Текст книги "Расслоение. Историческая хроника народной жизни в двух книгах и шести частях 1947—1965"

Берия всегда с такой неподдельной заботой докладывал о фактах исчезновения из канцелярии важных документов и больших растратах продуктов, точно это непосредственно касалось только его. И Сталин не мог не прислушаться к тому, как Берия с невероятной озабоченностью оберегал его репутацию, что за многолетнюю службу его верные подданные почувствовали себя наравне с ним вершителями чужих судеб. И не без того они заверяли все документы, которые оформлялись рукой Поскрёбышева на всех репрессированных и, заверяя, узнал то, как разнузданно, выйдя за рамки своих прямых служебных обязанностей, Поскрёбышев и Власик злоупотребили его доверием. И жену секретаря упёк от него подальше перед самой войной, а затем и расстрелял, и как было не упечь, если Бронислава Соломоновна была дальней родственницей Троцкого, с сыном которого она встречалась в Париже. Поскрёбышев несколько раз пытался вытащить жену. Но Сталин был неумолим, он вспомнил жену своего секретаря, когда Берия ему доложил об утечке секретной информации. Сначала он не поверил, а когда у Поскрёбышева дома нашлись пропавшие документы, он пришёл в бешенство. Александр Николаевич тотчас был обвинён в связях с сионизмом. Сталин тогда и водил его лицом по столешнице, приговаривая: «Чей ты выкормыш: мой или сионистов? Тебя они женили на своей, чтобы ты гадил у меня под носом? Теперь пропадай в застенках Лубянки, пропадай»! И брал за шиворот, сгибал в дугу и таскал, таскал по столу лицом.

Но теперь тот далече, и вот он узнаёт от Берии, что Пономаренко не во всём безупречен. Сейчас принесут на него досье. Сталин вспомнил, что на место Поскребышева и Власика были ему рекомендованы новые для него люди. Берия принёс лично на них досье, которые Сталин изучал не один вечер. Он по ним и сам куда-то звонил…

– Орлова сегодня нет, – начал Сталин. – Старостин на месте, да, ещё Лозгачёв, а вот Хрусталёв… что за личность?

– Нет, товарищ Сталин, я его не присылал, лучше у Игнатьева спрошу! Кстати, мне позвонил Игнатьев и сказал, что… как только вы назвали преемником Пономаренко, ему позвонили из военного архива… И нашли на него справку… о… впрочем, сейчас вам принесут докладную…

После слов Берии Сталин мигом помрачнел. Он не ожидал, что так скоро отреагируют верные соратники на его представление преемника. Собственно, он ожидал подобный выпад, но только не сейчас…

– Георгий! – возгласил Сталин, но не столь громко, хотя и в свои лучшие годы, не повышал тона, но всегда говорил твёрдо и размеренно. А теперь голос выдавал то ли раздражение, то ли растерянность, но явно слышалось замешательство, и было видно, что слова ему как никогда давались с великим трудом. А на лице появились красновато-розоватые пятна, сквозь которые проступала желтоватая бледность. – Почему Берия подключает мою охрану? Это ты ему позволил?

– Мы с Лаврентием Павловичем ни о чём не договаривались, товарищ Сталин. Видно, правда, Игнатьеву кто-то доложил о… Пономаренко…

– Вы, что же, моего преемника не хотите принимать? – спросил Сталин, оглядывая всех. – Я предполагал, что Пономаренко вызовет у вас бурю. Думаете, товарищ Сталин, не знает всю биографию Пономаренко?

– Товарищ Сталин, известно.., – начал Берия. – Мы запросили из Белоруссии малоизученные факты. Я о них слышал, но тогда не придал им большого значения. Мы все хотим подстраховать вас из самых лучших устремлений. Кто не желает, чтобы нашим государством управлял честнейший со всех сторон человек?

– Кто может поручиться, что Пономаренко в чём-то замешан? Я не поверю никому, пока сам не увижу тех людей, которые подтвердят проступки Пономаренко…

– Товарищ Сталин, одни расстреляны, другие погибли на фронте, третьи в лагерях…

– А кто их посадил? Пономаренко разбирался и нашёл, что их туда Ежов упрятал мне в угоду, так ему признался один чекист! Мерзавцы, от моего имени людей судят!

