Текст книги "Расслоение. Историческая хроника народной жизни в двух книгах и шести частях 1947—1965"

Как видим, в последние годы жизни Сталина, дела и проблемы государства как будто бы и продвигались и решались: плавили сталь и чугун, строили новые заводы, наращивались производства по выпуску машин, тракторов, станков, другой необходимой техники, возводились широким фронтом новые дома, причём целыми микрорайонами: выращивали хлеб; страна в поте лица выпускала продовольствие, товары лёгкой промышленности. Словом, созданная вождём система народного хозяйства действовала безотказно, как отлаженный гигантский часовой механизм. Но все в верхах понимали, что наступает время смены власти, о чём уже и сам Сталин заговорил, а значит, чувствует, что вечно ему не быть у руля самого большого государства.

Под конец своей жизни, как уже упоминалось, Сталин постепенно терял бдительность. И хотя говорил о будущем страны, но себя в прежнем качестве там уже не видел. Особенно такие мысли приходили к нему в минуты плохого самочувствия, из-за чего он перенёс первый инфаркт и потому уже тогда реально почувствовал себя невечным. Хотя Валентина Истомина, которой он в минуты хорошего настроения поверял мысли о своей старости, чтобы она подумала и о себе. Но единственной женщине, которой он доверял себя мыть (хотя не любил это делать) под душем, не хотелось и слушать жалобы на старость.

И Валентина старалась не только его успокоить, но и сердечно заверить, что для неё он по-прежнему свеж и молод – даже больше, он божество, на которое была готова молиться. И даже сама жаловалась на Берию. Причём предостерегала Сталина от его бесовского взгляда, что тот был на всё готов. Хотя чувствовала, хозяина это не очень занимало…

Когда Иосиф Виссарионович собрался в последний раз в жизни съездить по рекомендации врачей на юг, Валентина Истомина была далеко от него, так как Берия, который сам пытался её соблазнить, чтобы удалить от Сталина, привёл факты, будто Валентина была замечена на половине начальника охраны Власика.

Через своих людей Берия добыл документы непомерного расходования рыбных деликатесов. Сталин, который всех призывал к экономии всего и вся, разумеется, поверил Берии. Но Сталин был весьма далёк от того, зачем он это делал. Хотя расход рыбы сверх всякой меры был вполне доказателен.

Сталин не мог простить своему верному охраннику расхищения в особо крупных размерах. Ведь он сажал голодных крестьян за колоски, а тут у него под носом такая растащиловка?! Это его очень оскорбило, а наедине с Власиком он заехал тому по уху, что у того зазвенело в голове.

– Поедешь на Соловки, там будешь рыбу ловить, – сказал Сталин. – Ты всё моё к тебе доверие размазал…

– Иосиф Виссарионович, это неправда, документы были подтасованы, – взволнованно заговорил Николай Сидорович. – Куда я мог деть тонны рыбы?

– Бабам своим раздаривал. Один у меня тоже каялся, а женщин собирал по всей Москве. Кто? Ты его знаешь! Да не ты ли Енукидзе подставил? Тоже на бабах погорел. Все вы личные интересы используете во вред интересам государства!

– Берии нельзя, опасно верить! Он поставит на моё место… своего… Я должен вас давно предупредить, товарищ Сталин. Однажды мне позвонил Александр Николаевич. Он был очень обеспокоен…

– И ты мне это только сейчас говоришь? – Сталин злостно сверкнул глазами, оживился, подошёл к главному охраннику и, глядел тому в зрачки, отчего тот даже не шелохнулся. – Ну и зачем мой клерк Поскрёбышев тебе звонил?

– На тот момент ему стало известно, что Абакумов от имени Берия интересовался списком иностранных послов. Он ему решительно отказал…

– И что ты подумал? Он же не женщина, чтобы ему отказать?..

