Текст книги "Расслоение. Историческая хроника народной жизни в двух книгах и шести частях 1947—1965"

Колхоз имени Максима Горького изначально принадлежал Новочеркасскому району, как в своё время и колхоз имени Кирова, но потом его передали Октябрьскому. И вот два колхоза должны были объединиться в один, и тогда он снова вернётся в свой прежний район… Но сейчас Екатерина об этом не стала думать, так как на улице стояла тёплая мартовская погода.

Она посмотрела на спящего в светёлке зятя, как она по старинке называла комнату, которая двумя окнами выходила на улицу и сюда круглый день проникали солнечные лучи. И пошла в переднюю, где всегда стоял полусумрак, так как сюда непосредственно солнце не светило. Сняла старую доху, раскутала тёмный вязанный шерстяной платок, повесила всё это на деревянную с полочкой вешалку на стене. Хата была небольшая, крытая соломой. Ещё до свадьбы дочери, Фёдор собирался построить новую, рядом со старой, привёз из Хотунка лесоматериалы. Бориса попросил сделать дверные, оконные коробки, двойные рамы. Зимой он всё это и смастерил с помощью Антона, который к затее тестя, однако, отнёсся весьма прохладно, так как не собирался жить в посёлке. Фёдор же полагал, что семья дочери будет ещё пополняться ребятишками, и нечего надеяться на городскую квартиру, а самому построиться. Но зять самонадеянно отвечал, что пока обойдётся без своей хаты, он скоро получит в городе жильё.

– И когда же это твоё «скоро» осуществится? – спросил тогда тесть.

– Обещают дать к Новому году!

– И ты так легко веришь? – чуть ли ни раздражённо бросил Фёдор Савельевич. – Квартиру надо заслужить трудом, а ты работаешь без году неделя…

– Нет! Я уже почти год пашу, – обиделся зять, выкрикнув возмущённо.

– Да ну тебя, с твоим городом. Ни огорода, ни коровы, чем детей думаешь кормить?

– Как чем? В магазине продают хлеб, молоко! Цены снижаются, Сталин молодец!

– Федя, не спорь, пусть попробуют городскую жизнь, а потом вернутся, – сказала Екатерина.

– Ой, думаете, мне хочется в город? – бросила Нина.

– Да, Антон, цены снижают. А ты помнишь, какие они были до войны? Хлеб был дешевле, а сейчас дороже, все мясные, колбасные, молочные изделия ещё не подешевели к довоенному уровню, – сказал убеждённо Фёдор Савельевич.

– Так была ещё реформа денег! Сталин стал понижать цены ещё три года назад, – возразил зять, который на работе любил слушать радио, но газеты не читал, полагая, что этим самым только портит зрение, которое и без того у него заметно ухудшилось.

– За войну деньги сильно обесценились, а сейчас пишут, что на мировом валютном рынке рубль укрепился, – сказал тесть.

– Антон, хватит спорить, ты как будто что-то понимаешь в политике, – вмешалась Нина.

– А только твой отец понимает? Я каждый день радио слушаю! – вскрикнул муж, и тут же пришёл в весёлое настроение и продолжал расписывать преимущества городского существования: – Здесь его только провели и оно уже не играет. А в городе жить удобно и поговаривают, что скоро придёт телевидение, в Москве уже вещает и в кино не надо ходить…

Тогда Екатерина всё-таки упросила Фёдора, чтобы он не разругался, лучше прекратить не нужный спор. Нина хоть и не очень хотела уходить с мужем в город, но и не возражала против его желания обосноваться там. И за целеустремлённость она даже стала больше чем до свадьбы уважать его. Правда, всё никак не поворачивался язык называть его мужем и погоняла только по имени Антон да Антон, а чтобы ласково – Антоша – не получалось, впрочем, даже не пробовала. Но это, пусть и без любви, надо было заслужить. А он к тому же, не принимал никакого участия ни по дому, ни на огороде…