В это время, а было уже четыре часа ночи, Сталину доложили, что поступила папка с документами от товарища Игнатьева. Охранник Рыбин положил её на стол и встал перед хозяином по стойке смирно. Сталин небрежным движением руки велел тому удалиться, посмотрел усталыми тёмными глазами на своих сотрапезников, которые хранили на лицах строгое спокойствие, за которым не просматривалось ни тени волнения.

Сталин не тут же подошёл к тому месту на столе, где лежала папка. Он вторично поднял глаза в сторону четвёртки и только затем неспешно, старческой походкой, одетый по-домашнему, приблизился к столу, на котором ещё стояли в дорогой посуде яства, фрукты, бутылки с молодым вином Маджари. Правой рукой он взял кожаную папку и двумя пальцами открыл её. Текст был отпечатан на машинке, видно, несколько часов назад. Сталин взял листы, их было два, и стал читать, тут же почувствовал слабое жжение на подушечках пальцев и на правой ладони. Но этому он не придал должного значения, полагая, что это жжение от внутреннего волнения, которое тонкими импульсами побежало по рукам, и, добежав до шеи, оно как будто растворилось по всему телу и совсем пропало. Однако содержание донесения настолько увлекло вождя, что он скоро забыл о странных ощущениях, которые, впрочем, принял за внутреннее волнение. Он умел его подавлять и когда горячие мурашки прошли, он решил, что сумел подавить эмоции…

К тому же он чувствовал хмель. Когда текст был прочитан, Сталин положил листы в папку и отошёл от стола.

– Ну что же, вы хорошо справились, – сказал он добродушно. – Кого же мне тогда из вас назначить преемником? – Сталин жёстко улыбнулся и сел на своё место, предлагая ещё выпить.

Но бутылки были пустые и хозяин распорядился принести ещё пару бутылок Маджари и охранник ушёл. Четвёртка, разумеется, понимала, что хозяин над ними подтрунивает, так как уже знали: ни один из них не претендовал, он им уже говорил об этом в своё время, глядя при этом каждому в глаза.

Берия и Маленков были его людьми. Но все отдавали предпочтение последнему, тогда как Булганин и Хрущёв вообще вождём не рассматривались: «Берия негодяй, – думал Сталин. – Маленков мой карманный палач. Булганин размазня, Хрущёв шут, он хорошо отплясывает гопака».

Охранник выставил на стол две бутылки, и Сталин предложил тост; он сам налил по полному бокалу грузинского вина своим гостям.

– Товарищи, я поговорю с Пономаренко о его связях с националистами. Он мне докладывал о том, как воевали в партизанах евреи, когда они сначала отказались вступать в ополчение и решили отступать с беженцами. Но их схватили немцы и засунули в концлагерь. Видите, сами выбрали свою судьбу. Часть евреев сбежала из лагеря, и попала к партизанам. Мог ли Пономаренко не поверить им? Я бы тоже таких вояк расстрелял. Так выпьем за Пономаренко, не всех евреев он отдал под трибунал, некоторые воевали не за совесть, а за страх. Пономаренко самый популярный, верный товарищ. Он разоблачал белых партизан… Ви погрязли в плотских грехах, – Сталин выпил почти весь бокал, за ним последовали сотрапезники. После этого бокала Сталин почувствовал, как необычайно горячая волна разлилась по всей грудной клетке. На него нашло какое-то безудержное веселье. И в этот момент его какая-то неведомая сила повела в сторону. Берия поддержал хозяина, подскочив этаким козлиным прыжком.

– Ничего, хорошее вино! – нарочито весело проговорил Сталин, почувствовав, как веки потяжелели, и вдруг ему захотелось спать. – Всё, товарищи, пора отдыхать. А Пономаренко не забывайте! На него вся надежда и моя, и ваша…

Когда Сталин это произносил весёлым подтрунивающим тоном, он и сам не верил, что тот будет его преемником, наоборот, Сталин как никогда испытывал небывалый прилив сил. Все его клеточки, казалось, необычайно напряглись, все мускулы молодо в нём играли. Это превращение он даже не относил влиянию хмеля, ему тогда действительно думалось, что к нему возвращаются молодые силы и больше не надо беспокоиться о преемнике. Он ещё и сам будет руководить своей созданной державой, созданной на обломках царской империи…