– Берия занимается не своим делом! А если он на это нацелился, значит, задумал провокацию. Берия, как вы знаете, был в контрразведке и не может не совать свой острый нос в чужие дела…

– А ты, какую провокацию проводишь и с бабами, и с этой рыбой? Тебе не приходило в голову, почему умер внезапно Жданов и ещё несколько наших товарищей? Какие врачи их лечили? А кто ими руководил? Ты! – Сталин ткнул в него пальцем.

– Как вам сказать, – Власик растерялся, глаза забегали. – Комиссия установила… Но это дело в мои обязанности тогда не входило…

– А кто врачей на консилиум вызывал?

– Но это же неправда! Генрих Ягода дружил с семьёй Горького. Вы же помните, как в 1935 году в Сочи, когда мы с вами ехали на яхте, которую подарил вам Ягода? Он сам на допросе признался, что был связан с Троцким…

– Не беспокойся, я этот случай не забыл. Ты меня тогда спас от явного покушения. Но Ягоды больше нет, а ты вот ещё стоишь передо мной… Берия был всегда исполнителен. А может, это я его к Поскрёбышеву подослал? – Сталин злобно усмехнулся. Хотя я верю Александру Николаевичу, доверяю, но и проверять надо. Ты прав, против тебя я Берию не посылал. Но Лаврентий, что мне сказал, Валентину мою ты к себе зазывал…

– Один раз, да… мне показалось, что она… как-то внимательно лекарства перебирала, которые под охраной я привёз…

– Правильно Валюша делала! Тебя проверяла. Ей вот я полностью доверяю…

– Меня? Но вы же знаете, как я к вам относился! Хоть Светлана Иосифовна иногда со мной недружелюбна, но мне она верит. У неё спросите, с какой придирчивостью присматриваюсь к иностранным гостям. Мы их заставляем, чуть ли не донага раздеваться. Берии я никогда не верил, он любого оговорит, чтобы… доверие ваше не уронить. У него на физиономии написано, что он имеет все задатки шарлатана и пройдохи…

– Вот ты это подметил. А почему я ему атомное дело доверил? – лукаво посмотрел Сталин. – Ягода замышлял против нас заговор, а ты теперь, потому что наворовался и боишься, что ми тебя расстреляем…

– Неправда, мне чужды заговоры, я как никто, верно вам служу. Вот у Берии большой опыт шпионской работы. И я знаю, как на него жаловались люди науки, за то, что он даже вмешивается в их семьи… Это я вам говорил, а вы Берию слушали… а он мне говорил, что он за десятерых министров работает, и уже надоедает за них работать…

– Молчи! Я тебе не скажу, кто и что дэлает за меня. Не только из-за этого я тебя упеку, но я тебе не буду выкладывать государственную тайну. Так что можешь пока идти… Нет, погоди… Готовься к новому назначению…

– За что? – в оторопи протянул Власик.

Но он понял, что хозяин и сам не очень верил в растрату им рыбных деликатесов. Хотя пришлось выслушать крики, унижения. Ему докладывали, как хозяин хлестал по щекам свою сестру-хозяйку, как по столу катал лицом Поскрёбышева.

Между прочим, говорили, якобы досталось и Берии, но тот сквозь линзы круглых очков как ни в чём ни бывало цинично улыбался. И в этом холодном взгляде виделся дьявол, который своим спокойствием убаюкивал; от этой мысли Власик почувствовал на спине холодок. Почему же хозяин продолжал ему всё ещё верить?..

– «За что»? – переспросил задумчиво Сталин. – Ты неискренний человек, спекулировал моим доверием. Мне известно, как ты злоупотреблял своим положением. И тебя даже Жюков боялся, но в страхе я его не видел. Он умеет держаться. А ты пока готовся…

Разве мог тогда Власик предположить, что хозяин назначит проверку его отдела? Хотя он не делал никаких скидок, поблажек главному охраннику, чтобы его не проверяли ревизоры. Этому порядку подчинялся и он, Сталин, правда, ни один ревизор не решился бы заглядывать в его гардероб, не стал бы без высочайшего позволения самого хозяина проверять все его растраты и счета.

