Текст книги "О себе и о других"

В 50-е – 60-е годы цензура торжествовала с особым вкусом. Михаил Григорьевич Рабинович рассказал мне, как его пригласили однажды к цензору, который в верстке его книги о древней Москве показал ему отчеркнутое красным карандашом место и спросил с нехорошей дрожью в голосе: «Вы соображаете, что вы здесь написали?!» Написано было следующее: «В XVII веке на московском торгу прилавки ломились от мяса».

Со мной случилось не менее памятное событие общения с цензором. В популярной книжке о берестяных грамотах я поместил схематический план Новгорода с указанием мест раскопок и случайных находок берестяных документов. План благополучно дожил до сверки. И когда оставалась неделя до выхода книги и вожделенных премий издательским и типографским работникам за успешное выполнение квартального плана, я был вызван к цензору:

– Я не могу разрешить публикацию этого плана!

– Да вы знаете? Я ведь взял для подосновы чертеж прошлого века. Теперь, после войны, многое в городе изменилось, некоторые улицы перестали существовать, другие проложены по новым местам…

– Меня это не интересует. Меня интересует то, что Волхов у вас показан с двумя берегами!

– Как же быть? Я не умею показать его с одним или с тремя берегами!

– Шутить изволите! А потенциальный противник может по вашему плану рассчитать ширину водной преграды и использовать эти расчеты в своих стратегических целях!

– Знаете ли? Потенциальный противник в виде толп интуристов ежедневно пересекает по мосту эту водную преграду и может мерить ее шагами или даже шагомером!

– Всё равно! Инструкция запрещает публикацию городских планов даже XVII века.

– Как же ваша инструкция разрешает исполнение популярной песни «Мы с тобой два берега у одной реки»? Не раскрывает ли эта песня специфику наших советских рек перед потенциальным противником?

В общем, озверел цензор и на мой вопрос, куда мне следует обратиться, чтобы все-таки получить разрешение, ответил:

– В военную цензуру!

– И сколько времени может занять такая переписка?

– Да уж никак не меньше полугода!

Тут уж я озверел и в тот же день послал запрос по указанному адресу, откуда буквально через неделю был получен ответ примерно такого содержания: «Какой дурак препятствует изданию этого никчемного чертежа?»

Лет десять – с 1957 по 1967 год – я жил зимогором в поселке Заветы Ильича близ города Пушкино на Ярославской железной дороге. За несколько дней до Нового года отправился в Пушкино купить елочку. Мороз страшенный. 10 часов утра. На абсолютно безлюдном елочном базаре большое каре елок разного размера и объявление: «Елочный базар работает с 12 часов». Что делать? Походил, облюбовал достойный экземпляр. Мерзну. Появился еще один потенциальный покупатель. Тоже походил, походил, выбрал покупку и подошел ко мне с рублем:

– Продайте мне елочку!

Я достал рубль и говорю ему:

– А вы мне!

Обменялись рублями, поблагодарили друг друга за услугу, взяли по елочке и удовлетворенные отправились по домам.

В конце 60-х годов случилась у меня впервые почечная колика. Лезу на стенку, боль невыносимая, а отчего она – непонятно. Вызвали неотложку. Приехал врач, сделал укол, поставил предварительный диагноз и велел утром бежать к урологу. Прибежал. Старенький уролог диагноз подтвердил и, строго на меня глядя, стал объяснять режим питания:

– Сейчас я вам буду назначать диету. Всё, что я буду называть, для вас не годится, а чего не буду называть, ешьте на здоровье. И дурацкими вопросами меня не перебивайте!

Рассказывает: того нельзя, этого нельзя. А потом вдруг говорит:

– А почему вы меня ни о чем не спрашиваете?

– Так вы же не велели!

– Но ведь некоторые вопросы сами должны возникать!

– Какие, например?

– Ну, например, можно ли вам икру?

А я эту икру по причине ее сугубого дефицита года два даже в глаза не видал, но всё же спрашиваю:

– Как? Икру мне можно?

– Я вам скажу так. Если вы идете мимо рыбного магазина, и оттуда высовывается хвост очереди оценочно часа на три, и если вы узнаете, что этот хвост стоит за икрой, и если вы в этот хвост не встанете, то по нашему времени вы просто дурак будете!

