Текст книги "Расслоение. Историческая хроника народной жизни в двух книгах и шести частях 1947—1965"

Антон Путилин в посёлок Новый пришёл под вечер, в середине мая. Фёдор Савельевич и Степан Курганов как раз гнали с пастбища колхозных коров. Антон, как старым знакомым, помахал пастухам приветственно рукой и уверенной проступью пошагал в посёлок по балке мимо каменки, где обычно новопоселенцы выламывали ракушечник под закладку фундаментов своих будущих жилищ.

Антон уже давно не писал своей троюродной сестре Анфисе Путилиной, с которой почти два года поддерживал переписку. Он может, и не писал бы ей, если бы его не интересовала Нина Зябликова. Почти в каждом письме Антона беспокоил единственный вопрос, встречается ли с кем-либо любимая им девушка, которая не выходила из головы даже когда в своих странствиях судьба связывала на короткое время со случайными женщинами, которые, однако, ему так самозабвенно не нравились, как Нина. Но уж такое мужское сердце, от скуки, от тоски, он всё равно вступал с ними в связь. А потом легко расставался. Некоторые, правда, пытались продолжить с ним отношения, но он боялся, как бы ни заставили его жениться из-за мнимой беременности, а то могли залететь вовсе не от него. И как намёк следовал, он тут же убегал от них, поскольку с такими знавался и раньше. А при мысли о несговорчивой Нине, у него так тоскливо становилось на сердце, что хотелось тотчас же умчаться на вокзал и уехать к ней немедленно. Но когда он вспоминал, что из-за неё и уехал, он тут же остывал. И тогда поневоле принимал чьё-либо предложение сообразить на троих, чтобы отвлечься от дум о несговорчивой девушке. Но хмель лишь ненадолго отвлекал его от душевного надлома. В такие моменты, он был рад любой женщине, чтобы только забыться от мыслей о Нине.

А дома, в уральской деревне, он подавно не мог оставаться долго, да и боялся, как бы его насильно не загнали в колхоз. Ведь такие случаи бывали, когда людей запугивали недоимками, невыходом трудодней, и за что грозились отдать под суд. Сестра Зина и брат Николай тоже ушли, когда открывался кирпичный завод недалеко от их села. А в колхозе, кроме матери и отца, работали также их другие сородичи. И тогда он решил уехать на Дальний Восток, там окончил курсы электромонтёра и стал на стройке работать дежурным электриком. Жил в рабочем общежитии, где проживало много бывших уголовников и не прекращались пьянки, возникали коллективные драки, и в ход даже пускали ножи. Кто-то из бывших ловил кого-то на воровстве денег и продуктов, но немало стычек происходило также из-за девушек и молодых женщин. Не раз бывало, когда и у Антона чуть ли не силой отбирали деньги, и однажды чуть было не поколотили из-за одной разбитной бабёнки…

Как-то Анфиса написала ему, что Нина уже перестала ходить в клуб. Впрочем, они обе только и знали одну колхозную работу. Хотя для них, перестарок, тут уже не находилось кавалеров. Правда, иногда посылали на коммунистические субботники в Новочеркасск или Ростов на постройку новых цехов для сборки комбайнов. Молодёжь туда собирали разную, бывалые парни набивались в краткосрочные женихи. Но Анфисе и Нине такие и даром были не нужны, тогда лучше совсем не выходить замуж. Хотя лично она на это уже не надеялась, зная свою неспособность понести ребёнка, из-за чего со своей долей уже давно смирилась. Хотя приличных молодых мужчин там было не очень много, а те, что объявлялись, оказывались женатыми…

И вот, узнав из письма Анфисы, что Нина всё ещё свободная, Антон сначала поехал к своим, а затем отправился на юг. В Новочеркасске он побывал на кирпичном заводе, где обещали его взять на работу. Правда, по специальности для него не нашлось места, ему предложили временно выгружать кирпич из обжигальных печей. Он дал согласие. И довольный, пошагал по старому ростовскому просёлку, который тут называли шляхом. «Нешто тут шляхтичи ходили? – думал он про себя, шагая по хорошо укатанной дороге, которая изобиловала множеством трещин. – Странно, что так назвали дорогу».

