Текст книги "Расслоение. Историческая хроника народной жизни в двух книгах и шести частях 1947—1965"

Быстротечно летели весенние дни, наступило долгожданное для молодых лето. Так уж получилось не Нина и Антон обручились, а Мира в середине июля расписалась с Борисом в Хотунском сельсовете. А в фотоателье в центре города снялись на память во весь рост. На невесте было белое подвенечное платье до пят, на голове фата, Борис был в чёрном костюме. Заработал он деньжат на стройках – себе на костюм – невесте на свадебное платье. Правда, только обручальные колечки были из рондоля, похожего на золото.

Свадьбу же сыграли дома в хате Зябликовых, пригласили только соседей Дмитруковых да Волосковых да родню Гревцевых, причём оказалось, что мать Ефима Борецкого Фатеевна (так её звали все) приходилась Анисье двоюродной сестрой. Так что присутствовали полнотелая Фатеевна, Ефим с женой Наташей, которые поженились ещё весной того же года. По-хорошему надо бы было пригласить и Жерновых – Павла Ефимовича, Марфу Никитичну, Алексея, Марию и Настю. Так думала Екатерина Власьевна, но Фёдор Савельевич, как и ожидала она, этому воспротивился. Надо было бы его переубедить, что пора бы уже простить бывшему председателю все обиды как того велит христианство, но она боялась его гнева.

О беременности невесты сына узнала не без стыда от самой свахи Анисьи, что, собственно и ускорило свадьбу. А тут ещё два месяца назад была засватана Антоном Нина. Хотели было сыграть им свадьбу, но обстоятельства неожиданно изменились. И пришлось обручение дочери отложить из-за сына. На его свадьбе вместе с Ниной присутствовал и Антон. У Нины за проданное на рынке молоко скопились кое-какие сбережения, да и отец давал на приданое по три рубля из своей пенсии инвалида войны. На эти деньги она собиралась справить свадебное платье, так как у её будущего мужа денег было немного. Хотя бы хватило на свадебный вечер, но она не хотела шумного гулянья. И вот, находясь в таком настроении, Нина большую часть своего сбережения подарила молодожёнам.

Как ни странно, она осталась весьма довольная неожиданной женитьбой брата. Ведь теперь каждую субботу ей не нужно будет стирать его вещи. Обычно после недельного пребывания в Ростове или Новочеркасске на стройке, Борис привозил сумку грязного белья. А потом гладила его рубашки и брюки, для чего растапливала печь, и даже чистила кремом туфли. И все её заботы Борис воспринимал как должное, будто не он, а она была обязана ухаживать за ним. Но после того, как однажды ещё в войну Нина отчитала братьев за то, что не помогают ни ей, ни матери, она ни разу не упрекнула их серьёзно и не отказывала в стирке. Правда, только однажды слегка пожурила брата, но не пожаловалась матери, что так долго не должно продолжаться: она ему не прислуга и не домработница. Ведь в нашей стране между мужчиной и женщиной провозглашено равноправие. Причём Нине уже приходилось стирать вещи отца и матери в тех случаях, когда у неё вдруг открывалось кровотечение, которое иногда сопровождалось внутренними болями. Екатерина всё собиралась побывать у женского врача. Но посещение всё откладывала и откладывала, поскольку боли и кровотечения проходили сами собой. Правда, она собирала кровоостанавливающие травы и делала из них отвары, а также из крапивы, чабреца, которые бывало, ещё на родине использовала от хворей её мать, Мария Григорьевна…

Но в день свадьбы сына Екатерина забыла о своём недуге. Торжество новобрачных прошло весьма весело. Во дворе поставили столы, которые собрали по соседям. Анисья Гревцева с дочерьми принесла свои. Её старшая дочь Нера год назад вышла замуж за Нила Материна, который год назад отслужил армию и был родом из станицы Грушевской. У них недавно родилась дочь Тоня. Нера была бедовая, любила смеяться, почему-то всякий потешный и даже не потешный случай у неё вызывал безудержный смех. А вот её муж, худощавый, жилистый, иногда выглядел задумчивым. Но и он тоже был не прочь пошутить, правда, сдержанно, точно чего-то боялся. На свадьбе зять поддерживал баб плясовой и пением. И пытался заводить старинные казацкие песни, ему аккомпанировал Леонид Кибиров, который хоть и был татарин, но отлично исполнял на гармошке русские наигрыши, частушки, страдания, старинные думные песни, что делало его русским человеком.