В тот день Нина пришла с колхозного двора на час позже матери, чувствуя во всём теле страшную усталость. Она тоже слышала об укрупнении колхозов не только от отца, постоянно читавшего центральные и областные газеты, но и от мужа. Эта кампания по стране проводилась уже третий год. А до них будто бы только дошла, местное начальство почему-то всё не решалось начать. В газетах о ней писались отчёты на примерах других краёв и областей, где в один колхоз стекались сразу несколько мелких хозяйств. И это объединение в целом сельскому хозяйству якобы уже принесло пользу: увеличились запасы кормов, росло поголовье скота, свиней, птиц, расширялись земельные угодья. И даже стало меньше расходоваться горючее, лучше сберегали технику, за качественную вспашку земли активно соревновались механизаторы, а доярки включились в соревнование за увеличение надоев молока на одну корову.

В те времена центральные газеты не могли выступать с критикой укрупнения колхозов, наоборот, они ратовали за образование каких-то аграрных городов. Хоть гигантами было нелегко управлять, зато предлагался современный путь развития села. Однако статья какого-то председателя колхоза предостерегала от переселения людей из удалённых деревень в центральные усадьбы, что было весьма опасно для самого существования деревенского уклада, который можно подорвать основательно. Нина помнила, как отец, прочитав статью в «Правде» секретаря ЦК КПСС Н.С.Хрущёва – «О строительстве и благоустройстве в колхозах» – донельзя возмущался, так как автор предлагал сселять колхозников из удалённых от центральных колхозных усадеб маленьких деревень и переселять их в новые посёлки с клубами, библиотеками, школами, медпунктами, магазинами. Нина думала, что в этом ничего не было плохого: построят новые посёлки. Отцу же было жалко старую деревню, которую можно было спасти от вымирания проведением такой политики, чтобы люди не уезжали из села в город…

Но в то время ещё не знали, как Сталин закрытым письмом, не предназначенным для печати, осудил «кавалерийский подход» некоторых молодых партийных работников, которые предлагали сносить старые деревни и создавать крупные современные деревни-города.

«Я скоро уеду из посёлка, и его никто не снесёт, потому что он ещё молодой, – наивно думала Нина. – И почему Антона так тянет в город, ведь он же деревенский, а строит из себя городского делягу»? Хотя в душе Нина тихо радовалась, что они будут жить в городе, и этим немного гордилась. Сейчас многие люди мечтают перебраться в город, как это сделали в разные годы Городовы, Горобцовы, Пинины и многие другие.

Тем не менее, сдержанная газетная критика нисколько не повлияла на слияние мелких колхозов в один. Наоборот они возносили преобразование колхозов в совхозы. Ведь колхозники превращались в рабочих, им выдавались паспорта, выплачивали зарплату деньгами. В совхозах не было трудодней, по которым в колхозе оплачивали труд не деньгами, а только продуктами. И не всегда рассчитывались до конца за трудодни зернобобовыми. С колхозников вдобавок ещё требовали продовольственный или денежный налог. Чтобы рассчитаться с государством, люди продавали зерно, молоко, яйца, мясо. Так что в соседнем районе на основе бывших колхозов создали два совхоза. И люди были счастливы тем, что в город из совхоза было легче уйти и устроиться там на любое предприятие. И не мудрено, что многие посельчане сожалели, если их колхоз останется в прежнем виде, то со временем может соединиться с преуспевающим колхозом имени М. Горького. Сначала некоторые выступили против этого. А когда бывший председатель Макар Костылёв подсказал, что им выгодней соединиться, чем влачить жалкое существование. Ведь их колхоз во всех отношениях маломощный, а мишкинский значительно сильней, где вовремя расплачиваются по трудодням. И тогда люди притихли, став говорить, что пусть бы быстрей произошло это самое укрупнение колхозов.

Партийные руководители на районных совещаниях критиковали тех, кто выступал против укрупнения, их осуждали за паникёрство. Их тон сводился к одному, дескать, чтобы партия ни делала, она никогда не ошибается. А её решения не подлежат пересмотру и отмене. Да, это действительно было так, партию не интересовало мнение народа, как он в своей массе сам смотрит на проводимую ею линию.

