Текст книги "Расслоение. Историческая хроника народной жизни в двух книгах и шести частях 1947—1965"

После того, как Сталин заговорил о Пономаренко, разумеется, он это сделал с той же целью, как когда-то своим преемником назвал Вознесенского. Правда, тогда у него действительно резко пошатнулось здоровье, и он, серьёзно боясь за судьбу страны, что управление ею может попасть в надёжные руки, был вынужден подумать о преемнике, и это подвигло рассмотреть коллегиально кандидатуру на его место. Одним из них был Вознесенский, хотя большее предпочтение он отдавал А. А. Жданову. Но тот был не всесторонне образован, тогда как организаторских способностей и верности делу революции для преемника было недостаточно.

Одно время большие надежды Сталин возлагал на Маленкова. Георгий Максимилианович, на его взгляд, хоть и считался одним из лучших, кто хорошо разбирался в руководящих кадрах, но не обладал широтой взглядов. Это он в 1936 году организовал по всей стране проверку личных дел членов партии и выявил сотни, тысячи неблагонадёжных, причём немало было и таких, кто вступал в партию по подложным документам. Если бы не эта проверка Маленкова, то, как считают некоторые историки, 1937 года могло бы и не быть. Ведь чистка партии привела к массовым репрессиям и расстрелам…

«А всэ думают, что этот террор провёл я, – рассуждал Сталин. – Маленков хорош тем, что угадывает мои настроения. А когда будет вместо меня, нэ будет у него уже такого усердия. Моя установка на жёсткую дисциплину превратила его в Нерона. Он из трусости и мотался по стране, чтобы мне угодить. А на местах ему подражали, зная, что он мой верный пёс сторожевой. Раскрутил маховик, как бы самому под него не угодить. Но мы этого не допустим. Пока я буду живой, все передо мной будут трепетать. А Вознесенский умница, горяч, твёрд. Главное, он знает, что следует делать и как идти по намеченному нами пути. А чем плох Берия? Он напористый, деятельный, со своим мнением и своими задачами. Но его пока не будем рассматривать, его мы проверим в чрезвычайно важном деле, деле поднятия обороноспособности».

Сталин единственно не любил вспоминать, когда стало ясно, что Гитлер опередил его, не дал подготовиться к войне. И он тогда произнёс самые обидные для себя слова: «Началась война, она развивается катастрофически. Ленин создал государство рабочих и крестьян, оставил пролетарское Советское государство, а мы его прозевали. Я отказываюсь от руководства». И ушёл, сел в машину и уехал на ближнюю дачу. Он тогда впервые проявил небывалую слабость духа и был не похож на себя прежнего: уверенного, собранного, жёсткого. Этот позорный для себя момент Сталин не любил вспоминать. А когда припоминал, кто из членов Политбюро присутствовал, он не мог точно восстановить картину. И никто ему не напоминал тот момент, когда он с досадой и болью проговаривал те горькие слова, проявленного малодушия. Но тогда на даче он долго не мог прийти в себя, а когда к нему приехал Берия со свитой, Сталин, увидев целую делегацию, серьёзно испугался, и подумал, что за отказ принять все меры для отражения вероломно напавшего врага его приехали арестовать. И вот во второй раз он оказался в схожем состоянии, когда получил известие о смерти Вознесенского, потому что авторитетнейшего экономиста в его понимании для него больше не было. Многие старые экономисты-учёные были репрессированы и казнены, но о них он не жалел, так как все они были не практики, а теоретики. И вот Сталин, точно очнулся после тяжёлого сна и долго не мог прийти в себя: как он так легковесно поверил оговорщикам? Хотя ему докладывали, кроме Берии, и Абакумов, что ленинградские руководители собираются вместе и ведут вольные разговоры о судьбе Российской Федерации, которая в своём статусе несвободная республика в СССР в отличие от других союзных республик. И на этих сборищах они вспоминали Вознесенского, который лучше их понимал, как надо продвигать наверх вопрос о независимости России.

Но Сталин ни тогда, ни позже, так и не узнал, что Абакумов прослушивал ленинградцев по келейной подсказке Берии, а тот докладывал Маленкову и Хрущёву.