Однако на это раз Сталину доложили о том, что бесследно уплыла тысяча консервных банок одной только селёдки.

Безусловно, Сталин был взбешён, он понял, что растащиловка могла продолжаться не один год. А значит, проверяющие ревизоры делали вид, что никаких злоупотреблений не обнаруживали. И Сталин приказал учинить проверку главному управляющему.

Не один ревизор был обвинён во взяточничестве и отправлен под суд. Собственно, с хищениями и другими должностными преступлениями Сталин боролся всю жизнь. Но он никогда не думал, что высшая партийная и государственная власть была своими высокими титулами обезопасена от всеядного, добровольного контроля ревизионным управлением…

Тогда впервые с 1945 года, когда Лаврентий Берия, был отстранён от карательного органа госбезопасности, Сталин задумался, почему не справился с хозяйственными, экономическими и прочими преступлениями? После Берии на этом посту были Круглов, Меркулов, Абакумов. А после ареста Абакумова – Игнатьев. Ему как раз от Сталина и досталось. Хозяин пытался найти ему замену, но подходящей кандидатуры не видел. Оставалось вернуть Берию, и он это сделал бы, если бы сам был помоложе, тогда как Лаврентий Павлович был на двадцать лет моложе самого вождя. И это обстоятельство его настораживало, поскольку Берия за восемь лет работы наркомом госбезопасности создал свою систему из своих кадров. Когда в 1951 году Игнатьев пришёл на смену Абакумову, он испытывал в подборе своих людей немалые затруднения.

Выходило, его предшественники не полностью сменили бериевских назначенцев. И не только не сменили, но чувствовали поддержку своего бывшего начальника…

Вот и получалось, что тот со стороны руководил своим прежним ведомством и делал то, что хотел… И поневоле Игнатьев хмурился, не зная как и кому угодить. Но больше всего он боялся Сталина. Хотя уже знал, что положение в системе исподволь меняли другие люди. И кто они он хорошо знал, и должен был им подчиняться…

После ухода Власика Сталин медленно долго расхаживал по кабинету и думал, мысленно заглядывал в то лето, когда началась война. Тогда он впервые почувствовал личную ответственность за страну, которую, доверием Гитлеру, что не начнёт войну, поставил под удар и всей своей милитаризованной политикой ускорил нападение Германии. Если бы не поделился с военными своими соображениями относительно возможности опередить Гитлера и самому застать того врасплох, нанеся мощный удар новым оружием, которого в тот год было совсем мало – только несколько реактивных установок и которые успешно опробованы на полигоне…

Военные советники не советовали первыми начинать против Германии войну, лучше всего быть готовым к отражению врага, так как советский народ воспитывался в миролюбивой стране, которую, в случае развязывания войны против Германии, станет воспринимать агрессором, что показала война с Финляндией и странами Прибалтики, несмотря на то что она преподносилась, как освободительная с возвратом своих же территорий.

И вот когда война с фашистской Германией и её союзниками началась, Сталин почувствовал себя обманутым Гитлером, который последние годы получал не только стратегическое сырьё (железную руду, лес, цемент, уголь и т.д.) и продовольствие, но проходило сотрудничество и по линии обучения в военных училищах немецких лётчиков. В минуты слабости душевной Сталин думал не без горечи: «Я развязал репрессии против врагов народа, а сам недальновидной политикой поставил страну в тяжёлое положение. Я должен был решительно отказаться от дальнейшего руководства и пустить себе пулю в лоб, как это сделал мой друг Серго Орджоникидзе, когда я ему сказал: «Не умеешь наладить производство, дисциплину, не установишь, как я, контроль над всеми силами индустриализации, у нас тебе нет места наркома тяжёлой промышленности. Ты наших врагов защищаешь, пришёл ко мне их выгораживать? Зачем, Серго? Подумай, подумай, над моими словами!» «И Серго вместо этого, застрелился, и меня подвёл своими политическим банкротством. Но я не пойду по его пути пораженца и капитулянта. На меня сегодня вэсь мир смотрит. Меня народ поймёт, и мы вместе одолеем лютого врага».