Без уважительной причины люди не могли выйти из колхоза, а когда такие объявлялись, за не выход нормы трудодней, у них отбирали приусадебную землю. Они хотели уехать, но их объявляли нарушителями социалистической законности, которые вели паразитический образ жизни. Но люди не знали всех законов и специальных постановлений, по которым были обречены к выселению в отдалённые районы. О таких смутьянах (а их было несколько десятков тысяч) писали в газетах в назидание другим, чтобы они точно так же не оступались. Сельские люди должны жить и работать там, где их дом и земля. Если нарушаете колхозный устав, если увиливаете от трудовой общественной повинности и жадно работаете на своём огороде, получайте налог на строения, землю, животных, птицу и повышенный продналог.

Екатерина с Фёдором уже разговаривали с зятем, который работал в городе и его называли за глаза отходным, чем может вызвать раздражение властей и навлечь на них их гнев, не являясь колхозником, а им это могли поставить на вид?

– Я вам скажу так, – сказал Антон, когда Нина призналась мужу, чем были обеспокоены мать и отец. – Работаю на заводе, а у вас живу временно. И пусть твой батя не боится. Я это всем скажу, а Назару —первому!

– Ох, какой герой! – самолюбиво протянула Нина, которая всё никак не могла привыкнуть к мужу, даже когда была беременна. Он по-прежнему казался ей чужим, потому что к нему не лежала душа. Ей думалось, она краснела, когда вспоминала, как на следующий день сказала Анфисе, что вовсе не она отказалась от прежней любви и не она предала Диму, просто была вынуждена подчиниться обстоятельствам, что для неё сознавать донельзя мучительно.

В тот год весна, казалось, длилась дольше обычного. Антон заявился с букетом сирени, которая хоть и расцвела с запозданием, но цвела с необычайно пышной силой. И принимая от жениха дар, Нина подумала, что отныне её любовь умерла вместе с любимым и больше чем когда-либо понимала, что Антон – ей навязан судьбой, так как отчасти подчинилась вещему сну. К тому же она слышала, будто браки заключаются на небесах, что провидение совсем не случайно сводит молодых. И потому надо не противиться судьбе. Вот только она не понимала, почему Бог избрал её, как проводницу своего замысла.

Но как она могла мириться с тем, что Антон без напоминания не интересуется домашними делами? В тот год у них в первый раз отелилась молодая корова по кличке Лидка и принесла бычка, для которого нужно было смастерить закуток. Когда Нина обратилась к мужу, не может ли он помочь отцу, Антон вдруг вскричал:

– Это не моя корова, а его!

– Почему ты так думаешь? – возмутилась Нина. – Ты у кого живёшь?

– Скоро в город уйду. А если ты останешься. Я без тебя уеду!

– Как тебе не стыдно, ведь отец ничего плохого тебе не сделал. А ты не хочешь ему помочь? У него одна рука. Это же нетрудно понять?

– Ладно, посмотрю. Я устал. В воскресенье… – и отвернулся к стене.

В выходной день Антон спал до обеда, мать и отец были на огороде, они высаживали картошку. В субботу заявился крепко выпившим, он был необычайно добрым. Отдал ей аванс четыреста рублей и теперь отсыпался. Нина таких денег в руках ещё не держала, на базаре, если выручала за пять литров молока, живую курицу, или за три десятка яиц, то выходило за всё в несколько раз меньше. Мужу так же, как и её отцу платили пенсию по инвалидности, а сколько – точно не знала, хотя Антон говорил, что всего сто пятьдесят рублей. Но пенсию он ни разу ей не отдавал, считая её неприкосновенной. И она не претендовала на неё, но на что он её тратил, Нина не знала. Правда, с собой он не брал харчи, как это делали у них трактористы, пастухи, кузнецы Иван Горшков и Тихон Кузнехин. Значит, ходил в столовую или какую-то еду покупал в магазине. Антон вроде бы по характеру был балагур, однако, многое из того, что происходило в смену, он не рассказывал. Обычно делился тем, кто жил в семейном общежитии, как там обитатели друг друга ревновали, как якобы мужья ревновали его к своим жёнам, ибо хорошо обходился с их женщинами. Нине тоже не нравились такие признания Антона, но этому она не очень придавала большое значение, полагая, что муж нарочно ей врёт, чтобы она, Нина, скорее забыла своего погибшего офицера и переключилась на него, Атона. И правда, она даже не представляла, что его хвастливые россказни о женщинах у неё станут вызывать какое-то неприятное чувство. «Неужели я начинаю его ревновать? – думала про себя Нина. – Да он и ногтя моего не стоит»!