– Давай, Жора, действуй! – напутствовал Никита Сергеевич. – Я ещё не наработал большого авторитета в Первопрестольной! А ты и с хозяином договорился! Главное, покажи ему все козыри против этих басурманов и смутьянов. Молодёжь расхваленная за нашими спинами задумывает произвести переворот! Показать им надо кузькину мать!

– А чего, в кусты убегаешь? Пошли, Никита, вместе! – в его же весёлом тоне предложил Маленков, видя, как на холёном лице Хрущёва, особенно в светло-серых глазах, излучавших обычно простодушие, сейчас светилась лукавость, хитрость курского мужика.

– Ты говорил Виктору, чтобы не вздумал нас прослушивать? Абакумов мне не нравится. Двойную игру ведёт человек Берии. Семёна Игнатьева надо ставить, отозвать из ссылки. Где он там? В Белоруссии?

– А ты думаешь, Семён не будет прослушивать? Такая у них работа! Скажу тебе откровенно: Абакумовым не доволен и хозяин…

– Семён наш человек! Его надо выдвигать, и тогда Игнатьев будет в наших руках, когда хозяин его отзовёт из Белоруссии. Арест проведём после совещания у меня. Созвать всех ленинградцев. В первую очередь Кузнецова и Родионова я бы расстрелял без суда и следствия. Вот чего захотели: им нужна столица России! Так ты со мной пойдёшь?

– А мне там делать нечего! – резко сказал Хрущёв. – Ты только подумай: заявимся, и что хозяин скажет: «Заговорщики, негодяи, оклеветали моего преемника! Я так и знал, что так и будет…» А я считаю, он его выбрал, потому что не стало Жданова. Почему выбрал не тебя? Все думали, что его преемником быть тебе! А с другой стороны, может статься, он нас проверял: как мы себя поведём? Я его глаза видел: ядовитые! Чуть сквозь землю не провалился… Доводов хоть и много, а может, не поверить! Любимец ведь! Чёрт бы его побрал! Ни один экономист не был им отмечен премией, это тебе о чём-то говорит?

– Оказывается, ты ещё и трус. Сам меня настроил, а теперь в кусты бежать?

– Берия и Игнатьев, ты представляешь себе такую связку, когда уберём Абакумова? У него Берия был, Лазарь Моисеевич тебе говорил, как он его принял? Не поверил!..

Маленков хитро, на манеру Хрущёва, усмехнулся, а тот недоверчиво смотрел на того, щуря недовольно, с подозрительностью глаза.

– Ну что? Какие доказательства у тебя на руках? Ох, вижу, вижу! – погрозил он шутливо пальцем, – Маленков исподлобья посмотрел, как это делал Берия, но промолчал.

Они напоследок беседы условились на дальнейшие действия и поменьше встречаться, чтобы об их встречах не донесли хозяину. Берия потом рассказывал, как Сталин после вечеринки, как-то нахмурился, и, точно забывшись, что находится среди своего окружения, проговорил тихо: «Никому не верю и себе не верю, пропащий я человек!»

Хрущёв из всей четвёртки действительно обладал прозорливой хваткой, умея предвидеть наперёд ход событий, умея просчитывать ходы, как шахматист, чем Маленков не отличался. Берия же считался расчётливым, тонким стратегом; это он предложил сменить охрану в кремле и на даче, убрать секретаря Поскрёбышева, сестру-хозяйку. Но своим конечным планом с Маленковым и Хрущёвым, а тем более с Булганиным не обмолвился ни разу, а лишь говорил, что он ни за кого не ручается, а только верит себе. Берия, чтобы ни делал, все свои действия подчинял защите себя, своего окружения. Но когда Абакумов слетел, он чуть было и сам не поплатился, сумев, однако, выкрутиться, обвинив своего бывшего зама по госбезопасности в связях с Молотовым и молодёжными сионистскими организациями.

– Жора, что ты натворил! – первое, что проговорил Берия, когда встретился с Маленковым.