Но скоро он отвлёкся от своих мыслей, увидев, как несколько женщин и мужчин в метрах двадцати от дороги высаживали молодые саженцы. Он шёл дальше по грунтовой дороге. И тут его взору открылся изрезанный балками широкий степной простор, где редко росли зелёные деревья или кусты. Зато травы стелились по буграм, увалам и ложбинам, как зелёные пышные ковры, и шли холмами колхозные поля, засеянные кукурузой и пшеницей. Одно поле заканчивалось перед высокими холмистыми увалами, которые круто сползали с бугров в балки. И в одном месте была отвесно срезанная гора в виде гребня, и он был схож с высоким караваем, срез которого желтел сухой глиной. Там с пронзительными свистами постоянно летали щуры, которые насверлили в глиняной стене нор и они напоминали пчелиные соты.

Справа в низинной дали живописной картинкой открывался посёлок Новый. Его единственную улицу посередине пересекала глубокая балка. А позади Антона открывалась окраина хутора Большой Мишкин. Два года назад по этой дороге он уходил с Афоней – внуком картёжной гадалки, о котором только сейчас вспомнил. Но чем ближе подходил к посёлку, который лежал среди зелёных холмистых полей, тем мысли бывшего фронтовика упирались в вопрос: как примет его Нина?

…И когда уже шагал по улице, Антон заметил, как в некоторых дворах по обе стороны балки стояли новые свежевыбеленные хаты. Впрочем, вся улица была нарядна и торжественна, точно посёлок подготовился к встречи с ним, Антоном. И от этого чувства у него на душе было необычайно радостно. И этот нарядный вид подворий ему как будто внушал, что встреча с Ниной обязательно состоится. Антон свернул на дамбу пруда, чтобы по ней перейти на ту сторону улицы, где жили Зябликовы.

В объёмном фанерном чемодане он привёз все свои пожитки. За изгородью из жердей жёлтой акации, под соломенной крышей стояла старая хата, в десяти метрах новая, а чуть от неё в стороне – сарай и курник. К этому часу солнце уже село, но весенние сумерки ещё не торопились накрыть все окрестности, которые ещё хорошо было видно, как они зазывно зеленели травами. И здесь, на улице, пышным ковром стелился спорыш, и островками росла молодая сизая полынь, которая источала горьковатый аромат.

Двор, кроме бедных строений, выглядел голым, сада ещё не было, хоть и негусто, земля уже там зеленела кустиками картошки и другими огородными культурами. Перед хатой в струнку стояли молодые акации, за те два года, которые он тут отсутствовал, они заметно подросли. На одном дереве, возле скворечника, сидел на стволе скворец и пощёлкивал чёрным клювом, точно с кем-то переговаривался. «Вот и я прилетел к своей скворушке, – подумал не без юмора Антон. – Как-то на этот раз меня встретит Нина? Ох, уж и гордячка! Разве нельзя вести себя по-простому?»

– Эй, хозяйка! – воскликнул бедово Антон, держась правой рукой за калитку из штакетника. Между сараем, курником и хатой он увидел мать Нины. Екатерина Власьевна ещё с прошлого раза оставила у него о себе хорошее мнение. И Антон сожалел, что её дочь была не такая покладистая, какой ему запомнилась мать. Иметь добрую тёщу почитается за счастье. Нину он нигде не увидел. Наверно, была на колхозном телятнике.

Соседка Зябликовых, Прасковья Дмитрукова, откуда-то появилась на своём подворье и с интересом из-под ладони, приставленной ко лбу, смотрела на парня.

– А кого тоби надо? – спросила она, принимая его за чужого человека. У них уже поговаривали о случаях воровства коров, птицы, поросят. Председатель Корсаков грешил не только на залётных чужаков, но и подозревал кого-то из своих. А на собрании он всем дал понять, что если кто-то попадётся, тому не будет пощады.

– Молодую Зябликову, – не задумываясь, Антон ответил приподнято, даже резко, поставив чемодан не на землю, а на траву. – А в огороде, наверное, небось, то была мать, я не ошибся?

– Да, вона и есть, а тоби Нинка нужна? Моя Машка за ейного жониха вышла. А вона с носом осталась, – засмеялась Прасковья, которая враждовала с Зябликовыми из-за ничтожных случаев, но больше из-за кур, которые забредали на её огород. И однажды младшая дочь Брана запустила по ним палкой, перебив одной лапку…

– А что так? – спросил Антон, шагнув ко двору Дмитруковых.