И вот до сих пор он спал, Нине это уже порядком надоело. «Это называется, он обещал отгородить для телка базок, – думала с внутренним возмущением она. – Вчера ведь лёг непоздно, а будто ночь не спал». И она принялась тормошить мужа. Антон, наконец, открыл глаза и недовольно уставился на жену.

– Чего тебе надо? – спросил громко он.

– Уже скоро вечер. А ты дрыхнешь. Сколько же можно, мне стыдно перед родителями! Кто баз будет делать? Ты же обещал…

– Сделаю… – буркнул он, потягиваясь. – Принеси лучше рассольнику…

– Встань и пей сколько влезет. Он в коридоре дожидается тебя.

Антон уже знал, что жена никогда ему не услужит, он нехотя встал, взял со стула брюки, натянул. И в майке пошёл, слегка пошатываясь, будто всё ещё не протрезвел. От него несло перегаром, который усиливал к нему неприязнь; ей не хотелось вспоминать то, как вчера ночью он приставал к ней, и она должна была уступить ему. Уж неужели только на этом и строится супружеская жизнь?..

Ещё осенью Антон привёз с завода старых досок, обрезки, стружку из столярной мастерской, битый кирпич, чтобы умостить им по двору от сарая к кухне и к хате дорожки. Собирался также привезти машину песка. Нина радовалась: помогла мужу критика её и родителей обрести усердие. Неужели и впрямь за ум берётся, осознаёт, что у него семья. А зимой привёз две тонны угля, который ему выписали от профкома.

Пока муж не вышел на двор, Нина не торопилась идти на огород, он наконец показался, стал потягиваться, потом пошагал к сараю, плоская крыша которого была крыта давно потемневшей соломой. Здесь были сложены привезённые ещё осенью доски, Антон выбрал подходящие для базка, взял тестев инструмент и взялся за плотницкое дело и только тогда Нина пошла к родителям на огород, довольная собой, что заставила мужа работать. Только бы посмел отказаться, больше бы к себе не подпустила…

На огороде каждая минута дорога, а вот уже со всех сторон крались весенние сумерки, а с ними вместе стылая прохлада. Антон пришёл на огород, когда принесённую для посадки картошку закончили. Он с радостью возвестил, что баз для телка смастерил, из-за чего сильно устал и хочет отправиться к Гордею, которого со свадьбы не видел, а это значит с осени. Нина запечалилась, все работают в огородах, все устают, а он опять отлынивает. Мать и отец молчали, Нина махнула обречённо рукой, мол, уходи с глаз долой! И Антон молча пошагал с огорода. Фёдор Савельевич граблями, одной рукой, зажав черенок культей, разравнивал грунт по высаженной картошке.

Нина думала: если Антону и вправду дадут квартиру, она уже с этим в душе соглашалась. Хотя у него ни разу не спрашивала, любит ли он её по-прежнему, как раньше? Сам же он как-то в трезвом виде признавался, но как-то скупо и неуклюже, точно кто-то тянул его за язык. А однажды пришёл с работы под хмельком и ни с того ни с сего сказал:

– Нинка, я тебя люблю глазами! – и полез обнимать и грубо лапать. Она резко оттолкнула его от себя.

– Ты бы руками любил. Да не так… – сказала она.

– Как это руками, а что я делаю? И спим мы очень хорошо!