На его звонок вошёл охранник Хрусталёв. Сталин стал провожать гостей до двери, что-то весело говоря Берии и Маленкову, которые в ответ ему покорно улыбались. И только Булганин и Хрущёв пребывали в некотором недоумении, так как давно не видели в хорошем настроении хозяина и думали, что это не к добру…

В тот год весна выдалась затяжной. В МТС поступила новая техника, что было встречено с воодушевлением и надеждой, дескать, теперь станет работать ещё легче. Хотя тракторами, комбайнами, грузовиками по-прежнему пользовались только механизаторы МТС, которые получали три килограмма зерна на один трудодень, тогда как колхозники по одному. Это относилось и к подсолнечному маслу, мясу. Однако несправедливое, а выборочное распределение продуктов по трудодням у многих вызывало недовольный ропот. Ведь все трудились не покладая рук, а в награду – шиш!

В посёлке Новом вокруг бригадира сложилась группа близких к нему людей. Это Кузнехины, Зуевы, Костылёвы, Жерновы, Треуховы Авдотья, Гурий, его брат Василий, Полосухины старые и молодые Давыд и Панкрат, которые давно поженились и имели по двое детей. В те годы дети рождались в каждом дворе почти ежегодно. У Треуховых уже было пятеро: две девки и три пацана. Да и у Василия Треухова после дочери недавно родился сын. У Степана Курганова тоже год назад родилась дочь Таня, которая из пяти детей была третьей девкой.

Гаврила Харлампиевич Корсаков, когда из председателя стал бригадиром, он с трудом терпел приезд Павленко – этого крепкого, выше среднего роста ладно сбитого человека, которому он теперь должен был подчиняться и выслушивать его замечания, для которых, как он считал, не было веских оснований, так как в бригаде все службы были налажены. Кузнецы —Тихон Кузнехин, Иван Горшков —превосходно знали своё дело: сломанные скребки, бороны, плуги – все были приварены. Ни одной бесхозной железки по двору не валялось. В столярной и плотницкой мастерской, которая стояла рядом с кузней, работали Никон Путилин и Борис Зябликов, которые мастерили новые двери и рамы для нужд колхоза. На фермах – скотники и доярки, на свинарнике – свинарки, на телятнике – телятницы, на птичнике – птичницы, поддерживали чистоту и порядок.

Павленко это видел, однако всё равно делал какие-нибудь замечания. Григорий Карпович, по его словам, за власть не держался. Откуда он был родом, Корсаков не допытывался, только слышал, что он из двадцатипятитысячников. Поднял несколько колхозов в соседних районах и вот в Большом Мишкине уже несколько лет. В нём чувствовалась полная уверенность в том, что всё он делал по-хозяйски. Ходил он вальяжной поступью, ко всему внимательно присматривался, но пальцем никому из колхозников не указывал, если, на его взгляд, что-то было сделано не так. Но зато за все упущения перепадало бригадирам.

В холодную погоду он ходил в сапогах и в защитного цвета длинном с капюшоном плаще, в такого же цвета с околышем фуражке. Летом носил кепку, сатиновую рубашку и светло-серый хлопчатобумажный костюм.

– Ну что, Гаврила Харлампиевич, скоро будем приступать к севу? Семена, надеюсь, у тебя приготовлены? – спросил Григорий Карпович, чтобы начать беседу, видя, как тот недовольно хмурился.

– Не опоздаем, успеем, Григорий Карпович, – не сразу ответил Корсаков, старясь при этом не глядеть на председателя.

– Ты чего, на меня обижаешься?

– Да нет, с чего вы взяли, – пожал тот плечами, мельком взглянув на председателя, и тут же опустил тёмные глаза. Корсаков тоже одевался практично: в чёрное короткополое пальто, похожее на объёмный пиджак.

– Вижу, не признаёшься, – вздохнул Павленко, снимая фуражку. – Но ты учти: я тебя не собираюсь ничему учить! Может, твоя хозяйская распорядительность и мне послужит примером? – и усмехнулся.

– Да сейчас же! Вы ходите передо мной со своим превосходством, это видно за версту.

