя ушла и ее нисколько не мучила совесть. Не было никакого раскаяния, потому что она сказала только правду, а это было лучше и для Сергея, и для нее.

Панов позвонил дня через три. К удивлению Насти, голос его звучал бодро и даже весело.

– Ты знаешь, Коноплева, после нашего разговора я себя человеком почувствовал, – заявил он. – Да, да, ты не удивляйся. Ты же со мной без всякой жалости толковала, без всякой скидки. Я вроде и про инвалидность свою позабыл. Человек – и баста! Верно?

– Само собой разумеется.

– Разумелось, да не для всех… В общем, так, – голос Панова посерьезнел. – То, что сказано мной, остается в силе. Это ты заруби на своем носу. Но навязываться я больше не буду. Слово летчика. Ты мне только скажи, на твою помощь рассчитывать можно? В смысле института?

– Да я и сама не сильна в математике.

– Ничего, для меня твоих знаний хватит.

– Ну, если понадоблюсь, пожалуйста.

Панов помолчал, потом у него вырвался короткий хриплый смешок.

– Слушай, Настя, а в «Метрополь» ты зря не пошла. Причина, правда, была очень серьезная. Может, раз в жизни такая причина бывает.

– Опять к тому же самому возвращаешься!

– Нет, нет! – вновь хохотнул он. – Понимаешь, «Звезду» я с тобой сполоснуть хотел. Чтобы не потерялась и не заржавела.

– Какую звезду? Ты ведь в отставке.

– Героя мне вручили. Я тогда только что из Кремля вышел и тебе позвонил. Указ-то еще осенью был, а вручили теперь. У Калинина и без меня забот много.

– Что же ты мне сразу-то не сказал?

– А если бы сказал, разве пошла бы?

– Н-не знаю, – заколебалась Настя. – Случай действительно такой… Нет, все равно, не место мне там!

– Я так и думал. Я ж тебя знаю немножко, дорогая ты Коноплева!

– Ладно, Сергей! У тебя найдется с кем «Звезду» обмывать. А я поздравляю тебя. Слышишь, Сережа, от души поздравляю и радуюсь вместе с тобой!

* * *

Славка Булгаков ни разу в жизни не видел море, а попал в моряки.

Месяц проманежили его в Ярославле, во флотском полуэкипаже, таскали по всяким там медицинским и мандатным комиссиям, проверяли биографию, политическую подкованность, а потом выдали форму и отвезли в Москву на курсы.

На курсах был такой строгий порядок, что уволиться в город – целое событие. Обидно ведь жить в столице, слышать звонки трамваев за высоким забором, видеть из окна, как ходят по улице девушки, – и при всем том сидеть, словно на привязи.

Вообще служба давалась ему легко. Городским интеллигентным ребятам, отощавшим за время войны, трудно было привыкнуть к физическому напряжению, к нарядам в кочегарку, к марш-броскам, к разгрузке угля и прочим «веселым» прелестям. Эти ребята легче усваивали радиотехнику и теоретические дисциплины, мучавшие парней, приехавших из деревень. А Славка был в середине. Физическая-закалка у него дай Бог, хоть с виду и тощий. Вырос в учительской семье, на школьной парте не зря штаны протирал, долбил физику с химией.

К тому же и некоторые навыки службы познал он от отца в Осоавиахиме и в истребительном батальоне. Он твердо усвоил, что самое главное – это дисциплина. Зажми свое самолюбие и подчиняйся. Даже если не уважаешь своего командира. А что поделаешь, без дисциплины всяк будет тянуть в свою сторону, и любые вооруженные силы развалятся.

Приглядевшись, Славка уяснил и некоторые тонкости, облегчавшие службу. От начальства держись подальше, вперед не высовывайся, не попадайся на глаза. А уж если попался и получил, к примеру, приказ выдраить пол в нужнике, который по-флотски именуется гальюном, то сделай это в лучшем виде. Самому выгодней. Не придется переделывать заново, да и командир после нескольких таких случаев поймет, что ты человек надежный.