– Да то самое, гордячка твоя Нинка. Алёшка разглядев её хорошо и к моей перешов. А вона, Нинка, топери в девках ходэ. В войну люди кажут, був у неё охфицерик, так не пришов апосля. На самолёте от него весточку получила, што женився. Вот таки дела у неё… Никому она не нужна, хотя на мордашку гарная…

Лживая критика соседки Нины Антону пришлась не по душе; ему казалось, что Прасковья, (хотя её имя он не помнил), пыталась внушить всю её никчёмность, чтобы и он, как и её зять Алёшка, отвернулся от Нины. «Нет, я не буду её слушать, – подумал Антон. – Лучше пойду к своим, а потом припожалую. Значит, Нинка была на своём телятнике». И с этими словами Антон поднял чемодан.

– Тётка, пойду, извини, некогда тебя слушать, – проговорил парень и пошёл на дорогу, при этом чувствуя, как женщина пристально смотрела на него. Но этим созерцанием она нисколько его не смущала…

Антон был чуть выше среднего роста, грудь выставлял несколько вперёд; он шагал быстро, посматривая на ухоженные сельские дворы. От рождения он страдал некоторой близорукостью, любую работу, связанную с ремонтом электролиний или электрооборудования, Антон без очков уже не мог выполнять. И порой стеснялся их надевать, если кто-либо из девушек находился рядом. Антон был не худой и неполный. По улице уже степенно вышагали коровы, издавая мычание, другие ещё щипали траву по краю балки и затем спускались вниз, к ручью. Раза два его перегораживали лопатами бабы и мужики, присланные молодым бригадиром Назаром Костылёвым. Но пруд, наполненный до краёв водой, простоял только до первого весеннего паводка. А потом талой водой, мчавшейся по балке, плотину разорвало, то же самое во второй раз произошло ранней весной. И сейчас, глядя вдаль балки, Антон видел следы прорванной плотины.

Несколько женщин шли с бригады, но ни одну Антон не знал, впрочем, кроме своих родственников да Нины и Герасима Клеймёнова. Так что по большому счёту он ещё ни с кем тут хорошо не познакомился. Они с любопытством посмотрели на поравнявшегося с ними парня и между собой заговорили о нём, гадая, к кому же приехал этот молодец?..

У Путилиных дома была невестка Ксения и Аглая, повязанная белой косынкой на тёмной с редкой сединой голове. Тётка сидела на лавочке перед двором и внимательно смотрела на того, кто с чемоданом в руке шагал по пыльной дороге.

– Здорово живёте, тётя Аглая! – подойдя к ней, воскликнул звонко приезжий.

– Ой, Антоша, ты, што ли объявился?! – возгласила удивлённо Аглая, всплеснув руками, быстро вставая. – А ну, давай живее рассказывай: что дома? Дядьку… Тараса моего случайно там не увидел? Ой, да куда там, вряд ли, – махнула обречённо она рукой, – небось, сгинул, это я так… всё надеюсь на чудо…

– Да, это я! – громогласно проговорил Антон, ставя на лавку чемодан. – Ух, как упарился, идти жарко, – он достал вышитый сестрой Зиной носовой платочек, который в старину именовали утиральником. Вытер лицо, лоб, шею, опять лицо и засунул обратно в карман брюк.

– Ты что, не услыхал, что у тебя спросила? – она подошла к дальнему племяннику по мужу. Тарас и Захар были двоюродными братьями. Но отец Антона жил победней, и потому Тарас, бывало, стеснялся своего незажиточного брата, который рано приохотился к спиртному – ещё с тех пор, как его отец стал возчиком спирта. А ведь у богатого купца, получившего дворянское звание, он был приказчиком. Хотя в народном сознании так и остался купцом, выходцем из крестьян-промышленников…

Дед Антона рано спился, и в буквальном смысле, сгорел от спирта. Захар слыл безалаберным, матюгался при детях, а жену поколачивал; гулял от неё почти в открытую, а та, безответная, даже не могла об этом заикнуться. И вот его потомок снова стоял перед Аглаей. Антон слегка обнял тётку, быстро чмокнул в прохладную щёку. Аглая на вид была ещё крепкая, лицо красное с рыжеватыми под маленькими узковатыми глазами веснушками.

– А что ты спросила? – рассеянно переспросил племянник.

– Ты хоть был дома?

– А как же, всех повидал и к вам. Там скучно!

– Анфиса тебе писала, баяла, к океану уезжал?

– Хо-хо! Да когда это было! Два месяца после того с матерью и отцом жил. Зинка, моя сестра, такую ещё помнишь?