В последнее время Анисья работала со своими дочерями в овощной бригаде Екатерины. Огородные земли находились за рекой Тузлов, они простирались по равнине почти рядом с хутором Татарка. Ни них выращивали помидоры, капусту, лук, чеснок, свеклу, морковь и другие овощи, пряные приправы пастернак, петрушку. Население хутора также работало в колхозе имени Кирова, но, правда, далеко не всё. Ещё в довоенное время немало ушло на строительство заводов, городских домов, а теперь они трудились на производстве: одни на Паровозостроительном заводе, где после войны, после восстановления уничтоженных немцами цехов, произошёл перевод сразу на производство электровозов. И даже говорили, что через три года уже начали сборку первых электровозов, другие строили первую железнодорожную линию для городского трамвая, третьи жильё, четвёртые новые промышленные цеха.

Леонид Кибиров выучился на тракториста и освоил профессию экскаваторщика. В колхозе, кое-как окончив семилетку, парень принял новый трактор. Он пахал, боронил, культивировал и даже поливал плантации огородной бригады.

Здесь он и приметил среднюю дочь Анисьи Лету, которая была, как и старшая, бедовая, острая на язык. Лета была выше среднего роста, с пухленькими щёчками, серо-голубыми глазами, светло-русыми волосами, и была до того очень милая, что тотчас запала ему в душу. Кибиров по отцу был наполовину татарин, мать русская, рослая женщина несколько медлительная. Муртаз Кибиров до коллективизации разводил лошадей и овец, а потом совместно с Корнеем Свербилиным, который яростно сопротивлялся вступать в колхоз. Кибиров его поддержал, за это их обоих, как зачинщиков бунта, арестовали и увезли в неведомом направлении, но не тронули их семьи. Однако жена Корнея Татьяна, страдавшая сердечной болезнью, неожиданно умерла, так как не выдержала разорения и ареста мужа. Семья же Муртаза Кибирова – сын и две дочери и жена Авелина вступили в колхоз и делали всё то, что от них требовала колхозная власть.

И вот на свадьбе сестры своей невесты Леонид, как мы уже упоминали, рьяно играл на гармошке, Лета перед ним бедово отплясывала барыню. В шутку она почему-то называла жениха муллой, впрочем, может, потому, что он иногда неловко с запинками выговаривал слова.

– Ну, вот подумайте, разве можно что-то понять, какие звуки произносит мулла? – бывало, забавно смеясь, говорила сёстрам Лета и те тоже задорно смеялись. Но вряд ли они точно знали, что мулла – это мусульманский священник, тогда как Леонид ровным счётом не имел ясного понятия ни об одной религии. Впрочем, молодёжь того времени, обучаясь в школе, уже впитывала в сознание материалистическое объяснение мира. Поэтому Леониду не подходило прозвище муллы. Но в обывательском понимании мулла означало смешивание русской и татарской крови. Но что конкретно имела в виду Лета, называя жениха этим словом даже в глаза, она уклонялась от ответа, а то и грубовато отшучивалась:

– Катитесь вы от меня со своими расспросами: мулла он и есть мулла, да ещё и проклятый мулла, потому что татарин! – и девушка покатывалась в смехе, но тут же умолкала. Её охватывала печаль, на глаза выкатывались слёзы и застывали на ресницах. И вид её был таким жалким, что она казалась мумией, но что с ней происходило, девушка не поясняла. И они только догадывались, что у Леты большое горе. Но сёстры и мать, видя, что она отказывалась отвечать, отстали от неё с надеждой, что придёт день она сама признается…

К Лете же дошёл слух, будто у Леонида, ещё до знакомства с нею, была зазноба. Он склонял её к близости, но она отказывалась, так как твёрдо усвоила, что до свадьбы нельзя вступать в постельные отношения. Видя такое дело, он уходил к своей прежней зазнобе, так как та была доступней. Но такая жена ему была не нужна. И он снова возвращался к Лете, и как та не допытывалась, кто её соперница, как зовут, ухажёр лишь бурчал в ответ что-то невнятное.

