Текст книги "Расслоение. Историческая хроника народной жизни в двух книгах и шести частях 1947—1965"

С той кражи стельной тёлки Иван Воронин и Валерий Чернов сомкнулись ещё тесней, и уже не стеснялись делиться теми мыслями, которые не высказывают на каждом перекрёстке обыкновенные люди, а держат при себе. Мысли эти, как они справедливо считали, порождала окружающая их советская действительность, то есть власть виновата в том, почему так бедно живёт в своём большинстве простой советский народ, у которого отняли национальную самобытность, культуру, уклад, навязав подневольное существование.

– Надоело мне, Федотыч, служить этой власти, которая нас превращает уже тридцать лет в послушных овец. А быдлом у них я не хочу быть, – сказал Воронин, когда ехали в район.

– А как ты себе это представляешь? – спросил, степенно глядя на шофёра Чернов.

– Самим надо брать в руки власть!

– Не смеши! Уже поздно. Такого врага народ одолел – это верно, а сам находится у них с семнадцатого в подчинении. И правильно они называют нас быдлом, они были вместе без приказа, а мы при них – врозь…

– Слушай, кто это «они», советы, что ли?

– А то кто же!

– А я думал, что ты подразумевал «большущее» меньшинство… Так мы можем создать свой ударный кулак из бывших уголовников. Это те ребята, которые нам нужны, Уж они будут им мстить, мстить и жить так, как они отняли у нас это право в семнадцатом. А сами как были, так и остались ростовщиками… Кстати, до революции в нашем городе их не было. В Ростове жили, к нам не совались…

– Но ты, Ваня, осторожней, не заигрывайся…

– А чего ради не «заигрывайся»? Им можно сосать соки, а нам нельзя? У меня есть знакомые спецы, любой сложности замок, не глядя, отомкнут и не придерёшься…

– Нет, ты можешь пояснить? Я тоже имею людей…

– В своё время Степан Разин, Емельян Пугачёв, чтобы освободить из рабской неволи народ, собрали под свои боевые стяги самых отважных и тех, кто бежал на Дон от кровопийцев. Думаешь, только наши помещики издевались, и они, иноземцы, посланники Моисея с горы Синай создали у нас секту Сиона, чтобы в чужой земле владеть её богатствами. Как тебе это понравится такое отношение пришлого народа, которому почти через две тысячи лет дали шанс обрести свою землю в чужой стране? Так повелели им сионские мудрецы. Но они что-то не спешат, а почему? Да потому, что нравится управлять чужими народами…

– Да брось, что ты несёшь? Ты лучше давай без политики, что мы должны делать…

– Без политики и будем обчищать их закрома и квартиры, – усмехнулся привычно Иван. – Я уже с ребятами беседовал. Они согласны и базар чистить, и русское царство иудеев… Мы, я тебе скажу, их сюда не звали, им пинков надавали египтяне и римляне. Согнали с родной земли, так они разлетелись по всему свету и кричат, что они угодны Богу, а по мне так скорее сатане! Кто угоден, те дома проживают, а не скитаются в чужих землях. Да ещё норовя каждым народом управлять.

– О них довольно, Ваня, а вот колхозы… Там новых колхозных кулаков потрясём. Ты видал, как живёт наш знакомый ветеринар? Тёлку мы ему дадим. А опосля уведём…

– Ничего, Валера. Всё будем совмещать полезное с выгодным. Если бы получилось милицию настроить…

* * *

Вот и начались выезды в хутора и станицы чаще, чем было раньше. Днём разведывали, а ночью воровали. Теперь Чернов пытался осторожно расспрашивать население о тех, кто собирался сдать живность для убоя. Но так, чтобы не вызывать подозрения, мол, чего это он так пристрастно интересуется? Но не тут-то было, народ наученный коллективизацией, уже не больно охотно распускал языки.

– Да кто ж вам это скажет? – ответила неполная и нестарая женщина, лицо которой кажется, постоянно выражало одно придирство. И глаза карие круглые, цепкие, будто тебя за нос хватает.

– А что вы из этого тайну делаете? У нас такая работа, поездили бы сами. А потом с вас начальство начнёт стружку снимать, почему, дескать, не выполняете план по мясозаготовкам?