– Ты мне предъявляешь обвинение? – вскричал Георгий Максимилианович.– Это я должен тебя… Ты с Абакумовым тормозил дело врачей! Мне хозяин говорил постоянно, что с Вознесенским круто поступили, вы его погубили. Кто ему будет планы составлять? Я сам видел папку, он на ней написал крупно: «Не верю!» Пришлось ему твою фальшивку о пропавших секретных документах подсунуть. Тогда опять он засомневался. И тебя в один узел с Абакумовым связал одним поясом. Так что теперь держись, Лаврентий! – усмехнулся сквозь напряжённую строгость Маленков. И Берия заметил, как у Георгия побелели крылья носа, как заблестели холодно глаза, отчего Лаврентий Павлович побледнел.

– Документы были не выкрадены, а проданы этим негодяем! – закричал исступлённо Берия. – А с Абакумовым ты меня не смешивай! Хочешь потопить? Не выйдет!

– Он же твой человек. Я его не приводил. Ты же его из Ростова вытащил? Покровительствовал ему как палач и бабник. Вы же с ним вместе привозили женщин…

– Да ну что ты городишь, какие женщины? Это Виктора из-за шлюх сослали в 1934 году. А я был в Грузии. Так что не надо путать божий дар с яичницей. И осторожней на поворотах. Что это с тобой? Мы же друзья, или забыл, как я тебе помогал вычищать авгиевы конюшни?

– Ладно, не кипятись! Но ты разве не понимаешь, что Абакумов для нас может стать камнем преткновения? Его надо было упрятать. Игнатьева поставим. Кстати, Абакумов пытался обелить Вознесенского. Оба чистоплюи, щеголи! Он мне раз говорит: «Не простит нам хозяин за Николая…».

Берия почесал затылок, блеснули стёкла пенсне, потупил задумчиво взор, поджав губы, махнул резко рукой.

– Жора, убедил! Но ты тоже хорош, пугать меня вздумал? Я когда кого-нибудь боялся? И мы не должны друг друга… под монастырь подводить. Запомни: хозяин всех нас держит под подозрением, он умеет терпеть, собирать компромат. Когда-нибудь у него в голове зайдут шарики за ролики и он всё припомнит. Он это умеет делать хорошо!

– Я его держу вот здесь! – Маленков сжал кулак. – Он мне пока верит.

– Да мне тоже верит. Но всё время долго буравит меня своими крапчатыми глазами. Ты знаешь, что я увидел в них?

– Что, безумие?

– Нет… жёлтый огонь! Всё в нём кипит. Мне это не нравится. Надо что-то предпринять срочно. И потом эта его баба… опять с ним. А то уже можно было бы… кончать, не то он нас кончит. Никита мне уже говорил. А сам пальцем не пошевелит, только со своей Ниной по театрам разъезжает. И Коля Булганин с ними…

– Брось сплетни слушать! Пусть развлекается. Никита всегда вовремя руки умоет. Почему подполковник М.Д.Рюмин в обход нас хозяину донос подсунул на… своего начальника? – подобострастно спросил Маленков.

– Ты у кого интересуешься? У меня? Ох, и хитёр Петрушка! Рюмину кто-то должность посулил. Вот он и расстарался. За эти годы он быстро пошёл в гору. Помню, был лейтенант, его вместо Абакумова поставят! – Берия хитро глянул на Маленкова.

– Доносчику первый кнут! Нам нужней Семён. И ты его аттестуешь Кобе как надо, по всей форме.

– А чем Рюмин не подходит?

– Не прикидывайся, Лавр, всё ты понимаешь. А Рюмина… я бы сам к стене. Опасны такие угодливые подчинённые.

В связи с арестом Абакумова Сталин тогда вызывал Берию.

– Лаврентий, мы тебе верили, – Сталин сделал паузу, взглядом кольнул того и медленно продолжал: – Верили, что ты не с Абакумовым, а нам говорят, что ты ему подсказывал, как надо вести дело врачей. Не вести, а тормозить и забалтывать. Што ты на это скажешь нам?