– Ну, вот скажи, Лёня, как тебя не обзывать муллой? – возмущалась яростно Лета. – Ты и есть мулла, что-то мусолишь в своей башке татарской.

– А ты не обзывайся! И учти, у меня ты не единственная лапушка, – возвышал тон Кибиров. – Если будешь татарином обзывать, я тебя брошу. Скоро уйду в армию, и тогда пиши – пропало, – грозился он всерьёз, краснея.

– Может, к ней уйдёшь?

– Да у меня никого уже нет давно! Но ты так пристаёшь, донимаешь, что недолго завести другую…

– Ух, кавалер, для всех нарасхват! А ты знаешь, что я уже по твоей вине залетела? Ты же говорил, что тебе не даю, я уступила, и к чему это привело?

– Да ты что, правда? – протянул Леонид густым глуховатым голосом.

– Правда, Лёнечка, я же люблю тебя, – нежно произнесла она.

– Меня осенью в армию призовут, а если не заберут, мы поженимся, – заверил жених, притягивая её к себе. – А у тебя, кроме меня, больше никого не было? – осторожно спросил он.

– За кого ты меня принимаешь? Как ты смеешь меня подозревать! – донельзя возмущённая, она сильно оттолкнула его от себя. – Думаешь, если у тебя, кроме меня кто-то был, то и я такая же? Проклятый ты мулла…

– Нет, нет, Летушка! – с нежной трепетностью забасил парень. – Я это в шутку спросил.

– Ох, как плохо ты думаешь, как ты больно делаешь мне, как ты вообще смеешь так дурно думать обо мне? – сердито проговорила девушка.

– А почему у вас такие необычные имена?

– Наш отец так захотел. У него была книжка древних имён. И в том именнике он выбрал нам имена. Древние славяно-русские имена самые настоящие. А потом, когда пришло на Русь христианство, русским детям стали давать имена святых апостолов – Иван, Тимофей, Пётр, Николай. Их много – христианских и греческих имён перешло к русским. Именослов, святослов. Так что в своём имени я не вижу ничего странного, оно чисто русское… а сейчас, говорят, и еврейские имена вошли в обиход, да и русские стали еврейскими на их лад…

– Ты тоже прочитала эту книгу, как твой отец? И в Бога веришь?

– Мой отец был верующим. А что, мать и сейчас бережёт Библию. Я прочитала её…

– Да, старые люди все религиозные. А мне, что Коран, что Библия – всё равно. Я их не понимаю. Мой отец читал Коран, а толку, упекли на край света. И твой батя в пекле войны сгинул. Не спас боженька…

– Это не его вина, а сатаны. Он ему не подчиняется, в его воинство не вошёл и погиб в своей вере…

Леонид только покачал головой, продолжать бесполезный разговор у него не было желания, так как он был не в состоянии постичь смысл хоть христианской, хоть мусульманской веры. К тому же, как он слыхал, Аллах не допускает мусульманам брать в жёны женщину другой веры. Отец же Муртаз Хафизович Кибиров преступил свою веру, взяв в жёны девушку чужой веры. Его мать Алевтина не отреклась же от христианства, оставшись православной. Когда они поженились, во всю уже было распространено гонение против всех религий… Выходило, что любовь превосходила религиозное сознание, идеология позволяла межнациональные браки…

Но Леонид воспринимал эти понятия довольно смутно. Для него было главное, что в стране продолжалась борьба, изживание суеверий, освобождение от «церковного мракобесия». И эта искусственно созданная антирелигиозная среда сильно влияла на обыденное сознание людей и чтобы свободно вступать в браки, было необязательно менять веру и креститься в другую. Но Леонид не считал себя мусульманином, хотя принадлежал по линии отца к этому некогда могущественному кочевому народу, принявшему в далёкие века мусульманство, отказавшись, как и другие народы, от своей языческой веры. Но теперь все народы навсегда избавлены от религиозного заблуждения.