Вижу, что разговор получается душевный, и спрашиваю:

– А правду говорят, будто сухое красное вино нельзя?

– Кто это говорит?

– Добрые люди.

– Плюньте в глаза! Если испортится, в уксус превратится, тогда не рекомендую. А так, почему же не выпить? Хорошее дело!

Тут я совсем осмелел и задал главный вопрос:

– А водку? Коньяк?

– Ведром! Это не по моей части!

Вышел я от него и ожидающим своей очереди объясняю:

– Послушайте, какую диету мне назначили: водку и коньяк пить ведром, а икрой закусывать!

В конце 60-х годов мой ученик Николай Петрович Пахомов по окончании университета стал сотрудником Новгородского музея и в качестве жилища получил Исповеднический придел Софийского собора. Из окна его убогой комнатки открывался вид на знаменитые Магдебургские врата. Однажды поздним вечером, возвращаясь из кинотеатра с последнего сеанса, я обнаружил Колю прохаживающимся с портфелем в руках вокруг памятника «Тысячелетие России». Заинтересовавшись его неурочной прогулкой, я узнал, что в его комнатке сотрудниками «органов» устроена засада, наблюдающая якобы за «почтовым тайником», устроенным шпионами у Магдебургских врат. Вместе с ним мы подошли к его железной двери, в которую я стучал сапогом до тех пор, пока перед нами не возникли две заспанные физиономии. Я объяснил, что хозяину комнаты завтра рано вставать на работу, что вряд ли кто-нибудь из врагов нашей Родины сегодня посетит явку и что им самим уже пора спать.

На следующий день я был на дне рождения у одного из местных археологов и за столом оказался рядом с его братом, приехавшим с Дальнего Востока, где он возглавляет областное управление КГБ.

– Вот, – говорю я ему, – ваше ведомство, как нам всегда объясняли, существует для того, чтобы оберегать покой мирных граждан. А как же объяснить его действия, направленные на нарушение этого покоя?

И рассказываю давешний инцидент. Не прошло и суток, как пост наблюдения был снят. Оказывается, мой собеседник по-товарищески попенял своему новгородскому коллеге:

– Нечисто работаете! В Новгороде каждая собака знает, где у тебя секретные посты расставлены!

В конце 60-х годов перехожу я как-то на красный свет перекресток от «Метрополя» к памятнику Марксу и попадаю прямо в объятия пожилого офицера милиции, потребовавшего предъявить документы. Порывшись в карманах, я обнаружил только удостоверение член-корра. Постовой почитал его и уважительно сказал:

– Что ж, товарищ Янин! Если мы с вами будем нарушать, что же тогда с остальных спрашивать?!

В 1974 году, когда Академия наук отмечала свой 250-летний юбилей, все члены академии получили направления на разные предприятия рассказывать трудящимся о больших успехах советской науки. На мою долю выпало направление на кондитерскую фабрику «Красный Октябрь». Созвонившись с парткомом фабрики, я получил указание прибыть для беседы с коллективом к 18 часам согласованного нами дня. Приближаясь к фабричному входу, я влился в поток женщин, а навстречу нам изливался такой же поток, что совершенно очевидно указывало на конец одной и начало другой смены именно в 18 часов.

Так оно и оказалось. Женщина (член парткома), сверившись с часами, привела меня в красный уголок, где вдоль стен сидело несколько десятков мобилизованных на лекцию и сильно недовольных женщин, которые только что отстояли смену. Я очень робко сказал:

– Дорогие женщины! Я всё прекрасно понимаю. В Академии наук большой праздник. А вам надо спешить домой – кормить мужей и детей. Обязуюсь, что задержу вас не больше чем на 15 минут!

Этими словами я стяжал первые аплодисменты и порадовался разгладившимся женским лицам.

– Академия наук занимается разными делами.

Тут и космос, и ракеты, и химия, и физика. Про космос и ракеты я знаю только то, что рассказывают по радио. А сам занят раскопками… Слыхали про берестяные грамоты?

Говорят:

– Слыхали.

– А видели?

– Да где ж нам?!

Достал я из портфеля две грамоты. Показал.

– А что там написано?

Рассказал. Всем интересно.

– Ну вот, – говорю, – 15 минут истекли. Спасибо за внимание!

Тут возникли аплодисменты, переходящие в овацию. Женщины побежали домой, а я поплелся в партком: думаю, сейчас начнут снимать стружку за халтуру! Отнюдь.