– А ты, мил человек, в колхоз поезжай, – посоветовала баба. – Мы каждого телка сдаём. А себе – ничегошеньки. Вот там и требуйте…

– Лучше бы нам за деньги сдавали!

– А вы будете за нас платить налог по мясу? С каждого двора за год по пятьдесят килограммов. Мы одного телка осенью сдаём наперёд с заделом, а потом не платим. Так нам грозятся повысить. А ещё они требуют подсолнечное масло десять килограммов, да сотню куриных яиц, да картошки пятьсот килограмм. Вот и успевай крутиться, голубок!

– Да, не платить нельзя. А то ещё сошлют куда-либо, – раздумчиво проговорил Чернов. – Власть бояться – в лес не ходить. А лесу-то у нас степь да степь широкая. Ну ладно, тётка, поедем, может, у кого яловая есть?

– Опомнились! В голодный год явились! Люди сами съели да соседям продавали. У нас никто больше одной коровы не держит.

– Боитесь, по шапке дадут?

– По шапке не беда, а то бы чего не хуже случилось…

Чернов на это промолчал, сел в кабину и Воронин молча тронул машину.

– Запоминай те дворы, перед которыми телята привязаны. Ночью глубокой привезёшь Колотова, Крабова, Верёвкина, Порхатова, Бабылёва. Мурташова. Ну и Шалбанова. Пусть разобьются по два человека, выведут молодняк и к тебе. А ты жди за хутором. И ко мне с ходу жми на газ…

– Серпухин и Окунев хорошо поработали по домушному делу, – сказал Воронин. – Мы им покажем, как наживаться на простых людях…

– У тебя много таких вездесущих, ото всюду несущих?

– Может, тебе не надо всё знать? Не люблю такие вопросы! – и глянул коротко, но жёстко. Хотя знал, что Чернов привёл ему своих людей. А кто они такие – не объяснил. Воронин же не любил, когда начинали им командовать. Он сам бывший учитель в сельской школе, куда был направлен после учёбы на историка. В станице Бессергеневской он был и учитель, и директор и даже учитель по труду. Однажды одного верчуна, который хамил на уроке, Воронин схватил за ухо, да так сильно крутанул и надорвал мочку. За это его сняли с поста директора, исключили из педсостава, и отдали под суд. Воронин получил пять лет как вредитель. В лагере он выучился водить машину, надо было возить лес на станцию. Хотя лагерное начальство уговаривало его учить неграмотных уголовников из соседней детской колонии. Но он выбрал баранку, начальству понравилось, как руководил рубкой леса, когда узнал, что срок тем скосят, кто будет норму перекрывать.

Но на свободу он не вышел, так как началась война. И скоро был отобран с ещё несколькими солагерниками на фронт в штрафной батальон. Но остальное читателю уже отчасти известно.

Колотов был родом из станицы, откуда по набору попал на стройку завода. Там продали цемент, за что получил десять лет. Отбыв наказание, вернулся. Как антисоветский элемент не мог устроиться на работу. Чернова он знал по месту жительства, тот иногда занимал деньги в долг на игру в бильярд. Когда Чернов предложил работу. Колотов согласился, даже ещё не зная, чем будет заниматься.

– Найди пару человек, – предложил Чернов.

– Будет сделано, начальник, – согласился тот.

И на следующий день Колотов привёл Крабова и Шалбанова, руки которых синели от наколок.

Чернов с троицей посидел в пивной при городской столовой, и понял, они настолько были далеки от того, что происходило в стране, настолько не интересовались политикой, что считали себя в этом отношении правильными людьми. В то время все бывшие уголовники политическую статью считали для себя самой позорной, которая подрывала честь вора.

– Нам нужны ещё люди, – напоследок сказал Чернов, почти не глядя.

И Крабов согласился привести надёжных, понимающе посмотрел на Колотова и Шалбанова. – Чернов встал и молча ушёл.

– Не знаю как вы, братки, а меня советская власть вот так достала! – и он двумя пальцами подержался у себя на горле.