– Товарищ Сталин, я никогда не слушаю, не читаю клевету. Зачем мне Абакумов? Я как узнал, что он пытал подследственных, хотел его выгнать. Но меня самого перевели на другую работу по моей просьбе. Так писали газеты. Зачем пособничать головорезу. Он к тому же руководил СМЕРШем. Я о нём совсем другое слышал, что он меня подсиживал. Вот, дескать, и сел на твоё место…

– А не Семён ли Круглов тебя сменил, – напомнил Сталин. – Быстро ты что-то память растерял! У Абакумова, мне сказали, были связи с еврейским комитетом. Были женщины-еврейки, которых опекал… И у тебя была некая… – Сталин посмотрел в глаза Берии, которые сохраняли ровный блеск пенсне, он даже в лице не переменился…

– Зачем под меня копают? – пожал он плечами, разводя руки в стороны. – А я скажу – боятся, что есть данные недоброжелателей. Всех знаю! И вам охранник Власик привёл врачей, например, Виноградова, поставлял плохие лекарства. Вам сказали, что Истомина у Власика была, это же я вам сказал. А лекарства, говорила, проверяла. А Поскрёбышев… зачем к нему зачастили послы недружественных нам стран? Власик раздаривал рыбные деликатесы. Это я вам тоже уже говорил. А вы их всё равно при себе держали…

– Ты за себя отвечай, Лаврентий! А мы с ними разберёмся, – повысил тон Сталин, но было видно, что это вождю давалось уже с трудом. Он рукой взялся за грудь ближе к шее.

– Товарищ Сталин, что с вами? – неподдельно повысил тон Берия и невольно подался к нему. Но Сталин рукой показал, чтобы тот не двигался и стоял на месте…

– Ничего… сейчас пройдёт, мы перетрудились… ну… хорошо, ступай себе, Лаврентий, – сказал Сталин.

Недомогание вождя спасло Берию. На следующий день Сталин уже не вспоминал этот разговор, словно его не состоялось. И напрасно. Но, видно, память ускользала, не сосредотачивала на том, что его беспокоило, то есть возня вокруг него ближайшего окружения, срабатывала защитная реакция организма на воздействия неприятных ему соратников. И вместе с тем он охотно передоверял им свои дела. А он даже не догадывался, что им того было и надо, то есть оттеснять его от управления страной. Выходило, что Сталин терял память почти ежечасно. Вид его лица был несвежим; за последние два года он сильно сдал. После того, как он бросил курить, первое время не расставался с холодной трубкой; иногда даже нюхал любимый табак «Герцеговина Флора», ароматный запах которого вызывал у него на время приступы тоски. Когда был относительно здоров, полон жизненных сил и деятельной энергии, тогда он помнил всех приходивших на приём по имени и отчеству, знал об их успехах и промахах, знал также их личную жизнь…

Однако после последней встречи со Сталиным Берия стал углублённо задумчивым и даже несколько рассеянным. Но в отличие от одряхлевшего Сталина Берия находился в прекрасной форме, обладая удивительной способностью исполнять почти одновременно разные обязанности. Он по-прежнему курировал силовые ведомства и продолжал вмешиваться в науку и промышленные оборонные предприятия.

Сталин отблагодарил Берию за успешное испытание атомной бомбы своей премией, так как любил воздавать людям справедливо по их заслугам…

После ухода Берии из кремлёвского кабинета, Сталин почувствовал облегчение. Впервые подобное с ним приключилось во время недавнего пятимесячного пребывания в Сочи. Тогда он проснулся с сильной головной болью, и только спустил с постели ноги на пол, как вдруг у него закружилась голова. А ночью во сне (он впервые неспокойно спал) ему привиделись все те соратники и бывшие противники, которые были уничтожены в сложный период борьбы за власть. Правда, Сталин не считал, что он вёл непримиримую борьбу именно за единоличную власть. Он всегда был весьма уверен, что ни один из его старых соратников: ни Молотов, ни Микоян, ни Каганович, ни Ворошилов, ни Будённый, ни Жданов, ни Андреев, ни Киров, не удержали бы власть, не подняли бы страну из разрухи, не сделали б её мировой державой, так как многие из его окружения не отказывали себе в тех удовольствиях, которые создавал себе человек хоть при социализме, хоть при капитализме.