После свадьбы Миры и Бориса всей роднёй принялись строить молодым хату на краю посёлка. В этом участвовал и Кибиров, который уже точно знал, что осенью женится на Лете. Когда о её беременности узнала Аксинья, она перекрестилась и заговорила:

– Да что же вы, чертовки, меня все позорите? Нельзя было до свадьбы подождать, да когда же было такое? Ах, ты, подумай! Вот к какой распущенности приводит безбожие! А ты Лёньке-то говорила?

– Сказала ещё во время свадьбы Мирки, – потупив взгляд, ответила дочь.

– Чтобы люди не узнали? Ославили все меня! – она хлопнула себя по бёдрам обеими руками. – Господи, прости меня и моих дурочек! Они по обману бесовскому от тебя откололись. Сколько же будет длиться власть антихриста?

– Да хватит, тебе, мать! А то Марья Овечкина узнает, что ты Богу молишься…

– И что тогда будет? А ничего! Бог он всё видит. И как Марья узнает, ежели мы в хате?

– Да на улице проговоришься!

– Сиди, не умничай, непутёвая! Ох, господи, и что я наговариваю на неё? – Анисья троекратно перекрестилась. – А Нерка приходила, – заговорила вновь, – со свекровкой не ладит, язык-то у Нерки что помело – нет никакого удержу.

– Пойду, соберу на огороде помидоры, – сказала, чтобы только отвязаться от матери.

– Уж ступай себе! – бросила мать. – Нет, постой! А свадьбу когда играть собираетесь?

– Осенью, скорее всего – в сентябре.

– А сёдни что? – сосчитала на пальцах. – Вот: через две недели! А ты же говорила – твой мулла спешит уйти в армию? А я что тебе баяла: удрать хочет от тебя… Ну да, ты же с животом, теперь не отвертится. Вот что: надо бы расписаться до свадьбы! А то вспучится живот, тогда люди сразу заподозрят.

– Мам, так Лёнька сам хочет осенью…

– А расписаться – одно другому не помешает. Зови его ко мне. Я ему быстро мозги прочищу! Юбку задирать – мастер? Я ему задам перцу в одно место, – Анисья с несколько вытянутым лицом, с опущенными в уголках тонкими губами, морщинистая, загорелая, с тёмными, гладко зачёсанными с проседью волосами, сейчас без платочка, в ситцевой с мелкими цветочками блузке и длинной почти до пят серой юбке, раскраснелась от волнения.

Однако, как того хотела Анисья, не получилось, так как Леонид уехал на курсы шофёров, и в городе пробыл больше месяца, когда уже завеяло первыми запахами осени. А потом начались затяжные дожди. Уборка в овощной бригаде пошла насмарку.

Лета как-то пришла в слезах, сказав матери, что Леонида через неделю забирают в армию, и они не успеют расписаться.

– Ой, да что ж ты плачешь, да за это время можно в Москву и обратно приехать, – сказала Анисья в сердцах. – Этот твой мулла что-то мудрит. Но я ему помудрю!

– Мам, не надо, я сама его уговорю.

– Я вижу, как он водит тебя за нос! Вот как связываться с татарами…

– Он мулла, а не татарин.

– Выходит, ещё хуже…

И Анисья оказалась права, Леонид до армии не стал расписываться, боясь, что она сама его не дождётся.

– Может, ты не беременная, – сказал он. – Вот так же, как было у моего друга, нагло женила на себе?..

– А я похожа на обманщицу? Уходи от меня, аборт не сделаю – рожу, ты мне не нужен! – Лета быстро пошла от кавалера, её душили слёзы, обида. Что она теперь скажет матери?