– Ты нас в политику не гни! – нервно, нахраписто проговорил Шалбанов. – Нам что царь, что вождь. Так что остальное дело наше, воровское. И без всяких там подстав и мокрух.

– Да, братки. Всё будет глухо, как в танке, только всё поровну. Но мне навар чуть больше за фартовое дело.

– Давай, начальник, по рукам и разбегаемся, – сказал Крабов, протягивая руку Колотову.

– Я буду связь держать через Чёрного, – сказал тот.

– Всё, базар закрыли, разбегаемся, – проговорил Шалбанов, допив пиво. И все сделали то же самое. Ходил слух, что госбезопасность расставила везде своих агентов. Поэтому в людных местах блатные долго не засиживались.

Впоследствии прибавились ещё люди из того же воровского сословия и со стороны Чернова и со стороны Воронина. Нашёлся и дополнительный транспорт, чтобы действовать не в одном своём районе. Теперь тянули и со складов. Часть из них, как было сказано, не имела постоянного места жительства и находила приют в полуразрушенном войной здании железнодорожного вокзала. С ними поддерживали связь Крабов и Шалбанов, которые привели в своё воровское дело Порхатого, Бабылёва, Мурташова. Им было велено устроиться в разных концах города в жилищно-коммунальные участки слесарями-сантехниками, чтобы они давали сведения о состоятельных гражданах. Инвалидов войны, труда и просто граждан, рабочего сословия не включать в сферу своих интересов. А вот всех тех, кто по их понятиям хорошо жил и занимал на службе тёплые места, досконально изучить, пощупать, источники их доходов и о них немедленно сообщать…

Эти сведения передавались Серпухину и Окуневу, которые действовали уже по нисходящей, наводя подельников на богатые квартиры советских служащих, врачей-стоматологов, профессоров, особенно с чуждо звучащими фамилиями.

Деятельность банды Чернова и Воронина была так хорошо организована, что сыщики не скоро смогли выйти на непосредственных исполнителей. Иногда кражи происходили почти в одно и то же время сразу в нескольких местах. И было нельзя с ходу определить, что это действовала одна и та же банда. Они крали из складов зерно, с ферм уводили коров, телят в колхозах. А так же пропадала разная живность и с частных подворий. Поэтому трудно было подозревать во всех кражах скотников и кладовщиков. Да и география преступлений была немаленькая.

Когда стали пропадать коровы в колхозе и телята с подворий, Фрол Иванович Староумов боялся, как бы к нему не пришли. Во всём своём облике с какого-то времени он стал примечать повадки и телодвижения своего сгинувшего в советском концлагере отца Ивана Наумовича. Он даже, как и он, стал по совместительству сторожем. Иногда за него выходила мать Полина или жена Раиса.

Отелилась стельная тёлка через два с половиной месяца уже после Нового года. Всё это время, пока позволяла тёплая осенняя погода, он не выгонял её на пастбище. А потом лёг ему на радость снег, ударил мороз. В тот год зима была снежная, почти завалило хату, сарай. Люди тогда облегчённо вздыхали, что голод больше не повторится, что природа благосклонна к ним. Вот и Фрол Иванович, одно время ходивший заросшим, не бритым, тоже радовался, что отвёл Господь от него беду с этой тёлкой. Оставалось только дождаться, когда за ней приедут, и тогда его душа совсем будет спокойна. Однако мать Полина и жена Раиса по-своему каждая догадывались о происхождении тёлки.

– Фролушка, чтой-то ты её не выгоняешь? – однажды спросила мать.

– А ты не догадываешься? – таинственно уставился сын.

– Ей-бо, нет! – соврала быстро Полина.

– Ты хочешь, чтобы о нас заговорили, как о прижимистых? Была одна корова. А стало две?

– Дак ты объясни, скажи правду!

– Не думаю, чтобы поверили. Я не хочу, а то не дай бог до председателя дойдёт. Корсаков может и поверит, а люди станут его домыслами питать. Сколько их, подхалимов и лизоблюдов, возле него вьётся! Чего стоит одна Параська Дмитрукова. А её брат Мартын выдумщик ещё тот?