– Дурак! Я имею в виду совсем не это. Хорошие мужья берут в руки молоток, гвозди, лопату и работают и этим самым доказывают свою любовь, – наверное, эти слова подействовали на него, когда он взялся мастерить базок.

– Я весь день на заводе вкалывал! – ответил он тогда.

– Ах, батюшки! Только будто ты один работаешь, а мы только семечки лузгаем?..

По воскресеньям Антон с того «базного дня», просыпался поздно, завтракал чем-нибудь и уходил к Путилиным, пропадал у них почти до вечера.

Когда он приходил, Нина делала ему замечание, что дома есть мужская работа. Антон отвечал:

– У меня выходной, я отдыхал!

– И Гордей с тобой бездельничал?

– Не приставай, а то уеду…

– Ну и уматывай, не побегу… У людей мужья как мужья. А ты летун…

– У тебя уже живот созрел! Если мы так будем грызться, куда мы придём?

– Я уже вижу, куда мы пришли…

– А ты одна ребёнка вырастишь? – грубо бросил он.

– Чем ты меня пугаешь! Если мы так будем жить, долго я не выдержу твоё домашнее лентяйство. Мне стыдно перед твоими же родственниками. и перед моими – отцом и матерью. Ты часто пьёшь! В посёлке, кроме тебя, ни один не ходит пьяным…

– О, ха-ха! – засмеялся Антон. – А Потап Бедкин? Он набирается до потери сознания! Иду я с работы, а он на лавке сидел и вдруг свалился мордой… Его Пулька подхватила с земли, и как дитя повела во двор. Вот как дорожит! А ты только кричишь на меня! Я фронтовик! Контуженный!

– Да, чем ты спекулируешь? У тебя кричать учусь! Я тебе не Пулька, и подбирать тебя не буду. Ты мне так и не сказал, зачем ходил к Чередничихе?

– Когда?

– Не притворяйся, знаю!

– О, так это было уже давно, спохватилась! Я пришёл от тебя, а её внук догнал и говорит: бабушка зовёт. Я и пошёл. Ты думаешь, я хотел узнать у гадалки, что у тебя было с тем офицером? – засмеялся Антон.

Но Нина больше не стала продолжать разговор, так как с огорода пришли мать и отец. Они между собой тихо разговаривали. Антон же притворился спящим. Нина задумчиво смотрела в окошко, на подоконнике в керамических горшках стояла герань, которая строением листьев была похожа на калачики, которые летом пышными кустиками росли перед двором и в его укромных местах. В горнице уже было темно, керосиновая лампа была только в передней, но сейчас она была ещё не зажжена. И как хорошо, потому как от неё всегда исходил запах перегоревшего керосина и фитиля. Но вот мать там чиркала спичкой, жёлтое облачко света озарило переднюю, что было видно даже через ситцевые в цветочках шторы и тотчас запахло керосином.

Антон, чтобы приучать её к городскому быту, бывало, говорил, вот, мол, они живут в деревне без радио, без электричества, без душа, без бани, а в городе это всё есть и даже в обиход входит где-то телевидение. Но что из себя оно представляло, Нина пока не знала, и полагала, что Антон просто разжигал её воображение, чтобы она скорее соблазнилась городскими удобствами и легко рассталась со своим отсталым бытом.

Правда, сейчас её волновало вовсе не телевидение и не очень хорошие личные отношения с мужем, а тот слух, будто брат Борис похаживал к Вере Куделиной, которая давно его любит. Об этом она узнала от Стеши Утериной, а та в свою очередь ещё от кого-то. Но в то, что Борис, не успев жениться, изменяет Мире, в это было трудно поверить. Невестка была статная, красивая, а Вера приземистая, с полными короткими ногами, но зато умела вертеть пухлым задом.