Сидят члены парткома и говорят:

– Как вы хорошо рассказали! А то ведь приходит лектор, нудит по часу. Только и думаешь, когда же он кончит!

Я было к двери…

– Погодите, – говорят, – сейчас чай будем пить.

Поставили на стол самовар и хрустальную вазу с невиданными конфетами для кремлевского буфета.

Попил я с ними чайку и снова за шапку.

– Да погодите еще немножко!

Выносят мне в подарок три коробки шоколадного набора, еще тепленькие.

– Это вам от нашего коллектива.

– Да вы, – говорю, – только свистните, я сразу прибегу к вам с лекцией!..

* * *

Пока чай пили, я им историю рассказал о том, как впервые был на этой фабрике. В 1944 году учился я в 9 классе школы № 7 в Замоскворечье, неподалеку от «Красного Октября». По причине перманентно неудовлетворенного чувства голода надумали мы объявить себя шефами кондитерской фабрики и отправили к ее директору полномочную делегацию, в состав которой включили и меня. Директор принял нас в кабинете, выслушал сообщение, что мы шефы фабрики, и поинтересовался, в каких формах мы видим это шефство.

«Газетку вслух почитать! Спеть чего-нибудь!» и т. д. Он долго смеялся, потом распорядился, чтобы к нему в кабинет принесли блюдо шоколадного боя, и сказал:

– У нас такой порядок. Выносить ничего нельзя. А есть на месте можно. Так что вы, ребята, не теряйтесь!

Уж мы и наелись шоколада в то голодное время!

В 1978 году надумала Новгородская областная библиотека провести читательскую конференцию по моей научно-популярной книжке. Побывал я на конференции при полном параде с лауреатской медалью на груди, а по окончании отбыл на автобусе в Калинин[8]8
  Тверь.


[Закрыть] для участия в научном симпозиуме. В Калинине меня поместили в гостиничный люкс, откуда я первым делом надумал позвонить в Москву. Вышел к коридорной, стол которой стоял впритык к моей двери, и осведомился, как у них делается телефонный вызов. Позвонив, посмотрел по телевизору фильм и залег с книжкой братьев Вайнеров «Гонки по вертикали». Дочитал я до того места, где вор Лёха Дедушкин, нацепив на пиджак краденую лауреатскую медаль, пускает пыль в глаза ресторанным девушкам. Отложил книжку и потушил свет.

Утром просыпаюсь. Одеваюсь. Хочу надеть пиджак. А пиджака, оставленного на стуле около двери, нет как нет. Вечером, позвонив, я забыл запереть дверь. Вышел к коридорной:

– У меня пиджачок украли!

– Не может такого быть! Наверное, это вы сами вчера где-нибудь в пьяном виде оставили!

– Извините, – говорю, – как раз вчера вечером я в виде исключения пьяным не был!

– Извините и вы меня, я погорячилась! Звоните в милицию!

Позвонил я в милицию.

– А что в пиджачке? – спрашивает дежурный.

– Паспорт с домашним адресом, ключи от этого адреса, служебное удостоверение, командировочное удостоверение…

– Что еще?

Вспоминаю:

– В нагрудном кармашке медаль лауреата госпремии.

– Какой номер?

– Кто же эти номера помнит?

– Может, какие приметы?

– Имеются приметы: между серпом и молотом небольшая щербинка.

– Есть такая щербинка! Приезжайте!

Приехал. Когда рассказал, какую книжку читал на ночь, всё милицейское отделение пошло вокруг стола на четвереньках. Оказалось, парень, стащивший пиджак, нашел эту медаль, нацепил на себя и по причине учиненного пьяного дебоша оказался в вытрезвителе, где его обрабатывали с максимальной нежностью как лауреата. Постепенно милиция вернула мне всё украденное, кроме паспорта и ключей. Я написал их генералу благодарственное письмо, после чего на вокзале меня провожала вся калининская милиция с добрыми напутствиями.