– А ховать скотину, думаешь, спасёт нас от людского глазу? Все коровы на пастбище, из нашего двора иной раз мык раздаётся, а я бегу с пойлом, чтоб ей рот заткнуть!

– В сарае кто её увидит, кто её услышит? И днём все соседи Мелковы и Семикатовы на работе, – говорил сын, принимая, однако, доводы матери.

– Нешто Мелковы не видели, как ты машину во двор запустил. А те же Семикатовы?

– Да хватит, заладила! – повысил тон Фрол Иванович. – Пока же Дунька ничего не спрашивала, когда ты с ней на базар ходила? А ежели бы спросила. Ты бы не нашлась, как сбрехать?

– Ну, смотри, Фролушка! Да Раиску держи крепко за подол, чтобы особливо с Домкой не точила лясы. Бывало, вижу – стоят на бригаде и друг на друга скалят зубы.

– Ты лучше думай, как у Волковой лавку отнять? – напомнил сын, памятуя её давнюю мечту о магазине.

– Пока думать рано, коли Фаина Николаевна в большом почёте у Корсакова. Говорят, правду ли, что он с ней шашни водит? Тогда можно было подумать… что все лучшие товары она прячет для начальника колхозного.

– Маманя, тебе лавка нужна или людские сплетни? – почти раздражённо бросил сын. – О недостаче надо бы… вот это верный способ. Когда она поедет в район за товаром, а ты чеши в лавку. Отвлеки Костю и стащи дорогую вещь да не одну! А потом ревизию вызвать. Напиши туда, что Фаина Волкова недостающий товар чем-то покрывает и выходит из воды чистой… Ты, маманя, на это мастер! Вспомни, как мне о Соньке небылиц наплела. А я, дурак, поверил, – и Фрол дурашливо рассмеялся…

– А тебе что, нужна была карлица? Райка хоть и зубастая, но хваткая. А эта всё бы зубы скалила. И что муж погинул, а ей всё трын-трава! Ей что солдат, что ты…

– А чего ты опять на неё наговариваешь? Перед Богом покайся, матка! – осерчал Фрол Иванович.

– Ладно, ладно, а дед Климов совсем постарел. А всё сторожит. Тебе это тоже ничего не говорит? Райку держи, держи, бесивом бабьим околдована! К Чередничихе ходила, а та уже травку не собирает, пролежала своё. Вот думали: ещё четыре года назад Господу представится. Ан-нет! Оклемалась, чёрт ей подсобляет. Я как-тось вышла корову посмотреть, а у неё окна ярко пылают. Будто десять ламп разом горят. И что вона там деяла – разберись! Ты у нас, Фролушка, тоже по своему делу ветеринарскому кудесник. А Райке усмирение плоти нешто не найдёшь?

– Хватит, сама побойся Бога! – побелев хмурым лицом, крикнул сын. Он уже заметно сутулился, щёки будто наждачная бумага. А сейчас словно сахарной свеклой покрылись. – У Чередничихи крестины – маленького внука окрестили. Ты, матка, не иначе уже сама тронулась головой, всё тебе кажется да мерещится. И Соньку и Райку оставь в покое, всё с ними пока благополучно. Я бы Райке советовал рожать каждый год, и тогда у неё плоть уравновесится.

Фрол Иванович каждое своё дежурство ходил к Соньке. Она уже и сама его, как поперва, не отталкивала. И о Райке он уже слыхал, полагая, что это сплетни, бабам манится рассорить его с женой. Да и не до того уже было. Чужая корова с телком начинала волновать, а вдруг люди уже прознали и донесут, что прячет корову. А те люди из города что-то не ехали, может, уже забыли?..

Однако на следующий день, когда уже первый снег притрусил стылую землю, мать толкнула Фрола Ивановича в плечо, глядя в окно.

– Гляди-ка, машина крытая остановилась, это не те ли, что как-тось приезжали и стельную на шею нам повесили? – со страхом, почти шёпотом проговорила Полина.

Фрол Иванович ринулся к окну как ужаленный, приник и застыл, чувствуя, как сильно, упруго бьётся сердце, как каменеет от страха лицо. На фоне белого пышного покрывала машина будто тонула, так как дорога была пробита в глубоком снегу, и только было видно крытый брезентом высоко поднятый из досок кузов для перевозки скота.