И теперь, когда уже семь лет шло восстановление послевоенной разрухи и строительство новых гигантов социализма, и страна мирно развивалась, когда внутренние враги были уничтожены, Сталин, однако, не чувствовал себя в полной безопасности, так как ему опять мерещились враги. И потому развязанная новая кампания чисток была начата, в его отсутствие на юге, соратниками, которым не мог не доверять, особенно, когда они представили факты утечки секретной информации, полагая, что они служили не себе, а ему, ратуя за общее дело. И он отдавал отчёт тому, что молодые руководители, которых он прочил в свои преемники, мечтали о создании нового русского государства. Так что Н. Вознесенский, А. Кузнецов, П. Попков, М. Родионов, а вместе с ними по всей стране были расстреляны и осуждены около пяти тысяч человек. И это основной костяк русской партии, о чём Сталин спохватится, когда поймёт, что теперь ему почти не на кого опереться. Он будет сожалеть о том, что поддался подтасованным фактам по обвинению Вознесенского в создании оппозиции. Они ловко сыграли на его подозрительности, но с этим он теперь уже не мог ничего поделать…

Но тогда из всех обвинённых в измене больше, чем о ком-либо Сталин сожалел лишь о Вознесенском. И даже порывался его вернуть, просил о нём заботиться, дать ему работу по его профессии. Но ему сообщили, что он погиб в пути следования к месту ссылки от холода. «Что мы наделали!» – воскликнул Сталин, когда Абакумов ушёл. Но Сталин не знал, что «ленинградское дело» было начато по тайному указанию Берии, который и подсказывал Абакумову, в каком направлении надо двигаться, чтобы угодить вождю, дескать, Сталин сделал ему явный намёк на устранение Вознесенского, который тайно метит сесть на его, Сталина, место после осуществления заговора против старых членов партии, которые якобы, по мнению Вознесенского, не развивали страну, а тянули назад и только перевод её частично на рыночную экономику спасёт от отставания Западу.

Услышав это, у Сталина задёргалось веко. Разве мог вождь подумать о том, что, кого он прочил в преемники, проводил у него за спиной контрреволюционную деятельность? Нет, он мог только в который раз убедиться в одном: нельзя никому верить! Ему показывали материалы, в которых Вознесенский разрабатывал модель перехода от экономики планирования, к рыночным элементам, что, все, кого растеряли, намеривались изменить социалистический строй и поднять на первое место русских, то есть им вменялся русский национализм.

Нет, в этот бред Сталин сначала не поверил, каким это надо способом разрушить страну, которую он создавал вместе с Вознесенским? И на папке с его делом он написал: «Не верю!»

Видя такое дело, Берия тогда доставил Абакумову новые материалы, которые окончательно подрывали доверие к Вознесенскому. О проделанной работе против сложившегося антипартийного подполья Сталину докладывал Георгий Маленков, в кабинете которого арестовывалась группа во главе с Кузнецовым, с которым чаще всего встречался Н.А.Вознесенский.

Под конец жизни Сталин не стал менее подозрительным, поскольку он был склонен к нему, а значит, это свойство человека на протяжении всей его жизни остаётся неизменным. А при провоцировании или поддерживании навязчивых состояний они даже увеличиваются. Правда, чем старше становится человек, тем его интеллектуальные, а в особенности аналитические способности неуклонно увядают, а значит, и подозрительность, навязчивость и маниакальный бред теряют свою прежнюю выраженность. И впервые Сталин это почувствовал во время последнего многомесячного пребывания на юге. Как ни странно это произошло после сновидения, которое надолго врезалось в память. Во сне он увидел своих бывших соратников и противников по партии. Но прежде, чем об этом сне будет здесь рассказано, необходимо пояснить одно обстоятельство…