Хотя её саму, Нину, тревожила Маша Терешина. Однажды на наряде Брана Дмитрукова разговаривала с ней, и кто-то уверял, что Брана говорила об Антоне, но в связи с чем она приплела его, Нина у Стеши так и не допыталась. Впрочем, ей тогда казалось, что ушлая соседка пыталась поссорить её с мужем, так как она порой в шутку бросала, будто с Антоном она не пара: ему нужна стройная, высокая. О том слухе Нина вспомнила, когда спросила у Антона, дескать, неужели Гордей Путилин мог себе позволить полдня бездельничать и пить с ним водку? Причём на этот раз от Антона только пахло водкой, а пьяным он почти не был. Вот и выходило, что Антон долго не находился у своего брата, а значит, занесла его нелёгкая к Терешиной. Маша была стройная девушка, с красивой фигурой, широкими бёдрами. Такой же, говорят, в молодости была и её мать Гертруда, муж которой якобы погиб в конце войны…

Но сейчас Нина не стала изводить себя догадками, предположениями. Чего это ради она должна ревновать, может, Брана нарочно, из чувства зависти распространяет свои измышления, будто Антон в открытую приударял за молодыми незамужними женщинами. Она знала, что у Марии Терешиной когда-то был прикомандированный шофёр, с которым якобы каталась в кабинке…

В посёлок Терешины приехали года за два до начала войны. Эта Маша была тихая, застенчивая, на молодёжные вечёрки почти не хаживала, подруг у неё не было. И вообще, в посёлке Терешины жили как-то незаметно, откуда, из какой земли они приехали, никто толком не знал, не ведал…

Летним августовским вечером домработница Берии так и не сумела уговорить Валентину Истомину, чтобы та дала письменный ответ Лаврентию Павловичу о своём согласии на тайное свидание. Этот отказ не был связан с тем, что Истомина должна была отправиться на кунцевскую дачу, куда она обещала приехать по настоянию охраны, чтобы привела дачу в порядок.

С Берией у неё давно начался, нет, вовсе не роман, а настоящая борьба за свою честь. Сталин однажды сделал ему внушение. И тот надолго отстал. А когда он отдыхал на юге, Берия, находясь в последние годы рядом с ним, вновь повёл свою игру искусителя. Хотя Валентина это называла по-другому, а именно сексуальным домогательством неудовлетворённого тщеславия разбушевавшегося самца, который прославился этим по всей столице. И ему ни от кого никакого укорота не следовало. И когда уже вернулись с юга, он не отставал…

– Скажите своему хозяину, чтобы цветов мне не присылал, – ответила Истомина Дарье Михайловне, которая высоко оценила утончённую красоту сестры-хозяйки вождя. – И записку никакого содержания писать не буду.

– Ой, а что мне делать? Лаврентий Павлович не захочет меня слушать. Он сказал, чтобы без ответа не приезжала…

– Не бойтесь! Я позвоню Иосифу Виссарионовичу. Просто ваш хозяин без чувства меры. Хотя медицина это характеризует однозначно, как большое сексуальное наваждение. Берия – ещё не сильный мира сего. Он просто забывает, кому я служу. Всё, Даша, ступайте к нему с таким моим ответом, а мне уже пора…

Дарья Михайловна немного успокоилась, а в машине вдруг расплакалась, когда представила змеиный взгляд Берии и прокляла тот день, когда согласилась исполнять его прихоти. Хотя тогда это сделала от страха, что такой грозный человек навсегда разлучит с семьёй. И только, когда ему отдалась, тут взыграло у неё меркантильное чувство – заполучить тёпленькое местечко, которому теперь она была уже не рада…

И вот настал день, когда он выгонял её прочь. Дарья Михайловна расплакалась.

– Чего ревёшь? – бросил Берия. – Я тебе звонил из машины. Ты стол приготовила?

– Да, как вы сказали.

– Вот и хорошо. А теперь свободна… я уже сказал… до утра. Непонятно?

– Понятно, понятно! – она быстро закивала головой и опрометью побежала с тайной радостью из квартиры.

Через час или того меньше в квартиру Берии по одному сходились гости, а именно Маленков, Булганин. Последним появился Хрущёв с видом человека непреодолимой усталости. По правде сказать, Никита Сергеевич не был сторонником заговоров и всяких сговоров. Но ситуация складывалась такая, что по-другому было нельзя поступать, коли вектор будущих событий определил Сталин, которому ни один из них не приглянулся в преемники, так как теперь, похоже, вся их будущность зависела от преемника хозяина.