– Я старше тебя, как же мне не ходить, – сказал он иронично и продолжал: – Извини, я себя над тобой не назначал, так решил район. Поэтому буду требовать, как и ты бы требовал, если бы тебе дали всю колхозную власть. Требование не должно превосходить ту ответственность, которая распространяется на колхоз из райкома. У нас на повестке – строительство центрального тока, построим его на развилке чётырёх полей там, где стоит водонапорная башня. Там надо расчистить площадки, зацементировать, построить каменные зернохранилища и семенохранилище, установить новейшие элеваторы, построить счетоводную, весовую и другие службы, разобьём фруктовый сад. Уже ставим столбы под электролинию. От твоей бригады попрошу один амбар, у тебя их два. Кстати, не пора ли твои фермы и сараи побелить извёсткой? Да и твоя контора требует ремонта.

– Да, верно, в воскресенье побелим, мы не сидим, сложа руки, – буркнул недовольно Корсаков.

– Да, это видно, хаты сияют уже как меловые глыбы. У тебя частное стоит выше общественного. О колхозных постройках надо бы заботиться в первую очередь.

– Мы сначала готовили ток, к посевной инвентарь. А бабы тем и были заняты, что высаживали деревца в лесополосе на место вырубленных и вымерзших. За годы войны многие лесонасаждения были использованы на дрова. До мая ещё далеко, успеем привести в порядок и колхозные службы. А люди по традиции старались успеть к Пасхе, я же не хочу, чтобы меня потом отчитывали за почитание главного церковного праздника.

– Ладно, Гаврила Харлампиевич, может, они и правы, но о колхозе надо больше думать, чем о личных подворьях.

– Да кто же тогда о них подумает?

– Ты мне не напоминай простые истины. Пасха – это не колхозное дело, у нас работа государственного масштаба: в это воскресенье выдели людей на строительство тока и пошли – на расчистку дна балки под пруд – все, кто может держать лопату. Требование партии – расширение мелиорации наших полей, как условие поднятия урожайности. Для этого не менее важного, чем ток, партийного задания, собери всех без исключения баб, мужиков, всю молодёжь, даже стариков, но чтобы были все до единого.

– А пруд где закладывать, у нас в балке, или?..

– В Камышевахе, там мы однажды было начали углублять дно балки, но потом… В общем, всему своё время. И оно настало, – Павленко посмотрел на кузню и прибавил: – И своих молотобойцев, а я пришлю механизаторов. На общественную работу должны прийти по первому зову, так как к лету пруд должен уже служить колхозу. Кстати, там будет и зона отдыха.

– Для такого дела, надо бы пригнать ройную машину.

– К сожалению, пока такой машины в свободном пользовании у нас нет. Из МТС только придёт бульдозер. Неужели ста человек не хватит очистить русло балки лопатами? Я думаю, народ справится сам. Не будем отвлекать машины, которые заняты рытьём траншей под прокладку водопроводов и газопроводов на стройках в районе и области.

– Ничего, объявим коммунистический субботник и воскресник, чтобы ни один человек не вкалывал на своём огороде, – твёрдо сказал Корсаков.

– Вот-вот, а кто-то и на базар запросится. Воспитаем ли мы когда-нибудь коммунистическую сознательность или никогда не воспитаем? – вздохнул Павленко и посмотрел на биргадира, но тот на это промолчал. Того волновало отсутсвтие в посёлке электричества…

Председатель скоро уехал, найдя на этот раз общий язык с Корсаковым. Хотя Гаврила Харлампиевич вот уже который месяц со дня объединения колхозов выпрашивал у председателя провести в посёлок электричество. Но тот говорил одно и то же, дескать, ещё не запустили какой-то энергоблок Артёмовской электростанции. Как доведут до ума, вот тогда в посёлок пустят ток. А вот радио проведут сразу после посевной кампании, так как для всеобщего просвещения народных масс партия нынче и сама в этом заинтересована.

Ещё задолго до укрупнения Корсаков ездил в район по тем же вопросам улучшения жизни села, и ему отвечали почти то же самое. Правда, тогда находилась серьёзная причина, из-за которой затягивалась послевоенная электрификация сёл, дескать, ещё не все электростанции, разбитые войной, были восстановлены. Хотя по сообщениям газет было известно, что тот же Днепрогэс, восстановлен хоть и не полностью, однако первая очередь вступила в строй в рекордно короткий срок…

Корсаков пошёл в кузню посмотреть, как выполняется его наказ по приведению инвентаря в рабочее состояние. Нужно было срочно подготовить для рытья пруда штыковые и совковые лопаты, кирки, вилы, тяпки. Иван Горшков, с чёрным от загара и металлической окалины лицом, большим молотком отбивал раскалённый до красна фигурный металлический брусок, который большими клёщами держал Тихон Кузнехин и поворачивал по мере его отбивания.