Анисья, узнав, что дочь поссорилась с женихом, решила свезти её в станицу. У старшей дочери она недавно поинтересовалась, есть ли у них в станице Грушевской умелица избавлять от плода чрев? Нера обещала разузнать у станичных баб. Оказывается, по божеским понятиям повитухи только принимают роды, но не удаляют зачатый плод, на что не каждая откликнется. Но есть же повитухи наоборот, такие, как у них Чередничиха? Но к ней Аксинья не думала соваться. А то разнесётся по всей округе лживый слух, что дочь её брошена женихом, а это приравняется к бесчестию и позору. А в Грушевскую можно – станица большая. И она нашла умелицу, а когда по возращении из станицы с этой новостью подступилась к дочери, то та на неё замахала руками:

– Уйди, мамка, ты в Бога веришь, а мне такое советуешь? – удивилась в страхе та.

– Дак я знаю, что это грех большой, но я не могу взвалить на себя твой грех. Тебя надо спасти от позора, или чтобы люди узнали, какие вы у меня бесстыдницы? – Аксинья хлопнула себя по бёдрам и с надрывом вздохнула, осознавая всю меру того, что ждало её вместе с дочерью впереди.

– Не беспокойтесь, мамка, буду рожать! Я к его матке пойду и всё объясню…

– И что, она тебя сама в невестки возьмёт? – крикнула отчаянно Аксинья. – И не надейся!..

Алевтина была высокая, но полная. В колхозной бригаде она работала кладовщицей, принимала и отпускала овощи, злаковые. На ней числилась вся материальная часть, и потому Алевтина отвечала за все строения: сараи, амбары, фермы, весовую как в самом хуторе, так и в Хотунке, куда ездила на двуколке, в которую еле-еле влезала и с трудом выбиралась из неё на землю. Она слыхала о дружбе сына с девушкой из степного посёлка. И когда Лета призналась, что беременна, Алевтина спросила:

– И что ты хочешь мне ребёнка отдать? Ты уверена, что отец его мой Лёнька?

– Вы говорите, как и он… – резко проговорила Лета. – У меня других женихов, кроме него, не было! – с обидой вырвалось у пока не состоявшейся невестки.

– А чего он тебя на проводы не позвал? Тебе не кажется это странным? – жёстко спросила она.

– Мы поругались, я ушла, не могла терпеть наговор, будто я от другого нагуляла? На моём месте это ни одной бы не понравилось…

– Ай-я-ай, я спрашивала о тебе, а он рукой махнул. Что это значит?

– Да ничего, он как мулл, объяснять не может…

– И что ты от меня хочешь?

– Я буду рожать, а вы должны увидеть, что ребёнок его. Мать заставляет сделать аборт, а я не хочу…

– Как же я пойму, что от него? – Алевтина вытаращила серые, несколько навыкате глаза, которые чуть ли не выскакивали из орбит от страшного удивления, и хлопнула деланно в ладоши. То, что Лета ей заявляла, она, конечно, понимала. Ребёнок, который родится, должен быть похож на сына. Это можно увидеть почти безошибочно по каким-то особенностям склада лица новорождённого. У Лёньки крупное лицо, скулы торчат, глаза большие, выразительные, губы пухлые, широкие.

– Вы должны мне верить как своему сыну, – жёстко проговорила Лета.

– Лёньке? Да как ему верить, когда он врун, или ничего не говорит? – вскрикнула она.

– Да? Зато я не вру…

– А что же ты, знала, что ему идить в армию, а уступила? Нешто так сильно любила?

– Вот именно! Я не гулящая. Он обещал жениться, в любви верной клялся, я и поверила, – Лета заплакала и сквозь слёзы, запинаясь от волнения, продолжала: – Мать боится моего позора, на аборт посылает, а я не хочу. Это же, как можно допустить, это ведь тоже грех?

– И что, я тогда должна тебя с ребёнком принять и скрыть твой позор? Я так тебя поняла?

Лета быстро-быстро закивала головой.

– Лёня был на курсах шофёра, а если бы не послали, мы бы поженились. Он вам и этого не говорил?

– Ты думаешь, парни с матерями советуются перед тем, как испортить какую-нибудь девку? – Алевтина зычно, чуть ли не с вызовом засмеялась и тут же вспомнила, что у самой с Муртазом была почти схожая история. Но в отличие от сына, его отец обрадовался её беременности и привёл её к своим родителям и они согласились принять в свой дом её, русскую девушку…

– Я ни какая-нибудь гулящая, а честная девушка! – отрезала Лета. – И не знаю, как это произошло… – она понимала, что лукавила, но другого выхода не видела.