Четвёртка расположилась в просторной столовой, где был шикарно накрыт стол яствами, приготовленными домработницей.

– А где твои, Лаврентий, домочадцы? – спросил Хрущёв. – Они здесь?

– Никита, не будь наивным, – усмехнулся Берия, снимая пиджак, набросил его на спинку массивного стула с высокой спинкой. – Я обо всём побеспокоился. Тут нас никто не услышит. Я и об этом позаботился. Тут живут все мои люди, проверенные…

– Как ты их проверял? На моей шляпе или на моей походке? – шутливо проговорил Хрущёв.

– Никита, довольно шутовать, давайте лучше о деле! – строго сказал Маленков.

– Ты что-то хочешь сказать о преемнике? – спросил, улыбаясь в усы Булганин, чуть наклонив вперёд голову, точно хотел спрятать свою улыбку в усы.

– Ну что ты, в самом деле! Я уже всё обдумал, – сказал Берия, откупоривая штопором бутылку дорого вина. И все приготовились слушать Лаврентия Павловича.

– И что ты нам предлагаешь? – высокомерно глядя на хозяина квартиры, спросил Маленков. Хотя Георгий Максимилианович уже кое-что слышал от Лаврентия Павловича. Но сейчас сделал вид, что он так же не осведомлён о его плане, как их сподвижники.

– Ну, Лаврентий, давай не тяни! – поторопил нервно Никита Сергеевич.

– Наша задача – подмочить репутацию Николая. Уж слишком он чистенький получается в глазах Кобы. Почему я? А вы его не видите таким, а он для него почти идеал!

– Пятилетки разрабатывал он все, что у него никому не отнять! – протянул Хрущёв. – Кстати, сегодня Молотов на вокзале напомнил хозяину о книге, которую пишет наш кумир. Что это за книга? – и Никита Сергеевич посмотрел на Берию.

– Не переживайте… она давно написана. В сейфе хранится… в Госплане. Я уверен, нам надо проверить, все ли документы там хранятся? – с ядовитой усмешкой продолжал Берия. Однако на счёт написанной книги, он просто бравировал, желая показать себя во всём осведомлённым, хотя ему действительно доставили неверную информацию. В то время книга «Политэкономия коммунизма» была не написана, а лишь эскизно набросана.

– Что ты этим хочешь сказать? – спросил настороженно Хрущёв, пристально, даже сурово глядя на того. Ему было неприятно то, что Берия о книге сказал настолько уверенно, что показалось, он также знает всё о каждом из них. И потому сейчас воспринимался самым опасным после Сталина, ведь все они внутренне были готовы к тому, что вождь в любой момент может найти им замену. И теми, кто могли вполне занять их места, как раз и были Кузнецов, Родионов, Попков, Лазутин и ещё Капустин, которым Сталин уже лично поручал ответственные мероприятия и с ними они блестяще справились.

– Лаврентий нам предлагает получить санкцию от прокурора на проверку! Я так понял тебя? – спросил Маленков.

– Вот-вот, товарищи! – воскликнул Булганин. – Это то, что нам нужно! Есть уже информация: происходит утечка документов… из сейфа Госплана, он при этом в азартном возбуждении потёр ладонь об ладонь. – Мне страшно было слушать Кобу, когда он, говоря о том, что будущее руководство будет молодым, – вспомните, как он посмотрел вовсе не на Никиту, не на Георгия, не на тебя, Лаврентий; но ладно я старше вас, он привёл для примера Алексея Кузнецова. А с ним кто сидел? Попков, Родионов, Лазутин. Вся ленинградская молодёжь. А Кузнецова он не зря ввёл в состав ЦК. Значит, готовит замену, которая может произойти в любой момент…

Надо заметить, Хрущёв из всех сидящих был старше всех, но Булганин нарочно не заострил на этом нюансе внимание. Точно уже тогда чувствовал, что тому предстоит стать во главе государства и тогда он вновь займёт должность министра обороны, откуда его согнал два с лишним года назад Сталин.