– Ну что тут у вас: всё готово? – спросил бригадир, войдя в раскрытые настежь двери приземистой закопчённой изнутри и давно не белёной снаружи кузни, где пахло перегоревшим шлаком, кислым металлом и горячим горном, под которым тлели зелёными и алыми огоньками угли кокса.

– А для чего мы тут торчим днями? – ворчливым тоном заговорил Тихон, поглядывая на бригадира. – И все лопаты, грабли, тяпки и плуги, как видишь, – и он указывал в тёмный угол, где на полу лежало, пока ещё без держаков, всё им перечисленное, кроме, разумеется, плугов.

– Вот и отлично, какие молодцы!

На Иване Горшкове серая сатиновая рубаха на спине была мокрая от пота, поверх брюк надет чёрный клеёнчатый фартук, который сейчас он снял, так как мешал сидеть для перекура. Его лицо и без загара казалось чёрным. Хотя днями стоять возле кузнечного горна и не обязательно загорать на солнце. Кузнехин тоже выглядел необычайно смуглым то ли от копоти, то ли от постоянного пребывания перед огнём. А сейчас его густо-коричневое лицо лоснилось от пота, как угольный антрацит. Иван Горшков сам по себе был малоразговорчивым и оттого казался загадочным.

– Ну ладно, вижу, вам не до разговоров. В плотницкую сами снесёте инвентарь для насадки держаков или прислать Потапа Бедкина?

– А что мы для него носильщики? – недовольно пробурчал глухим басом Горшков. – Пусть там не прохлаждается, лишнюю стопку за ворот не опрокинет…

– Значит, моё воздействие на него он мимо ушей пропускает? – воскликнул Корсаков. – Зябликов и Путилин баз чинят, а его почему-то это не касается? Выгоню из колхоза к чёртовой матери! Опять на стружке валяется?

– Да кажись, нет, только что стучал, табурет для Шуры Чернушкиной сбивал. Просила персонально, наша барыня на сносях! – язвительно проговорил Тихон, глядя угодливо-насмешливо на бригадира.

Но Корсаков ничего больше не говоря, качнул досадно головой, махнул рукой и пошагал своей дорогой, глядя на небо, где клубились лохматые серо-чёрные тучи, того и гляди сорвётся, обрушится ливнем дождь.

С того дня, как колхоз лишился самостоятельного управления, Корсаков чувствовал себя не в своей тарелке. Ещё бы, что могло быть отвратительней зависимости от председателя чужого колхоза? И когда воплотятся все его начинания по улучшению жизни колхозников, все заслуги достанутся Павленко, но не ему, Корсакову. К тому же теперь ничего он не мог проводить в жизнь без согласования с председателем, который оказался донельзя требовательным, а то и придирчивым, чего он в бытность своего председательства не делал. Хотя Григорий Карпович всякий раз уверял, что он вовсе не придирается, а замечает только все их упущения. Но Корсаковым, который считал себя хорошим хозяином, это воспринималось, как несправедливые наскоки. И ему думалось, что Павленко хочет сместить его без настоящей, а надуманной вины, и вместо него поставить того, кого давно приметил для удобства управления колхозом.

Павленко считался хорошим председателем, но Корсаков о нём так не думал, потому что тот находил стиль его работы для себя не подходящим. А значит, он, Павленко, не может быть справедливым, а тем более толковым руководителем только потому, что пытался незаслуженно сместить его, Корсакова, не потому, что был никудышным бригадиром, а просто ему он не подходил духовно и психологически.

Но это был его не совсем верный вывод, на взгляд Корсакова, такое неоправданно требовательное, отношение председателя объяснялось довольно просто. Павленко видел в Корсакове гордого, и на всех он смотрел этак свысока, что самому председателю внутренне претило. Но главное, что замечал за ним председатель и что ему крайне не нравилось, это было то, что Корсаков не делился с Павленко своими планами, точно большой ревнивец оберегал их от чужого сглаза. Для него во всём был советчиком вовсе не председатель, а агроном Никита Мефодьевич Зуев. Хотя тот чаще всего находился в правлении колхоза при хуторе Большой Мишкин.