Когда некоторые историки говорят, что ни Маленков, ни Берия, ни Хрущёв, ни Булганин заранее не сговаривались по устранению Сталина, что они друг друга боялись, опасаясь от любого из них доноса, отчасти это было так. Но когда к каждому из них приходила мысль, что они потеряют власть, как только с ним что-нибудь случится, вот потому им надо было действовать самим, то есть убрать наиболее вероятных претендентов на высший пост. И это было заговорщиками проделано, вменив в вину своим противникам немыслимое обвинение в идеологическом перерождении и в изменении коммунистического строя. Но вернёмся пока с «неба на землю…».

В воскресенье, которое выдалось солнечным и тёплым, Антон в рабочих рукавицах вышел на огород сажать картошку, став штыковой лопатой копать лунки под семена. А Нина втыкала разрезанные клубни картошки в мягкий, бархатный чернозём, накануне смоченный дождём. Фёдор Савельевич пас коров без выходных. Екатерина занималась стиркой, она не очень радовалась тому, что Антон собирался перейти на жительство в город, но вслух не возражала, что дочь тоже была не прочь жить в городской квартире, где имелись кое-какие бытовые удобства, каких нет в деревне. Ведь она уже на сносях и должна была вот-вот родить…

Это произошло во второй половине марта, день выдался хоть и солнечным, но было ветрено и прохладно. Нина почувствовала, что отошли воды, что указывало на то, что должны начаться роды. Она так испугалась, отчего даже задрожали руки и ноги. Но как хорошо, что как раз все были дома. Через полчаса Нина благополучно родила, и хотела, чтобы это была девочка. Антон, однако, почему-то не выказал ни одной эмоции, сохранив полное спокойствие.

Екатерина послала Антона за Чередничихой. Но Нина остановила мужа, так как не хотела, чтобы бабка Алёны Овечкиной принимала у неё роды. У Дрона, её бывшего ухажёра, с Алёной уже родились дочь и сын, и она опять ходила в положении…

Тогда Екатерина позвала сваху Анисью, которая, как бывалая повитуха, приняла на руки ребёнка, перерезала ребёнку пуповину и ловко завязала. Нина при родах даже не вскрикнула, Анисья же только и повторяла, чтобы поднатуживалась.

Перед родами Нина ходила на работу до последнего дня (вот как тогда заботились о женщинах). Теперь же после родов всю весну, лето и осень, пока Антону в городе не дали квартиру в коммунальном доме на улице Силикатной, ребёнка выкармливала грудью, и, разумеется, не вышла на телятник. Хотя Назар Костылёв приходил, напоминал, что Нина могла бы отдать младенца в детясли, которые открылись весной после ремонта помещения, и вышла бы на работу. Но при одной мысли, что за её ребёнком будет присматривать такая непутёвая женщина, как Василиса Тучина, Нину бросало в дрожь.

У Василисы дочь Людмила вышла замуж за солдата и с ним куда-то уехала. А три года назад вернулся муж Аркадий, который долгое время числился без вести пропавшим. И говорили, будто мужик совсем свихнулся. От него никто и слова не услышал, он ходил молчуном. В колхозе был скотником, водовозом, сторожем бахчи, а зимой – свинарника. Аркадий поджарый, высокий, худой, с маленьким в ладонь лицом, с птичьей головой, у баб вызывал жалость.

До войны он работал на овчарне чабаном, пропадая на кошаре сутками. Говорили, что будто бы он не хотел видеть Василису за её похабные выходки и склонность к чужим мужикам. Вот и жил, словно с закрытыми глазами, и придя уже после окончания войны каким-то потерянным, Аркадий стал ещё нелюдимей, чем был раньше…

Нина чутко ловила слухи о посельчанах, и всё, что бы о них ни узнавала, держала в себе. Бывало, нянчит сына на руках, сядет на лавочку за двором, и тут как тут соседка тётка Прасковья. И давай ей рассказывать все поселковские новости, точно для неё нет и не было ничего слаще.