– Ой, ты, ну ты, вот тебе на! Они, наконец-то! – и побежал из хаты, обскакивая сына, игравшего на полу, а старшая дочь с другой меньшей сидели за столом и рисовали цветными карандашами в школьной тетрадке.

Полина не слышала, что там говорили сыну, но высокий мужчина пошёл скоро к машине. Фрол Иванович отворил ворота, сбитые из плотных досок. Такие, да ещё покрашенные в зелёный цвет, в посёлке были не у каждого. Корсаков даже из штакетника имел, а вот Давыд Полосухин тот даже норовил бежать во всём за ним, Фролом Ивановичем.

Крытая брезентом машина въехала задом во двор прямо под сарай. Двор был полностью очищен от завалов снега. Хозяин попросил мать поставить на стол соленья да бутылку своей водки, которой лучше и не гнал никто в посёлке.

Когда корову загнали на машину, она удивлённо замычала, дескать, куда хозяин смотришь. «Мне тут было так хорошо, что я забыла прежнюю хозяйку?». А тот радостный, восторжённый, суетился перед гостями, зазвал их в хату. За телка готов был отблагодарить. Хотя за эти почти три месяца, которые у него справно кормилась корова, он столько труда вложил в её содержание, что они должны были благодарить его, а не он их.

– Ты, Фрол Иванович, молодец, хорошо нас выручил! – говорил за столом Чернов, держа стопку самогона. Воронин тоже для храбрости решил дёрнуть одну и больше не позволял себе. – Ну как, готов с нами и далее дружбу деловую водить? Нам нужно одно: чтобы ты осматривал скот, а мы в долгу не останемся.

– Вам справки нужны? На убой скота? Так вы посудите: разве без штампа они будут действительны? На рынке там своя штамповка. А у меня личного штампа нет!

– Да нам-то что, много не надо! Посмотришь только: стельная или пустая? Вот и всё! – сказал Воронин.

– Это, конечно, можно. Наших коров на это я не обследую, только учу, как надои повышать.

– Как тут у вас, всё тихо? К тебе никто не приходил?

– Я как рак отшельник, гостей ненужных не привечаю. Разве что молодёжь приходит за горилкой. Но этим моя жена заведует. А чужих не принимаем.

– Соседи, земляки не заглядывали?

– Это, в каком значении?

– Не проверяли тебя власти, сколько скотины держишь? Корова-то по их меркам лишняя? – спросил Чернов.

– Я её не выгонял. Знают ли соседи? Не спрашивал. Корова при хорошем корме удойная. Вымя мягкое. Молоко отдаёт. Вы бы её поберегли. Я бы её взял, да у самого хорошая коровка! И потом, народ наш завидущий. Донесут, в кулаки запишут. Это мы на себе испытали. Советская власть не любит богатых: как что-то не по ней, так к ногтю… И, думаю, этим себя погубит. Скорее бы это случилось, – облегчённо вздохнул хозяин.

– Ваш посёлок крепнет. Хатки – картинки! Да и зима нынче крепкая!

– Верно, народ тут работящий. А тогда такой и бежал от раскулачивания. Всё нажитое бросали и куда глаза глядят! Боялись: могли упечь в Сибирь, – пояснил Фрол Иванович.

Когда Чернов у него спросил, тихо ли тут у них, Фрол Иванович боялся сказать правду, как у некоторых жителей пытались увести коров, как Кузнехин Тихон увидел двоих выбежавших из сарая, как у Глаукиных утянули телёнка, как на пруду по ночам кричали всполошённые утки и гуси.

Чернов и Воронин ещё немного посидели. Выпили с хозяином, хотя тот особо не налегал на спиртное. И когда сумерки совсем накрыли чёрным крылом посёлок, и его объяло всего стылым холодным воздухом, они встали из-за стола, попрощались, и скоро машина выехала из двора с не включёнными фарами. И поехала, точно крадучись по широкому брустверу, обложенному пышными белыми подушками по кромкам, устланному белой ватной подстилкой, на которой оставались следы колёс двумя наезженными тропами. Дороги за день дважды прочищалась трактором.