Толпы людей, отправленных им на плаху, ему казалось, выходили из его души и строем двигались, как сомнамбулы, как призраки, не произнося ни слова. Они остановились, обступили Троцкого, который стоял на высокой остроконечной скале без своей кожаной фуражки и во весь голос вещал о перманентной революции, вождём которой он себя представлял и потому считал, что он по мировому положению выше его, Сталина: «Коба, Иосиф, сын сапожника и домохозяйки, – подчёркнуто истерично выкрикивал Троцкий, – а вовсе не Преживальского, лошадь которого тебе никогда не оседлать! Ты направил против меня ледоруба, но сам падёшь, раздавленный собственной гордыней. Тебе нет жизни без меня, я скоро призову все силы небесные, чтобы они сбросили тебя к подножию моего царского трона на этом свете. Я по всему миру со своим народом, а ты с чужим, которого никогда не любил. Твоя жалкая кровожадная сущность мне была всегда понятна и мерзка. И ты станешь её жертвой. Ты убил нас всех, но и сам падёшь, звезда Давида тебя достанет и загонит тебя в гроб не Господня, а дьявола, поскольку восстал против него, служа не ему…».

Сталин во сне почувствовал боль в груди, он явственно слышал душераздирающий хохот Троцкого, который кулаком бил его в грудь, потом по голове. И всё перед глазами завертелось, как на карусели; он проснулся от удушья, почувствовав запах «Герцеговины Флоры» – любимый его табак не давал ему покоя и во сне, Сталин сел на постели, став звать:

– Валюша, где ты сегодня была?

Он увидел, как в белой исподней рубашке появилась лёгкая женская фигура. На миг ему показалось, будто это к нему приближался Троцкий. От этого видения Сталин вздрогнул, выставил руки вперёд себя, почувствовав опять головокружение.

– Я никуда с дачи не уходила, Иосиф Виссарионович. – Вам плохо, воды принести? – она включила настенный светильник.

– Кто тут был сейчас? – спросил Сталин.

– Никого, я одна тут сплю рядом.

– Они приходят ко мне каждую ночь и требуют, чтобы я ушёл… к сэбе зовут…

– Кто, «они»? – испытывая страх, спросила Валентина.

– Мои бывшие враги. Я их ненавижу! Берия к тебе больше не пристаёт?

– Упаси боже!

– Ну, полежи со мной.

– Хорошо, – она видела его желтоватый цвет лица, располневшую за последние годы грузную фигуру. Хотя ел он не больше прежнего. Она сама ему готовила и давала распоряжения о доставке нужных продуктов к его столу. Он часто просил её обедать с ним вместе, чтобы она первая отведала пищу, что она покорно и выполняла. Хотя ей было не очень приятно сознавать, что он и её боится, невзирая на её заверения, что она предана ему. Она действительно научилась угадывать все его желания, что, правда, давалось не так-то легко. Он всегда принимал решения после тщательного обдумывания, но после этого ни за что не отступался от него и требовал неукоснительного его выполнения. Иногда он советовался даже и с ней, что Валентине было приятно. Так однажды Сталин спросил:

– Валюша, как ты думаешь, Вознесенский хорошо бы управлял страной? Не спеши с ответом, я тебя не тороплю…

– Не знаю, – робко проговорила она.– Но думаю, лучше вас никто не смог бы. Вот в этом я полностью уверена!.. А Вознесенский… Николай Алексеевич немного самоуверенный, может и похвалить себя…

– От кого же ты это слыхала? – Сталин пытливо глянул, пригладив двумя пальцами усы.

– Ни от кого. Мне так думается потому, что это чувствую по его лицу…

– Вот как! А что ты видишь на моём лице? – Сталин выжидательно лукаво улыбнулся.