– Ладно, верю. Можешь жить у меня, места теперь много… А с твоей маткой мы, думаю, столкуемся…

И таким образом стала Лета жить в доме своей будущей свекрови. Анисья встретила эту новость положительно, дескать, теперь не будут болтать, что дочка нагуляла, сама не зная от кого. Лета только прибавила для убедительности, что Алевтине с дороги прислал письмо Лёнька, он упросил мать принять Лету на время его службы в армии. Если до войны солдаты служили два года, то теперь уже три. Увеличение срока срочной службы объяснялось приходом в армию нового вооружения, на освоение которого два года было уже недостаточно.

Анисья же, как и всякая грешная баба, распустила слух, будто её среднюю дочь послали на какие-то курсы…

Вслед за братом Борисом, который стал жить отдельно в построенной хате, поздней осенью Зябликовы выдали замуж Нину за Антона Путилина. На свадьбе были все здешние родственники Антона. Тётка Аглая, Анфиса, Гордей и Никон с жёнами и детьми, братья Нины, Виктор, Борис с женой, сваха Анисья, да все её дочери. Лета, будучи на сносях, пришла одна, так как Леонид служил в армии, были приглашены также и соседи Волосковы и Дмитруковы. Так что свадьба получилась людная, на гармошке играл Гриша Пирогов. А при нём неотлучно была жена Глаша, которая ревностно посматривала на Анфису. Но та вела себя очень достойно. Хотели пригласить Дрона Овечкина, но Нина воспротивилась. Закусок на двух столах в зале хватало разных: и мясо куриное с картошкой, и котлеты из свинины, купленной на базаре, и помидор, и огурцов солёных, и капусты квашённой, и салатов овощных, и колбас двух сортов. Так что наелись, напились самогона и браги, наплясались, напелись частушек и страданий…

На второй день свадьбы пришли только братья Антона да Борис с Мирой. Анисья сказалась больной. Агния присматривала за детьми, а невестки не смогли быть потому, что доили в колхозе коров. А со своими подменщицами договаривались только на один день…

После свадьбы от своих родственников Антон был принят в зятья. Он писал своим, что скоро женится, просил приехать. Но его мать, отец, брат, сестра не смогли из-за трудного материального положения. Но Антон на них не обиделся. А если и обижался, то любил отговариваться: «На обиженных воду возят».

Гордей предлагал ему присматривать за колхозной подстанцией. Но он оказался не таким уж простачком: работать в колхозе электромонтёром отказался, хотя ему предлагали сообща построить хату. Да и электричества в степной бригаде колхоза имени Кирова, кроме дизельной подстанции, проведено ещё не было. Зато на току ленточные транспортёры, веятельные агрегаты, освещение тока и всех колхозных служб по-прежнему снабжались дизельной подстанцией. Но теперь стояла новая, так как старую в войну испортили немцы…

Глядя на то, как она тарахтела, бабы иногда в сердцах бросали:

– Да чтобы она проклятая сгорела! – говорила Ангелина Кораблёва.

– И ты чёго совсем сдурела? – вскидывалась в оторопи на неё Прасковья Дмитрукова. – А як же мы будэмо робыть без механизмов?

– Ничего, лопаты ещё не отменили, а то наше начальство никогда не проведёт в хаты електричество! – отвечала та, не зная правильного произношения мудрёного слова.

– Вот это верно Ангелина подметила, – поддержала Авдотья Треухова. – У Катьки Зябликовой, говорят, зять электрик, вот бы нам и провёл в хаты провода, по которым ба свет побежал.

– А мой, вы что, не видите, кем работает, он в армии служил електриком, – подхватила не без зависти Дарина Шкарина, она была обидчива, самолюбива, заносчива и не хотела, чтобы какой-то придурковатый уралец стал нарасхват. А её мужика как будто в колхозе нет. Остап Шкарин стал подменять Касьяна Глаукина с того дня, как тот зачастил болеть. И Дарина просила Корсакова, чтобы Остапа утвердил из подменьщика в постоянного электромеханика. Корсаков не обещал, но его жену успокаивал.