– А что, Нина, бачила я, – говорила Прасковья, – Антону у городе квартиру дадут?

– Ой, не знаю, откуда вы всё это узнаёте? – удивлялась Нина.

– А чёго, рази не так бают? Антон и сам хвалывся… Моя Бранка в балке коров колхозных доила, а к ней солдат повадился ходить. Ну как его прогонишь? Ух, какой приставучий, на руках готов носить! Собирается сватать, как на третьем годе будэ служить. А вин жэве, бачила, где?

– Я ничего про него не слыхала. От вас впервые слышу.

– Ой, дак я чёго – проговорилась?

– Да ничего, я не разболтаю. Кто же не знает, что в Греблю приезжают солдаты?

– Дак вот я тож, говорю! Один раз по тёмничку Брана привела его. Гарный солдат, но невысокий, а плэчистый. Говорит, как женюсь на Бранке, дак дом из кырпыча слажу. Я у тваво Антона узнавала про кырпыч. Так вин и ухом не вэдэ. И чёго он у тобэ такив не отзывчивый? Вон же не Аркашка Василисин? Тот как сумной ходэ и худющий як кощей. Чи Василиса ёго не кормэ? А сама, какая гладкая…

Нина не ответила, молча качала сына, не зная, как уйти от приставучей соседки.

– Як же мальца назвалы? – спросила Прасковья.

– Гришей.

– Гарное имя… Так вы с Антоном скоро у город уйдёте? И как вам охота, там же огорода нэма?

– Да откуда ж я знаю, – в досаде ответила Нина и пошла во двор.

Антон принёс весть о выделении квартиры в декабре. В ту зиму снег выпал глубокий. Мороз к вечеру жал так, что на стёклах образовались пушистые узоры. Потом Нина стала собирать вещи в чемоданы и сумки.

– Сундук возьмёшь? – спросила Екатерина, волнуясь о дочери, так как недавно она призналась, что опять беременна уже почти три месяца.

– Ой, в город тащиться с сундуком, там у всех гардеробы, позорно, мамка, – ответила дочь.

– Боря смастерил себе постав, табуретки, стол. Как я не догадалась, чтобы и тебе сделал, – сокрушалась мать. – У моей сестры Нюты муж такой замечательный мастер.

– А потом всю жизнь брату буду обязана. Он полку делал месяц. Мире его забота о нас не нравится. Однажды она мне сказала: «Заставь Антона, пусть сделает». Так что обойдёмся…

Во второй половине декабря, под вечер, на грузовике Антон из города приехал со знакомым шофёром, быстро погрузили железную кровать, кухонный стол, детское корыто с высокими бортами, кухонную утварь, перину, одеяло, постельное бельё, два мешка картошки, лук, в стеклянных банках капусту, солёные огурцы и помидоры, чемоданы и сумки с вещами. Фёдор дал дочери немного денег покупать хлеб и молоко. Антон залез в кузов, помахал тёще и тестю рукой, а Нина с ребёнком на руках села в кабину и скоро машина тронулась и поехала через плотину пруда в сторону города.

Екатерина видела, как соседки, Прасковья Дмитрукова и Наталья Волоскова, с дочерьми по обе стороны двора Зябликовых смотрели на них. Екатерина украдкой ото всех всплакнула, вспомнив, как сама на родине уезжала с приданным из родной деревни Кухтинки к Фёдору, в село Аргуново, где он жил. Мать Мария Григорьевна украдкой концом головного шерстяного платка вытирала слёзы… Вот так и она никогда бы не подумала, что так же, как и её мать, будет прощаться с дочерью с таким ощущением, что всё лучшее и плохое осталось позади, а отныне начинается нечто важное, но такое, что уже никогда не вернётся та жизнь, когда они жили все вместе. Вот и Борис не пришёл проводить сестру, на скотне была как раз дойка, а Мира сидела с дочкой, которая родилась три дня назад.