– А моих не видел? – напомнила Аглая.

– А, вот сейчас вспомнил! Вы угадали! Нет, из ваших и вашего… не видел. И никто про него ничего не говорил. Все молчат, знамо боятся…

– А ты жониться сюда приехал? – произнесла она по-уральски нараспев, ударяя на букву «о».

– Сестра на дорожку платок вышила, – Антон достал из кармана, и помахал им, как веером и опять спрятал. – Да, хотел бы, чтобы тут была невеста. Зинка мне переказала платок Нинке подарить и, мол, скажи, что от сестры. И тогда она пойдёт за меня. Это правда?

– А это как ты сумеешь…

– Гордея и Анфисы нет?

– Она на птичнике, Гордей на ферме от доярок молоко принимает. А Ксения с мальцом. Вот, я уже бабка… Ты-то как к нам, надолго?

– Я к Нинке по приглашению Анфисы. Она написала, что её подруга свободна, меня ждёт, – последнее Антон нарочно соврал, только бы тётка не думала, что он надолго у них поселится.

– Ты думаешь, такая гордячка за тебя пойдёт?

– А что нужно сделать, чтобы дала согласие?

– Веди себя примерно, с душой к ней и только без зелья!..

Антон сел на лавку и тупо молчал. А тётка научала его, каким образом это достигается…

Вечером, когда все собрались, устроили вечеринку. На этот раз, как уже было больше двух лет назад, Нину не стали звать. У Никона с Мартой было уже трое детей, и ходила четвёртым. В те годы молодые и не очень молодые бабы рожали почти каждый год, правда, иные через два-три года.

И Корсаков думал о строительстве вместительных детских ясель, так как бабы после родов тогда через месяц-другой уже должны были выходить на наряды. Мало что изменилось со времён крепостного права, когда бабы работали в поле до самых родов и рожали на снопах. Марта Путилина на току и родила под весовой. Хотели везти в город, да не успели – приспело рожать тут же. Да и Виктора Тенина Нюра родила дома, когда с поля пришагала на обед…

В тот вечер Анфиса, как её ни отговаривали, всё-таки пошла к Зябликовым, чтобы поговорить с Ниной. Хотя подвыпивший Антон набивался тоже пойти с ней. Но Гордей осадил его властным окриком:

– Не смей идти, а то перестану тебя уважать!

Антон остановился в растерянности, посмотрел, как уходила Анфиса, и перевёл недоумённый взгляд на троюродного брата, хотел что-то возразить да не нашёлся ответить тому достойно, опустил голову и вернулся, сел за стол. Гордей налил ему и себе, пока Ксения кормила рёбёнка, а мать Аглая убирала со стола пустую посуду, покачивая головой, не желая встревать в разговор младшего сына. Хотя они пока молчали, потом выпили. Никона, быстро хмелевшего, увела домой Марта.

Анфиса была уверена, что на этот раз ей удастся уговорить подругу. Нина же от соседки Прасковьи уже знала о приезде Антона и то, как та беседовала с ним, как рьяно нахваливала парня, она думала, что Анфиса, будто с ней сговорилась.

– Не, не, Нина, хороший, красивый! Моя бы меньшая Бранка подошла ему, – говорила так, точно нарочно разжигала у неё честолюбие, и она невольно теперь думала, что с ней сговорилась вовсе не Анфиса, а сам Антон, чтобы упоминанием своей дочери пробудить у Нины необузданную ревность.

– Вот и берите его себе, а мне, тётка Прасковья, такого не сватайте! Я и без него проживу, – даже с затаённой обидой проговорила девушка, желая немедленно уйти от назойливой соседки. Прасковья стояла возле межевого забора, который прошлым летом поставил отец из плотно сплетённых жердей, чтобы куры не бегали во двор соседей.

– Нина, корова пришла, может, подоишь, а то у меня уже спина колом. Отец пошёл на огород за сорной травой, – пояснила мать.

Нина тотчас обрадовалась, что, наконец, сможет отвязаться от приставучей соседки. И она торопливо пошла в летнюю кухню, которую братья Виктор и Борис поставили два года назад из деревянных столбиков, брусков и жердей, обмазав с помощью сестры тонкие стены с двух сторон замесом из глины и соломы. И сами же сложили печь для выпечки хлеба, на ней варили и обеды. Младший теперь служил в железнодорожных войсках, возле океана, на краю самой большой страны. Нина взяла подойник, пополоскала его, и отправилась доить корову, которая отелилась в марте первым телком.