– Дара, как ты так можешь, Касьян ещё, слава богу, живой, а ты его уже будто хоронишь?! Вот начнём электричество тянуть в посёлок, тогда и ему будет работы, что только успевай бегать от двора ко двору.

– Да когда оно придёт, обещать мы все умеем! – махнула рукой женщина, которая поражала своей настырностью хлопотать за мужа, который не собирался вертеться перед бригадиром. Но и жену не осаживал, будто и не слышал, как жена бьётся за него.

И выходило, что Антону Путилину в колхозе работа по специальности не находилась, чем, он собственно, остался доволен, так как ещё задолго до свадьбы облюбовал кирпичный завод, где ему как обещали, так и дали место электромонтёра. С лета он уже работал в городе, решив заработать деньжат на свадьбу. И после смены по два часа ещё выгружал из обжигальной печи на склад кирпич. А на колхозной дизельной электроподстанции в смену дежурило по одному человеку. Антон как-то разговорился с Остапом и предложил тому уйти на кирпичный завод.

– Ну да, я пойду, а ты на моё место? – сказал Шкарин. – Я слыхал, как твой братец с председателем о тебе разговаривали.

– А я им всем сказал: Нинке, тёще, тестю и своим, что в колхозе работать не буду! – воскликнул Антон. – Хо-хо, напрасно ты меня заподозрил, что я сяду на твоё место. Чем меньше в колхозе людей, тем он быстрее развалится…

– Ух, ты даёшь, как враг народа рассуждаешь! – воскликнул Остап. – Давай лучше сообразим, ты же на кирпиче деньгу зашибаешь, а мне копейки платят да зерном на трудодень.

– А что, я тебя поить должен? Давай, схожу к Фролу, если долг отдашь?

– Да откуда ж у меня деньги? Вот станем с тобой проводить жителям электричество, так и отдам…

– Хо-хо! Когда это будет? – он махнул рукой и ушёл, оставив того ни с чем.

На заводе Антон работал по неделе – смену в первую, смену во вторую и смену в третью. В утреннюю надо было вставать в шесть часов утра, чтобы позавтракать и пешком протопать в один конец семь километров. Скоро он понял, что так долго не находишься, за дорогу терял много сил. Антон написал в профком заявление, чтобы поставили в очередь на получение квартиры. Однако своё жильё завод почему-то строил не очень активно. Один дом возводил три года. Поэтому ему не обещали дать быстро квартиру. На первый случай хотя бы в общежитии выделили комнату…

Окраина города была изрыта глубокими карьерами, из которых экскаваторами черпали глину на поделку кирпича. Когда Антон шёл на работу, его путь пролегал мимо этих карьеров, которые этакими горными ущёльями походили к дачам, где уже заканчивали выработку глины. Самосвалы, поднимая клубы жёлтой пыли, съезжали в карьер по крутому спуску и потом крались по дну, объезжая, как по лабиринту, островки-перемычки и следовали дальше…

Придя с работы из первой смены, Антон ужинал тем, что находил на кухне сам, так как в летнее время никого не было дома. Екатерина в огородной бригаде, куда женщин доставляли на грузовике приспособленном к перевозке людей. А было время, когда в хутор Татарка ездили на быках или лошадях, запряжённых в возилки и брички. Обыкновенно для этого отряжался перевозчик, которым одно время был Пантелей Костылёв, а после его смерти им стал Никита Осташкин, затем Паня Рябинин. А теперь на грузовике в овощную возил Иван Глаукин…

Нина в паре со Стешей Утериной вот уже который год работала на телятнике. Иногда на подмену её посылали на свинарник. Но эта работа ей не нравилась, так как свиньи не вызывали такого умиления, как телята. У неё ни разу не возникало желание перебраться в город на постоянное жительство, поскольку не мыслила своей жизни без природы. Антон как-то сказал с чувством сожаления, что если бы она работала вместе с ним на заводе, то ему бы быстрей дали жильё, и тогда бы они жили в городе. Нина же и думать об этом не хотела, поскольку она боялась городской жизни, где она никого не знает.