Разумеется, такое отношение к председателю и вызывало поначалу у Павленко антипатию к Корсакову, что одно время он даже подумывал его заменить, поскольку в стиле его работы просматривалось то, что он недооценивал председателя, никак не желая мириться со своей нынешней должностью бригадира. Вот и возникало подозрение, не метит ли Корсаков на его место, а от такого гордеца можно ожидать и такого выпада. Вот потому Павленко, который не норовил к кому-либо попусту придираться, Корсакову высказывал по всякому поводу своё недовольство, которое не стоило того, чтобы разжигать конфликт на пустом месте. И надо было срочно развеять недопонимание друг друга, так как Павленко был вовсе не в восторге от того, что бывших соседей присоединили к нему.

Если с Корсаковым Павленко ещё мог о чём-либо договориться, то с бывшим председателем колхоза «Мировой Октябрь» хутора Александровка Михаилом Ивановичем Самохиным весьма трудно было столковаться, ведь с этим колхозом объединение произошло на три года раньше, то есть ещё при бригадире Иване Гавриловиче Костенко. Тогда выращивали в займище овощи, занимались животноводством, содержали два дойных стада коров, племенных быков, разводили свиней и овец.

С ним легко можно было договориться обо всём. Но вот колхозники не уживались с тем председателем. Решили вернуть Самохина, который стоял у истоков создания колхоза ещё с 1930 года. Тогда Михаил Иванович был парторгом. Народ его полюбил за человеческое отношение и не только потому избрали председателем, он был из двадцатипятитысячников.

Хутор Александровка ведёт свою историю ещё с января 1864 года. Тогда было налажено движение поезда по железной дороге Александровка—Грушевская—Новочеркасск—Аксайская на расстоянии почти семьдесят километров. Этот маршрут был проложен, после того, как началось строительство помещичьих усадеб. Это были барские загородные поместья Варвары Лопушинской, Антонины Севелихиной, Ефимии Барабашихиной, и ещё нескольких важных особ из богатых казаков. Рассказывали старожилы, что после революции, а кто и после гражданской, они уходили вместе с отступающими белогвардейскими частями к морю, чтобы бежать на пароходах за границу…

В те времена барские усадьбы располагались вдоль железной дороги. Построены были красивыми двухэтажными особняками в окружении дворовых построек и с разбитыми садами, виноградниками. Здесь же были вырыты пруды и плавали лебеди.

Была построена железнодорожная станция. Недалеко от помещичьих усадеб. Начальником этого разъезда был поставлен инженер Александр Александров, именем которого барский хутор и был после назван.

Сюда были переселены из одной из станиц несколько семей, которые работали на подворьях барских усадеб. Они также занимались ведением своих надворных хозяйств. Землю обрабатывали волами и лошадями. Крестьяне держали коров, овец, свиней, гусей, уток, кур. Выращивали в основном кукурузу и ячмень.

Зимой крестьянки сами ткали полотно, из шерсти готовили пряжу, вязали носки, кофты, вышивали, шили также одежду и обувь. А мужчины вили из конопли верёвки, плели лапти, занимались ремонтом сельскохозяйственного инвентаря, плотничали, столярничали.

В 1920 году после установления советской власти на бывшей барской земле создали артель «Смена». В домах помещиков поселились артельщики. До начала коллективизации разводили разную живность, домашний скот, свиней. А в займище была устроена овощеводческая бригада.

В 1929 году сельхозартель преобразовали в коммуну «Пролетарская солидарность», тогда председательствовал Дёмин, а парторгом был Михаил Иванович Самохин. В скором временем коммунары получили первый трактор «Фордзон», который намного облегчил полевой труд. А весной следующего года пригнали второй, и совсем стало легче работать. Пахали на тракторах по очереди. Трактористы берегли машины, тщательно чистили, смазывали, что, кажется, навсегда освободились от кос и серпов. Но нет, техники было ещё недостаточно, приходилось косить и ручным способом.