В тот день, когда Зинаида Прохоровна пришла домой с работы в городском управлении народного образования, расстроенная слухами о том, что может начаться выяснение того, сколько фронтовики вывезли из поверженной Германии разных дорогостоящих трофеев, но в основном баснословно дорогого антиквариата, она боялась, что с этим придёт и муж. И тогда жизнь превратится в ад, к пониманию чего люди приходят посредством своих же поступков…

Потом она заснула и увидела сон об оставленном в Актюбинске ребёнке, который её так поразил, что она пребывала в растерянности. И ждала мужа, но когда он пришёл, по его удручённому виду она решила, пока ничего ему не говорить.

Зинаида Прохоровна была в домашнем дорогом немецком халате. Квартира была хорошо меблирована, в плательном шкафу висело много модных платьев, верхней одежды. Особенной гордостью были немецкие напольные часы, саксонский фарфор и хрусталь, немецкий комод, немецкие стулья, двухтумбовый кабинетный стол, за которым Сергей иногда по ночам что-то писал. Тогда можно было вывезти весь гарнитур, но Сергей Николаевич воспротивился, да и не так-то много места отводилось в багажном вагоне для среднего и старшего офицерского состава. Говорили, что Жуков и Тимошенко на двоих заняли ценными трофеями весь вагон. Глядя на них, всё ценное хапали и солдаты, и офицеры…

В отсутствие мужа, уйдя в воспоминания, Зинаида Прохоровна забыла, что приготовила ужин, и, когда он пришёл, принялась опять за стряпанье…

– У тебя всё в порядке? – спросила она, вертясь на кухне.

– Нет, не всё! Работу подвалили, милиция не справляется. У них нет специалистов. Кстати, ты давно была у своих в посёлке?

– А то ты не знаешь, Серёжа? – усмехнулась она.– Разве ты не со мной живёшь?

– Я же работаю, а не прохлаждаюсь…

– Давай, съездим? – подхватила жена, радуясь, что Сергей, наконец, заинтересовался именно её родными, чего раньше не делал, будто у неё никого не было, и она была круглая сирота.

– И рад бы, но у меня как всегда работа! Я почему спросил? В колхозах растут кражи скота, птицы, зерна. Я хотел узнать, как обстоят дела в вашем колхозе…

– Серёжа, дорогой, у меня нет личного колхоза. И пора бы уже привыкнуть к тому, что я давно не живу в посёлке. Я горожанка. Ты не против того, чтобы я съездила… в Актюбинск? Надо же узнать, куда, в какой приют попала моя дочь?

– Поздно спохватилась, её уже удочерили, – необычайно вяло, но с суровинкой в голосе ответил муж.

– А ты откуда знаешь?

– А дочь наша, где? Не забывай. У меня служба такая – всё знать!

– Света представляет себя взрослой, учит уроки. Сейчас поужинаем, и она пойдёт гулять. Мы так условились…

– Какие ещё уроки?

– Я прошу с ней заниматься отдельно и плачу… Сейчас так многие делают. Не надеясь на общее образование…

– Вот как? А не рано ли грузить? И потом, к чему эти барские замашки? Как ты быстро усвоила другую лексику…

– Чем ты не доволен, Серёжа? Что в этом плохого, и какие барские замашки? Ты говоришь, что знаешь всё, а не видишь, как меняется кругом жизнь. Что же ты мне прикажешь, по-крестьянски разговаривать? Да и ты сам не замечаешь, как давно стал другим человеком, постоянно что-то читаешь. Вот и я не хочу отставать от времени…

– Может, ты и права, но тогда зачем делали революцию? Опять возникают богатые и бедные…

– Давай об этом не сейчас… Ты на мой вопрос не ответил… Я понимаю, тебе неприятно. Но от правды не уйдёшь. И потому давай честно… Мне она уже снится, совесть мучит…

– Извини, Зина, я справлялся… Когда ей было три года, её пристроили в семью…

Зинаида Прохоровна тихо заплакала, закрыв лицо ладонями. Но тут же вытерла глаза и сделалась прежней, чему подивился про себя муж способности женщин быстро успокаиваться.