– Мы обязаны, мы должны, сыграть на опережение! – подхватил опять Булганин. – С ним должен поговорить Маленков.

– А что, и я могу поговорить, – простодушно сказал Берия, ни на кого не глядя, принимаясь за трапезу.

Они выпивали вино, заедали шашлыками, приготовленными по-кавказски, и продолжали разговор, от которого почти в равной степени леденило у всех под ложечкой, а по спине бежали холодные мурашки. Их лица излучали здоровье пылающим румянцем.

– Это мы и без тебя знаем, Николай! – заговорил, работая челюстями, Маленков и переглянулся с Берия и Хрущёвым, которые сидели напротив Булганина и Маленкова.

– Товарищи, нужна записка, обоснование для принятия решения, – начал горячечно Берия. – Кто может её составить лучше меня? Думаю, вы со мной согласны?

– Ладно, накатай, сколько сможешь! – согласился Георгий Максимилианович, пережёвывая мягкое сочное поджаристое мясо баранины. – Но чтобы он безоговорочно поверил. Его любимец не только простофиля, который, говорят, оставляет сейф открытым, но и сам, пользуясь высочайшим доверием товарища Сталина, передаёт государственной секретности документы зарубежным дипломатам… за… доллары! Кстати, мне Молотов жаловался, что его жена ни за что пострадала…

– Да, да, антисемитизм его у всех в печёнках. Весь еврейский мир на нас косится, – подтвердил Хрущёв. – Этим обстоятельством надо немедленно воспользоваться. Мировое сообщество нас поймёт. Спасём цивилизацию от ядерной чумы! И евреев спасём, он хочет их отправить из Москвы под сурдинку космополитизма, – и глянул на Берию, видя, как тот неприятно морщился, так как сам боялся попасть под мегрельское дело… Но сейчас Берия медленно ел, он углубился в свои мысли, не желая заострять внимание на речи Хрущёва, который, как, казалось, Лаврентию Павловичу, хотел взять его в союзники на этом деле.

– Что ты молчишь? – спросил Хрущёв.

– Как бы вы не думали, в этой политике я его поддерживаю, – заметил Берия. – Создали для них автономию. А они всё равно здесь везде. Власть им нельзя доверять, – сказал он, хотя знал, что в его роду по материнской линии присутствовал этот род, что он всегда скрывал, и в том числе от Сталина, антисемитизм которого его всегда коробил. И теперь ему казалось, что вождь догадывался о его полном происхождении и потому не называл своим преемником. Но это было, разумеется, совершенно не так, поскольку сам Сталин не видел в нём достойного звания Верховного руководителя. Часто люди переоценивают свои возможности из-за единственного стремления к обретению власти.

После этой встречи у Берии четвёртка заговорщиков ещё встречалась на квартире Булганина. И колесо клеветнического доносительства и репрессий с бешеной скоростью завертелось. Сталин получил донесение о якобы вскрывшихся фактах исчезновения секретных документов из ведомства Госплана, который возглавлял с 1937 года Н.А.Вознесенский. Николаю Алексеевичу было вменено похищение секретных документов, за что он был неожиданно отстранён от работы. Хотя все его сотрудники не верили, чтобы могли пропасть документы, но вступиться за своего начальника тогда не каждый решался, боясь попасть под те же обвинения.

Для того, чтобы содержать особо опасных политических преступников, первый заместитель председателя правительства Г.М.Маленков по договорённости с Л.М.Кагановичем в срочном порядке создал тюрьму на пятьдесят человек. Между прочим, Вознесенский был тогда первым замом у Сталина, то есть прямой соперник главного заговорщика. Разумеется, он никак не мог уцелеть. И Сталин, выходит, поверил Маленкову, который во всём поддерживал вождя, ставшего тогда в глазах народа больше и выше руководителя коммунистической партии…