– Познакомиться недолго! – отрезал муж.

– Это легко тебе сказать, ты у нас весь свет исколесил, а я не такая.

– Я не по своей воле! – крикнул он. – Это ты меня вынудила, ты не захотела замуж идти…

– Как хорошо было, когда одна жила, – грустно призналась она и тотчас вспомнила Диму Чистова, который говорил, что она предназначена для другой жизни, что она должна учиться. «Вот с ним я была готова уехать хоть на край света, а этот мне неродной, – думала она про себя и слышала в себе чей-то голос: «Ничего, скоро станет родным, уже ничего не изменишь». «Ох, и зачем же мне такое испытание, за что ты меня, Господи, наказываешь?»

И ей хотелось плакать, она представляла образ Димы, но ей это уже давалось всё трудней и трудней, и только о нём жила в сердце память, которая иногда будоражила её, и особенно обострёно, когда Антон поражал её своей холодностью и бездушием. Со дня первого их знакомства она не слышала от него ни одного ласкового слова, тогда как Дима в своё время вызывал у неё нежность и умиление одним своим присутствием, которые разливались по всему её телу горячим кровотоком. Антон же вызывал неприятие и страх оттого, что такие отношения будут продолжаться всю жизнь и это её неимоверно пугало. К тому же он стал допытываться, какой был у неё офицер. Чтобы рассеять его подозрения, Нина пыталась отвлекать мужа от ревнивых мыслей. Хотя понимала, что о Диме ему кто-то рассказал, но скоро узнала, от кого он услыхал о её отношениях с офицером и как от него на самолёте доставили ей письмо. Но врать она не умела, и сейчас ей пришлось сознаться, но не обо всём, а лишь о том, как у них намечались серьёзные отношения и только…

– А если бы офицер позвал, ты бы уехала с ним?

– Но ты не волнуйся, он уже не позовёт, – грустно ответила она и прибавила: – Кто же меня из колхоза отпустит? – и в этот момент она почувствовала, как к горлу подкатил приступ дурноты, потом подступила тошнота. Нина зажала рот ладонью и выбежала на двор. Антон пошагал следом косолапыми шагами. Нину всегда смешила его походка, но из чувства такта смеяться воздерживалась.

Об их переезде в город, с того раза муж пока не заикался. Антон понимал, что жена в положении, и ей уже нельзя быть на тяжёлой работе вынимательницы кирпича из печей.

Как-то рано утром Нина собиралась на работу и её опять задурнило, Екатерина тогда сказала, что ей уже нельзя поднимать тяжести.

– Тебе надо проситься на лёгкий труд, – посоветовала мать.

– Кто же меня освободит от телят? Мамка, ты же знаешь, там некому работать.

– Я скажу председателю, или Гордею, заведующему фермой.

– Лучше не надо, мне стыдно. Он свою Ксению не освобождал от доярок.

– Я слыхала, что он вместо неё сливал молоко в бидоны.

– Но я же Антона не позову? Ты же знаешь, как он работает…

С первых дней семейной жизни Антон приходил с работы, ужинал и заваливался на кровать. А в это время из огородной приезжала тёща: она слезала через борт грузовика и шла во двор. Екатерина слышала, как безмятежным сном похрапывал зять. Она понимала, что утром он вставал рано, ходьба по четырнадцать километров в день его изрядно утомляла. И когда надо было что-то делать по дому, она боялась его тревожить.

Была уже весна, как раз та пора, когда рассыпанная под кроватями в хате картошка, хорошо проросла и её пора высаживать на приусадебном огороде. Белые и розовые росточки, точно личинки жука, выклюнулись из клубней, застыли каплями воска и пахли терпко и пряно. Екатерина приехала из огородной бригады с такой важной новостью, что даже не знала, как её расценивать: положительно или отрицательно? Этой весной якобы намечалось провести объединение мелких колхозов в одно крупное хозяйство.