– Большой ум и проницательность…

– Вот как, это хорошо! Ну, тогда ступай, Валюша, ступай! – Сталин расхаживал по кабинету. Он тогда и принял решение относительно судьбы Вознесенского. Не повлияла же на него сестра-хозяйка? Но в этом больше всех убедил Маленков, а потом и Берия. Впрочем, он и сам несколько сомневался насчёт преемника, что тот хоть и большой стратег-экономист, а управлять так же мудро, как он, Сталин, не сможет. Но и не это повлияло на него, а доводы по исчезновению секретных документов, что было сродни предательству, измене Родине. Сталин ненавидел в людях способность к предательству в угоду своим интересам, пренебрегая при этом интересами страны. А ещё он не прощал, когда ему перечили. Вознесенский в отличие от многих делал это самонадеянно, признавая себя за последнюю инстанцию.

И его суждения были хоть и безупречны и не подлежали пересмотру, тем не менее, говорили о его над ним превосходстве, чего Сталин также не терпел, так как мудрее его никого не должно быть. А Вознесенский очень заносился и потому терял чувство меры и приличия. Ему доложили о фразе Вознесенского, сказанной в домашнем кругу жене Марии Андреевне: «Вот кругом только и слышно: сталинские пятилетки, да, верно говорят, но кто их разрабатывал, планировал – не говорят». Но последнего слова Вознесенский не произносил, его ему приписали, с расчётом, что оно больно заденет Сталина за живое и он придёт в гнев.

Так что расчёт интриганов был верный. Сталин возмутился, что также сказалось на принятии ключевого решения. Ему казалось, что его заместитель по экономике и планированию чувствует себя обделённым. «Ничего, пусть отвечает перед судом, зачем допустил пропажу документов? Захотел славу найти на Западе?» – рассудил тогда Сталин.

И когда Вознесенский был расстрелян, как сторонник западной модели экономики и немецкий шпион, Сталин хоть и жалел его, но недолго. Правда, ему не хватало пытливого ума Вознесенского, а его последняя работа, настолько впечатляла, что он ясно видел, по какому пути должна идти наша страна и воодушевился написанием собственной работы, конечно, не без влияния теоретических посылов Вознесенского. Он почти всё основное заимствовал у него, тогда первое, что он почувствовал – это была потеря и беспомощность собственных взглядов на развитие экономики социализма, причём настолько ясно, что Сталин на заседаниях Политбюро стал поговаривать об элементах рыночной экономики, что его товарищи слушали не без доли удивления. Впрочем, боясь ему возразить, но и старались высказываться в поддержку, так как знали приём хозяина настраивать на острую, но в чём-то провокационную полемику, с помощью которой выявлял своих явных или тайных противников…

И вот этот, почти каждую ночь ясно повторяющийся сон, стал его затаённо пугать. Вот потому он решил ночью не спать, а приглашать на ближнюю дачу Маленкова, Берию, Булганина, Хрущева. А Ворошилов, Молотов, Каганович, Микоян по разным причинам были удалены из его ближайшего окружения. Но зачем же ему была нужна эта первая четвёртка, уже выше говорилось. Но прибавим, неужели только потому, что она сумела за короткое время внушить ему доверие? Он даже реже встречался со своим сыном Василием и дочерью Светланой, чем с ними. Сталин будто нарочно не хотел их знать, хотя к нему доходили их беспокойства, что отец им, своим детям, предпочитает сомнительного, одиозного Берию, который ещё с детства не внушал Светлане доверия. Она с робостью садилась к нему на колени, когда он брал её на руки. А Василий ненавидел Берию за тот надзор, который устроили над ним. Впрочем, и Власика ненавидел за то же самое. Хотя уважал его за не показную преданность отцу. Но эта четвёртка у них стала вызывать омерзение и страх.

Василий догадывался, что Берия делал всё, чтобы он как можно реже виделся с отцом и не понимал, что происходит вокруг него. Хотя по-настоящему духовно близок с ним он не был, а лишь почитал его исключительно как отца.