«Это хорошо, что Нина будет жить в городе, – грустно думала Екатерина. – Мне вот не удалось остаться в Москве…». Она посмотрела на Фёдора, оказывается, он тоже расчувствовался.

– Куда мы её отпустили, – сказал он. – Он здесь что хотел, то и делал, а в городе ему будет своя воля.

– Да ну, Фёдя, он не драчливый, может только голос повышать, у него он лужёный, – говорила Екатерина, стараясь успокоить мужа. Мы теперь одни остались, но скоро из армии Витя придёт. Я сон видела…

– А письмо давно было от него? И ему надо на свадьбу собирать, – сказал Фёдор.

– На той неделе писал, что готовится к прибытию. А насчёт свадьбы, ох, Федя, не загадывай раньше времени…

– А что тебе Паранька говорила о зяте и Марье Терешиной? – вдруг спросил муж.

– Ничего, а что она могла сказать? Что бы она ни говорила, я ей всё равно не верю, сплетни по свету собирает…

– Это ты так думаешь, а мне донёс мой недруг… Гоню я коров, идёт на деревяшке Прон Овечкин и с насмешкой: твой зять сватался к Машке Терешиной.

– Фёдя, что тебе говорят, ты тоже серьёзно не принимай? – Я видела, как Параня с Проном шептались у него на лавочке, – поспешно проговорила Екатерина, – чтобы нас поссорить с Антоном.

– Не перебивай, зачем им это надо? Гертруда корову выгоняла и тоже на меня как-то смотрела, будто никогда не видела. Я спросил: «Чего меня разглядываете»? Она засмеялась, и говорит: «Федька, я слыхала, что ты зятя в город выгоняешь, если не нужен, отдай мне, он мне хорошо столбы на забор вкопал…».

– А, то-то он как-то пьяный заявился, наверно, к Никону шёл, а Гертруда и перестрела его… И слава богу, что уехали от нашего стыда подальше.

Фёдор достал папиросу и закурил, придерживая коробок спичек обрубком руки, зажёг спичку и прикурил, выпуская облако дыма.

О Терешиной Фёдор не стал больше продолжать разговор, он думал о сыновьях. Одного уже пристроили, теперь был на очереди младший. А там можно жить спокойно, Фёдор Савельевич подумывал завести овец. В посёлке этим делом занимался уже несколько лет Павел Жернов. В колхозе он хоть и не числился с момента исключения, когда арестовали, но всё равно иногда в МТС находил себе работу по ремонту техники. Фёдор с бывшим председателем никогда уже не примирится, так крепко засела в душе давняя-предавняя обида. Сейчас он перевёл с женой разговор на обзаведение овцами и Екатерина поддержала его затею. Он решил больше не откладывать написание заявления председателю Корсакову на приобретение двух ягнят женского и мужского вида. Для этого он уже собрал полагающуюся сумму денег…

А между тем время летело, в конце зимы Мария Терешина родила вторую девочку. И по посёлку опять разнесли слух, будто её ребёнок от Антона. Екатерине эти слова передала сваха Анисья, а та услыхала от Ульяны Половинкиной. От кого эта, Екатерина не допытывалась, но слух оскорблял не только Нину, но и родителей. Значит, Гертруда недаром смеялась над ними осенью, когда узнала о том, что Нина и Антон уходили жить в город. Хотела бы она взглянуть на дочку Терешиной, так ли она похожа на зятя, или это злые языки разнесли сплетни, увидев Антона во дворе с Гертрудой, помогавшего ей вкапывать столбы. И как же она могла допустить, чтобы женатый мужчина сошёлся с её дочерью? Вот в это Екатерина и отказывалась верить, теперь она боялась, чтобы до Фёдора не дошёл этот слух. А то не миновать скандала.