– Давай ужинать, – напомнил муж.

– Я позову Свету… – и Зинаида Прохоровна ушла.

За время работы в городском отделе народного образования она неустанно перенимала хорошие манеры сослуживиц. Хотя к культурности она приучала себя ещё с довоенных времён. Но тогда, живя в селе с первым мужем, для которого всё городское было глубоко чуждо. А Зинаиде Прохоровне, тогда просто Зине, не удавалось вести себя как-то иначе, чтобы не походить на простолюдинку. Давыд же, видя, как она лезла из кожи вон, желая во что бы то ни стало быть городской, подтрунивал над ней. Правда, сначала этак снисходительно, а потом, понимая, что жена во всём хочет подражать городским, стал злостно её, не без ревности, высмеивать, и тем самым окончательно заронил в жене неприятие сельского быта. Но мало того, Зина ясно увидела, что Давыда никогда не любила. И совсем в этом убедилась, когда стала жить в городе. Хотя с началом войны она пережила самые трудные времена. И даже одно время жалела, что всей душой рвалась в город…

Но тот период она старалась не вспоминать. И больше не поддавалась панике и была по-настоящему счастлива, когда встретила Светозара – руководителя подпольной группы. Вот тогда она ясно поняла, что Давыд, хоть и законный муж, для неё перестал существовать. А Светозар казался воплощением настоящего благородного мужчины… И это она почувствовала именно во время связи с немецким офицером, о чём знал Светозар. Но жертвовал ею во имя общего дела борьбы против оккупантов. Хотя тогда Зина была не уверена, что после немца он захочет связать с ней жизнь, о чём не раз ему высказывала…

И теперь, когда она узнала, что её ребёнка кто-то удочерил, ей вдруг стало ясно, что Сергей этому и способствовал исключительно ради одного, чтобы он не напоминал ему те напряжённые дни сопротивления. Он решил за неё проблему, чтобы Зина навсегда рассталась с иллюзией возврата ребёнка, и когда до неё это чётко дошло, она расплакалась. Но в следующее мгновение её сознание объяла мысль: «Ой, да что я так расстроилась? Ведь он поймёт, что мне жалко не его ребёнка и это нарушит наш покой и любовь». И она тотчас взяла себя в руки.

И находясь на кухне, приготовляя к ужину стол, Зина с новой силой ощутила уколы совести, что она предала своего ребёнка даже неважно то, кто его отец. Но она с лёгкостью от него избавилась. И дождалась нарочно того часа, когда узнает о его судьбе, которая, однако, её нет-нет, да и пугала.

Да, Сергею ничего не стоило прекратить неизвестность судьбы ребёнка, и тем самым остановить так же и её, Зинины, мучения совести за оставленное дитя. Конечно, она не кинется на поиски своей старшей дочери, надо просто смириться. Но Зину несколько пугала собственная самоуспокоенность от той новости, что девочка обрела, наконец, родителей. В своё время ей так и объяснят: была война, на время её потеряли. А потом нашли и она больше никогда не узнает о ней, своей биологической матери и даже то, кто её отец! Зина автоматически, осознавая для себя этот факт, накрыла стол. И когда всё было готово, она позвала дочь, которой уже сравнялось шесть лет. Света была похожа на Сергея и Зинаида Прохоровна этому очень радовалась. Она была спокойная, рассудительная, играла в куклы с какой-то недетской осмысленностью…

Зинаида Прохоровна, если когда и выражала своё недовольство на что-то, так это было то, что в её окружении отсутствовали близкие друзья. На службе у неё сложились только деловые отношения. Она догадывалась, что сослуживцев от неё отпугивала работа мужа в чекистском управлении. К тому же опять поговаривали об арестах. Хотя муж об этом ей ничего не говорил, но он вообще не обсуждал с ней свои служебные дела. И она ни разу не сказала, что на работе её сторонятся, несмотря на её природный открытый дружелюбный характер. Правда, находясь в подполье и потом на фронте, суровая действительность её тоже приучила просто так не бросаться словами.