– Катя, а дочка твоя, ох и дюже сердитая! И чего она такая гордая, ведь парень гарный? – крикнула Прасковья.

– О каком парне вы говорите? – спросила Екатерина.

– А чи ты не знаешь, Антон с Вурала приехав, да тот самый, какой був уже у вас!

– Да вы бы её не задевали, не трогали, – спокойно ответила Екатерина. – Она сама разберётся в себе… – а про себя подумала: «Вот как, значит, Антон приехал, а мне она не сказала. Ну да, она же хвастаться не умеет. Да какое же для неё это хвастовство? И что я такое плету!» И в этот момент она опять почувствовала в самом низу живота острую боль. Она вдруг быстро проходила, а потом с промежутками повторялась. Но она думала, что подстыла. Хотя Фёдор уже сколько раз посылал её в больницу. Но она думала, что это всегда успеется, да и времени нет расхаживать по больницам. Фёдор же вслух нарочно, чтобы жена почувствовала его заботу, вспоминал свою мать, которая никогда не ходила по врачам, а как попала в больницу, испугалась и ушла. Если бы осталась, может, её смогли вылечить.

Когда пришла Анфиса, уже вечерело. Нина только что подоила в сарае при свете керосиновой лампы корову. А потом в кухне процеживала в алюминиевый бидончик, в котором они каждое утро носили в колхозную бригаду сдавать молоко в качестве налога. Чёрный молодой кот тёрся о её ноги с поднятым кверху трубой хвостом. Затем налила в консервную жестяную банку коту Мишке. Кот стал быстро лакать молоко. В это время из хаты вышел приодетый для улицы Борис, от него пахло тройным одеколоном. Он вошёл в кухню, взял со стола бидон с молоком, и стал было пить. Но Нина отняла у брата:

– Боря, ты чего, это же надо отнести в колхоз Гордею, а то ты не знаешь!

– Да я забываю, Нинок. Ну налей мне в кружку, – он осмотрел стол и не нашёл мелкой посуды. – Вот видишь, кружки нет, у нашей хозяйки так всегда…

– Не язви! Трудно принести, хочешь молока, так сходи, ты же не барин, а я тебе не прислуга. А выходит, что прислуга, стираю, глажу вам…

– Ладно, ладно, без твоих разговорчиков, уж схожу, – и брат пошёл за кружкой.

Когда Борис напился молока, вытерев губы носовым платком, он сказал:

– Нинок, там тебя Анфиска ожидает. Не слыхала, Антон приехал!

– Ой, да знаю. Лучше бы не напоминал…

– А что так? Он же герой, вся грудь в орденах и медалях. У наших фронтовиков ни у одного нет Ордена Славы! Ты это отметь для себя, гордиться будешь…

– И что ты понимаешь, герой-герой, а тут вот к нему ничего нет! – сказала сестра, указывая себе на сердце.

– Да лучше ты тут больше не найдёшь!

– Ох, ты какой, почему же Верку Куделину не выбрал, а ухватился за Мирку. И что у неё за имя?

– Она говорила, что это бабка наделила её и Лету древнерусскими именами. Это чтобы не забывали своих корней, чтобы традицию поддерживали. Ну ладно, я побегу…

Когда брат удалился, Нина под рукомойником вымыла с мылом руки, умыла лицо и только тогда вышла к Анфисе.

– Ты же знаешь, к нам Антон приехал, – напомнила та.

От подруги исходил запах самогона, щёки раскраснелись. Лампа стояла в кухне на полке, пахло керосином и горячим фитилём, свет от неё падал на двор, где как раз стояли девушки.

– Да, мне сказала наша соседка, – вздохнув, ответила Нина.

– Ты только не бойся, он уже изменился. Стал серьёзный, стал важный.

– Зачем ты меня уговариваешь? Тебе его надо женить, а мне потом что делать?

– Да он хороший, правда! Самое главное, не драчливый. А что любит болтать, так это не большая беда.