В тот год урожай уродился богатый, все коммунары радовались. Михаил Иванович договорился с начальником станции и весь до зернинки урожай загрузили в товарные вагоны и благополучно отправили на станцию Ольгинская. Так что весь урожай был сохранён, вывезен и сдан государству. Коммунары по выработанным трудодням получили за свой труд зерно. Несмотря на все трудности, жилось уверенно, хотя не всегда вволю ели хлеб, надо было продавать часть урожая, чтобы на вырученные деньги покупать одежду, мыло, соль, спички. Некоторые коммунарки вспоминали другое время, дореволюционное, и рассказывали молодёжи, выросшей уже после революции и гражданской войны. Тогда на господ работали больше и только на себя в последнюю очередь. Однако всего хватало, бары не очень погоняли, ведь с работой справлялись вовремя. Хотя мечтали о своём подворье, но и не без того успевали и дома, и на барщине. Тогда планы заготовок зерна не поднимали, сколько сжали, намолотили, столько и сдавали. Зато теперь пока шла страда, из района приезжали земотделовцы и накидывали лишние центнеры, что казалось, самим не хватит, да и на семена нечего будет оставлять. Но нет, Самохин убеждал, что нечего всё подчистую выгребать, чем коммунары будут кормиться и сеять и начальство его слушало. Однако всё же набавляли к уже выполненной норме, но не столь сильно.

Коммуну «Пролетарская солидарность» переименовывали ещё дважды. Сначала в «16-й Партсъезд», а в 1935 году – в «Мировой Октябрь». А всё это нужно было для галочки. Были коммунарами, а стали колхозниками и будто от этого ускорилась работа. Тем не менее, как могли, старались. И как сменили коммуну на колхоз, так и руководство поменялось. Тогда председателем стал Влас Ефимович Петров, а бригадиром он назначил Ивана Филипповича Заморския. И к тем двум, что уже были, пригнали ещё три «Фордзона». И стадо выросло до четырёхсот коров, появился табун лошадей, имелась отара овец. Отелились первотёлки и давали до восемнадцати литров молока. Лучшая тогда доярка за сверхплановые надои от председателя Петрова получила в виде премии триста шестьдесят литров молока.

– Для меня это была великая радость, – признавалась Антонина Георгиевна Егорова, тогда ещё совсем молодая доярка. – Я сдала государству в счёт продналога двести семьдесят литров. А девяносто продала на рынке. Правда, платили нам не деньгами, а «бонами». Это тоже были деньги. Но они выдавались только для покупки продовольственных и промышленных товаров.

– А ты бы лучше молчала, Тонька, – сказала её напарница по ферме Анастасия Сергеевна Костенко.

– Дак чего ж мне скрывать, если мы правда хорошо начинали, – удивлённо отозвалась Егорова.

– Да то самое: скажут – хвастаешься! А чего хвастаться? Столько сдать молока. Да это, если хочешь знать, грабёж! – воскликнула возмущённо Костенко.

– Ну, до войны мы неплохо жили. Хороший был председатель. Другой бы наши премии государству сдал бы, – сказала Василина Донцова, справная на вид женщина с уверенным в себе взглядом.

– Да, правду, гутарит Настя! – заметила Елизавета Пронжило. – Потому он и премировал, чтоб отдали государству.

– Ну чего вы языками мелите? – с обидой вопросила Антонина Егорова. – Сколько бы я тогда собирала молока, дети бы без молока сидели! А вы вспомните, как перед войной те колхозники, которые ударно работали, покупали даже велосипеды, мотоциклы, радиоприёмники. И в каждом дворе корова, телёнок, птица домашняя, и в ларях полно зерна. Спасибо нашему председателю. А ведь не в каждом колхозе так жили. Нет, не в каждом! Это всё от хорошего человека зависит. А где правит плохой, там и люди неважно живут…

– Ну и сказала, так у него навроде тебя, Тонька, любимчики были. Вот и получали по блату зерно и продавали на базаре. И почему бы технику не покупать. А ещё приворовывали, – проговорила бедово Елизавета Пронжило.

– Вот тогда Самохина и поменяли на Власа Петрова, что тот много раздавал зерна…

– Ладно, хватит, вам, а то договоритесь, сами полетите из колхоза! – сказала Костенко. И все притихли, стали расходиться по домам.