И всё-таки Зинаида Прохоровна очень тяготилась закрытостью мужа, и даже закрытостью общества, да и соседей она хорошо не знала. А ведь дом, в котором они жили, считался элитным. И скоро Зина поняла, что из-за взаимной подозрительности в обществе царила напряжённая обстановка. О работе мужа она знала только одно то, что Сергея всегда интересовал провал их группы во время подпольной работы. Её больше всего интересовали наряды, мода. А вкус формировался не только, начиная с Германии, где её поражала общая высокая культура немцев, но и на работе, на улице, правда, с Сергеем даже ходили в кинотеатры, в только что отремонтированный после бомбёжки драмтеатр.

Город жил напряжёнными созидательными трудовыми буднями, партийными собраниями и конференциями, на которых то и дело упоминались деятели партии и правительства во главе с товарищем Сталиным. А потом слухи об арестах по «ленинградскому делу». Но в чём оно заключалось, Зина не очень вникала. А потом прогремело дело Госплана о пропаже секретных документов. Но больше всего людей обрадовало сообщение об испытаниях советской атомной бомбы, которую создали в ответ на американскую атомную угрозу и бомбардировки японских городов Хиросимы и Нагасаки. Впрочем, в мире пахло не только одной холодной войной, но поговаривали и о реальной третьей мировой…

К тому времени на продовольственные и промышленные товары прошло третье снижение цен. И народ это воспринял, как истинное проявление заботы партии и правительства.

За ужином Сергей Николаевич расспрашивал дочь о её занятиях в детсаду и дома.

– Я научилась писать буквы, – сказала девочка. – Я уже по слогам читаю.

– Ну, тогда в школе будешь скучать! – заметил приподнято отец, гордясь дочерью.

– Почему ты так думаешь? – спросила жена.

– Но я ещё не умею примеры писать. А считаю только до десяти.

– Молодец, Света! Читать книги полезно. Многому научишься, – наставлял отец.

Он подумывал и о втором ребёнке, но пока жену на это не настраивал, так как у неё со здоровьем по-женски не всё ладилось. И он думал, что это последствия нервных фронтовых срывов. Он не смел её упрекать за вынужденную связь в интересах подпольной борьбы с немецким офицером. Хотя представления о том, что там у неё было, ему доставляли нравственные муки. И он старался об этом не думать. Но сейчас его мысли прервались дочерью.

– А у нашей одной девочки воры залезли в квартиру, – вдруг сказала Света.

– Как же её фамилия? – спросил отец.

– Мосеева Ирида. У неё отец зубы лечит и вставляет.

– Зубопротезник! – твёрдо сказал Сергей Николаевич, углубившись тут же в себя. До войны в городе Мосеевых, как он помнил, не было. Но жили Гинзбурги, Галдены, Берлины, ну и ещё десятки еврейских и смешанных еврейских семей. Однажды его сотрудники перебирали дореволюционные книги, в которые вносились жители города. Как и полагается, коренное казачество преобладало над приезжими. Но опять-таки они были бывшими хуторскими и станичными жителями. А вот еврейские фамилии, если и встречались, то лишь в записях постоялых дворов, гостиниц. Больше суток евреи не могли находиться в городе, а чтобы постоянно проживать, до революции об этом и разговора не могло быть. Потому среди евреев появилось много революционеров, которые потом в своём большинстве и входили в первое ленинское правительство. И вот в оккупацию погибло немало евреев, другие успели уехать. Хотя Мосеевы в довоенных списках не значились. Выходило, откуда-то приехали, но это он легко узнает. Евреи, тот единственный народ, который, не в пример русским, всегда отличался сплочённостью, благодаря чему за тысячелетия изгнания из родной земли, в чужбинных землях они выжили и обрели влияние на весь мир…

По роду службы Светозаров знал, что после войны против этого народа велась особая политика. Им отвели земли для образования автономии и просили туда уезжать. Но они отзывались на эти призывы неохотно. Вот тогда и началось специализированное переселение – кампания преследования евреев, им вменялся в вину космополитизм. Сергей Николаевич не мог сказать, что этого он не делал. Но и уклоняться было весьма опасно…