Нина не ответила. В ней шла мучительная внутренняя борьба. Прошедшие годы со дня отъезда Антона нисколько не переменили её отношение к нему. Но она уже точно знала, что Дима Чистов никогда больше не вернётся. И тот давний о нём сон, говорил ей об этом же. Может, правда, Антон уже серьёзно взялся за ум, и ему пошли впрок её тогдашние наставления о том, как он должен перевоспитаться? И больше не выпал случай встретить такого человека, который бы был близок её понятиям о мужчине. А ей было так больно на душе оттого, что для неё годы проходили впустую, тогда как другие женщины рожали детей, тем самым исполняя отведённую им природой долю продолжательниц рода человеческого. Вот и её все подруги-ровесницы, кроме Анфисы, вышли замуж. А Нине, так хотелось иметь детей, что они ей даже снились. Нажить же от нелюбимого мужчины противилось всё её существо. Но выхода, похоже, не было, неужели должна покориться судьбе и принять предложение Антона? И тут она вспомнила сон, нет, не тот, а следующий, когда увидела Диму, и он, сказав – «не переживай, к тебе приедет другой» – вдруг пропал.

Нина тогда проснулась и плакала, противясь судьбе. А через какое-то время, быть может, пролетел год, как она увидела седого старца, который гладил её по голове и говорил как-то загадочно: «То будет так: он тебя увидит и скажет: ты мне наречена по велению божьему, ты родишь трёх сыновей, все они отмечены моей великой благодатью. Но одному я отвожу быть летописцем, нет, не моих деяний, а тех людей, у которых доля чужбинная, среди них и ты живёшь. Так не можно тебе, дочь моя, противиться указывающей длани моей, и где будет он, там и тебе быть. А то, что не любовью скрепишься с ним, что тут делать, коли в скрижалях небесных престола моего так совпали судьбы ваши…».

Когда Нина очнулась от сна, она и вспомнить не могла, что ей привиделось; казалось, она слышала голос, а слов не могла разобрать. А потом взглянула в святой угол, увидела икону, на которой был изображён Никола Угодник, а на другой – Богоматерь, на третьей Христос. «Какого же старца я видела?» И ей помимо воли думалось о Николе Угоднике – седовласом старце. Хотя он был на него не очень похож.

Но надо было собираться на работу, и о сне она скоро забыла. И вот, глядя на Анфису, она опять вспомнила сон, и ей почему-то стало страшно оттого, что должна подчиниться судьбе.

– Ладно, Анфиса, можно я подумаю ещё? – ответила она, спустя минуту.

– Подумай, подумай, конечно, и не беда, что ты его не любишь… Завтра мне скажешь о своём решении, а в воскресенье мы придём тебя сватать.

– Ой, да ты что, так скоро?! – всполошилась Нина. А потом вспомнила, как тётка Прасковья уже чуть ли была не готова отдать свою Бранку за «гарного парня». Её Бране уже стукнуло восемнадцать лет. Была она высокая, стройная, как и её сестра, Машка, но только несколько худей. Брана с впалыми щеками, голенастая, бедовая, быстрая в работе, могла запросто уцепиться за Антона. Да, парень был действительно хоть и с грубыми манерами, но внешне недурён собой. И почти лишённый застенчивости, к тому же, как говорила Анфиса, несколько мягкотелый, и такой мог вполне увлечься бедовой Браной, которая превосходно ладила с молодыми парнями. Но Антон был вовсе не юный мальчик, не первой молодости парень, хоть и прошёл войну, но уже выглядел зрелым мужчиной.

И потому, когда подруга хоть сейчас была готова её засватать, даже не дожидаясь воскресенья, Нина почувствовала себя точно перед казнью.

– А чего же мы будем год ждать, когда ты подумаешь и наконец, поймёшь, что от твоего Димки, извини, один прах остался, а ты себя заживо хоронишь?

– И что ты его трогаешь? Я и без тебя это знаю. Но не хочу так быстро, что тогда обо мне люди подумают?

– Поверь: ничего, да ещё позавидуют! Так что я пошла, а завтра к тебе на телятник приду за готовым ответом…

– Да, конечно, – Нина покачала головой, закрыла лицо ладонями. Она сейчас чувствовала, как душа от неизбежного – уходила в пятки, а потом вобрала полную грудь воздуха и выдохнула. От балки сейчас потянуло запахами молодой полыни, чабреца, шалфея. И эти молодые ароматы трав так освежающе на неё подействовали, точно её окатило живительным бальзамом, что невольно подумалось, будто это её так погладил по щекам тот старец из сновидения. Нина тут же отстранила от лица руки, но Анфисы рядом уже не было, она даже не слышала её удалявшиеся шаги. По её губам пробежала улыбка смирения и покорности судьбе…