Однако никто точно не знает, что за разговор произошёл между четвёрткой и Сталиным? Но если судить по тем отношениям, какие сложились в ближайшем окружении вождя, то есть четвёртка понимала, на кого раньше опирался он (Микоян, Молотов, Каганович, Ворошилов), были им от себя решительно удалены на том основании, что партию надо было обновить молодыми кадрами. Но к 1953 году все они были почти уничтожены четвёрткой с благословения самого Сталина, который в них вдруг увидел свою преждевременную политическую гибель, прежде всего, о чём ему недвусмысленно напевала четвёртка. Берия был мастер прямодушия в сочетании с подобострастием в тот день, когда Сталин, как мы уже знаем, назвал своим преемником П. К. Пономаренко, стал искать серьёзный компромат против прославленного партизанского командира, но ничего подрывающего его авторитет не нашёл. И тогда обратился к его партизанскому прошлому, а если ничего не вскроется, надо придумать такой документ, подключив к этому архивистов. Не может того быть, чтобы не обнаружилось провалов операций. А кто ищет, тот находит. Пономаренко однажды попал в руки белорусским националистам, которые создали свой партизанский отряд для борьбы с красными партизанами. Пономаренко не удалось переманить белых партизан на свою сторону, и тогда его чуть было не расстреляли. Но вовремя подоспели свои. Вот тут Берия надумал подкорректировать, естественно, не в пользу бывшего партизанского командира. Он сделал его связным националистов, потому что и сам одно время стоял на тех же позициях…

Документ, разоблачавший Пономаренко, Берией был состряпан и обработан в специальной лаборатории медленно действующим ядом, проникающим в организм сквозь кожу. С этим документом, мы можем предположить, Берия и явился на вечеринку к хозяину. А Маленков, Хрущёв, Булганин им не были поставлены в известность, так как не хотел, чтобы они знали это наверняка, поскольку после устранения вождя могли пойти и против него. Да, ход его мыслей был верный. Но в любом случае для них он представлял непосредственную опасность. Но то, что он обработан ядохимикатом, который тогда находился ещё в разработке, они, разумеется, не ведали.

Опасный документ был помещён в специальную папку, в которой обычно подавались бумаги на подпись Сталину. Папка была передана новому начальнику охраны, и тот в подходящий момент должен был её подать, когда Сталин будет пребывать в благодушном настроении. Впрочем, в ту ночь он таким и казался, так как находился в ожидании, как поведут себя его гости против Пономаренко, нисколько не ожидая того, что уже произошло с ним, а всё потому, что Сталин как никогда был уверен – против кого-кого, а против него они не посмеют выступить. Во-первых, им объявлен преемник и существует политическое завещание, во-вторых, они хорошо себя зарекомендовали и понимают, какую он с ними ведёт игру, надеясь, что преемником станет не Пономаренко, а кто-то из них четверых, на что надеялись больше всего Берия, Маленков и Хрущёв. И потому могли находиться в ожидании его заветной фразы: «Ищите собаку среди себя»! Это могло означать как сигнал начала междоусобицы.

Сталин нацеливался на то, чтобы между собой четвёртка перегрызлась, и тем самым он бы себе обеспечивал настоящего преемника. Хотя в его существование никто не верил и потому единственным пока оставался всё-таки Пономаренко. А он уж, если придёт к власти, то из них никого ни за что не пощадит, изгонит из Кремля, будучи в предпочтительном, чем они, положении, как прославленный партизан, сурово каравший предателей, изменников ещё до войны и считался верным последователем Сталина…

Однако вездесущий Берия опередил хозяина на несколько ходов. А Сталин пребывал в великом заблуждении и самоуверенности, что до поры до времени против него они не предпримут ничего. Но кто из них подозревал, что именно Пономаренко, а не Сталину было предвещено расправиться с четвёрткой, чтобы обезопасить на пенсии спокойствие вождя. Могло ли так произойти, мы не знаем, но и то, что Сталин что-то замышлял против четвёртки, это вполне некоторыми историками допускается. Готовил ли он из Пономаренко нового диктатора, утверждать окончательно нельзя, так как хорошо понимал: второго диктатора не будет и потому намеривался оставаться на своём месте столько, сколько ему будет отпущено судьбой. А каждый уходящий диктатор после себя не оставляет достойной замены. Самую непростительную ошибку Сталин допустил, когда отдал на погибель Вознесенского. Впрочем, ошибаться для него было не в первый раз…

В ту роковую ночь Сталин находился в необычайно хорошем расположении духа. Он не умел притворяться, но умел скрывать своё душевное состояние, и считался превосходным мастером интриги…

В ту роковую ночь Сталин много пил молодого вина «Маджари», чего с ним редко случалось, и как никогда он даже необычайно много шутил. Хотя многие историки считают, что Сталин пил мало, но любил, когда напивались другие. Или так хотят представить дело сталинисты. Он прекрасно себя чувствовал и ни на что не жаловался.

– Я хотел уйти ещё десять или двенадцать лет назад! Хотел честно отказаться от всех постов, – говорил он несколько бравирующим тоном. – В октябре на девятнадцатом съезде прошлого года просил отставку. Но вы меня не отпустили. Кто ответит, почему не уважили старику?

– Товарищ Сталин, – начал Хрущёв, встав из-за стола, – кто может управлять страной так, как вы?! Да никто! Маленков – верный товарищу Сталину, я правильно говорю, Георгий? Ты на то лишь способен, что только исполняешь волю товарища Сталина. А самостоятельно и шагу не ступишь!

Маленков, после того, как прозвучала его фамилия, набычил толстую шею и с покрасневшими от злости глазами, смотрел на Хрущёва как-то настороженно и вместе с тем в его глазах читался внутренний страх, что и заметил Сталин.

– Микита, смотри, Георгий тебя сейчас глазами съест! – воскликнул весело вождь. – Верно, я говорю, Георгий?

– Так точно, Товарищ Сталин! Никита за себя бы говорил: почему перед вами так вытягивается?

– Георгий, ты говорил бы по существу, – с обидой вырвалось у Хрущёва. – Товарищ Сталин ждёт прямого ответа, а ты на меня киваешь…

– А вот Лаврентий что-то загадочно молчит, – продолжал Сталин. – Мы дадим ему слово, а то его пенсне своим блеском мешает понять, о чём он у себя на уме думает? Давай, Лаврентий, мы тебя слушаем? Говорят, ты на съезде со всеми советовался, отпускать меня на отдых или нет? – Сталин при этом перевёл взгляд на Булганина, а с него на Хрущёва, а потом снова на Булганина и следом остановился на Берии.

– Не знаю, кто вам на меня так злобно наговаривает? Но я и Никита были против вашей отставки, как только вы всем это заявили…

– А Булганин бы рад, если бы я не прислушался к мнению съезда? Ты знаешь, почему я тебя снял с поста военного министра? – ткнул он в того пальцем?

– Никак нет! – быстро ответил тот, встав, глядя на вождя. Сейчас Сталин сменил благодушный вид на более суровый, став прежним, волевым, жёстким. Но всё равно он был уже не прежним, чувствовалось во всей его фигуре нечто стариковское и дряхлое…

– А я не тебе только скажу: ты несамостоятельный, – Сталин приложил к своей голове два пальца. – Своей головой, оказывается, не умеешь думать. Ты встречался с Василевским, Жюковым, Кузнецовым? Для чего они с тобой встречались, мы уже знаем! Ты не военный, Берия хотел тебе в первые замы поставить. Но он хорошо пришёлся на своём месте. Ты выезжал в войска по рекомендации Жюкова и Василевского… Так что мы будем сами руководить армией! Ты хороший исполнитель, вот и… – Сталин посмотрел на Берия, который поглядывал на дверь.

– Что ты там увидел, Лаврентий?

– Ничего, товарищ Сталин. Мне должен начальник охраны принести досье на товарища Пономаренко…

– А почему тебе, а не мне? – Сталин обвёл всех, медленно поворачивая голову и в его мускулах лица было заметно напряжение. Он не ожидал, что Берия имеет непосредственное отношение к его охране, несмотря на то что он продолжал курировать силовые ведомства, личная охрана касалась только его, Сталина. И он только сейчас подумал о том, что именно Берия проявил повышенное беспокойство по поводу поведения секретаря Поскрёбышева, и главного охранника Власика.