Вернулся в Москву, хлопочу о новом паспорте. Через месяц мне ехать в экспедицию, ходить в банк, получать на весь рабочий коллектив зарплату. Без паспорта я в банке как без порток. Поэтому в своих хлопотах очень нервничаю. И без всякого успеха: якобы из того отделения, где мне выдавали украденный паспорт, не высылают необходимых сведений. В конце концов я настоял на новом запросе и сам повез его на такси в противоположный конец Москвы – Тимирязевский район. Там в милиции очень удивились, сказав, что ответ давно отправлен фельдъегерской почтой, но всё же выдали мне повторный ответ, запечатав пакет пятью сургучными печатями. Едем на другом такси в конец Ленинского проспекта к отделению милиции. По дороге с шофером самозабвенно ругаем родную милицию и за разговором выезжаем на Ленинский проспект прямо на красный свет. Остановлены свистком. Подошедший вразвалочку страж порядка грозно спрашивает:

– Откуда и куда и по какой надобности так спешите, нарушая правила?

Я показываю ему пакет:

– Из такого-то отделения милиции в такое-то отделение по служебной надобности!

Страж козыряет:

– Проезжайте!

Когда подъехали к отделению и я вынул деньги, чтобы расплатиться, водитель сказал:

– Давай любую половину! Ты меня от дырки уберег!

По окончании советско-финского симпозиума в Ленинграде[9]9
  Симпозиум состоялся в ноябре 1977 г.


[Закрыть] финские гости упросили меня поехать с ними в Новгород, показать город и музей, рассказать про раскопки. Вожу их по археологической экспозиции Новгородского музея, рассказываю про раскопки и историю Новгорода. Молоденькая музейная сотрудница, не знавшая меня в лицо, послушала и в ужасе прибежала в экскурсионный отдел:

– Знаете?! Там какой-то тип ведет экскурсию иностранцев и всё рассказывает не по Янину!

Как-то иду по коридору истфака и вижу: стоит Анатолий Михайлович Сахаров, тогдашний заведующий кафедрой истории феодализма, и истекает смехом. Спрашиваю: «По какому случаю смех?» Отвечает: «Тебя там аспирант Рапов громит за то, что ты, рассуждая о посаднике Гостомысле и городе Мальборке в Прусской земле, не учел двух летописных сообщений о приходе на Русь пруссов в XI веке». Летописное упоминание «придоша прузи» в действительности имело в виду нашествие саранчи («пругов»).

В Киеве я решил побывать на Святославской улице и посмотреть на дом, в котором в детские годы жил Константин Георгиевич Паустовский. Пришел и стою в недоумении: как же это выяснить? И тут показалась из-за угла стайка школьниц, к которым я и обратился с вопросом:

– Девочки! А вы знаете, что на вашей улице жил в детстве писатель Константин Паустовский?

– Знаем! – дружно ответили девочки.

– А в каком доме?

– В одиннадцатом, – ответила одна.

– Нет, в девятом, – возразила другая.

– В седьмом, – авторитетно заявила третья.

– А вы сами в каком доме живете?

Как я и думал, оказалось, что первая – в 11-м, вторая – в 9-м, а третья – в 7-м.

В 1959 году на раскопках Николая Николаевича Воронина в Суздале все землекопные работы выполняли девушки из трудовой колонии, которая располагалась в Спасо-Евфимьевском монастыре. Девушки были осуждены за разные преступления, иногда за убийство, чаще всего за воровство. В общем-то это были вполне обыкновенные девушки, которые однажды на моих глазах хором рыдали, уступив первенство по волейболу Покровской трудовой колонии. К нам они относились почтительно; иногда приглашали нас в колонию посмотреть вместе с ними какой-нибудь фильм. На следующий год я повез в Суздаль группу студентов Московского университета на ознакомительную практику. Приехали мы 1 мая и первое, что увидели, – демонстрацию трудящихся, в колонне которых двигался грузовик с моими знакомыми девушками-отличницами, за примерное поведение допущенными участвовать во всенародном торжестве. Они пели песни, размахивали флажками и бумажными цветочками, а над шоферской кабиной был укреплен кумачовый транспарант с надписью: «ФИДЕЛЬ! МЫ С ТОБОЙ!»

Как-то в 1995 году звонит мне директор ГИМ Александр Иванович Шкурко:

– Не придете ли вы на открытие выставки, посвященной Александру Невскому? Выставка организована в одном из корпусов Новодевичьего монастыря.

– Конечно, приду.

Пришел. Собрал Шкурко тесный коллектив открывателей выставки в составе его самого, митрополита Ювеналия и меня и предлагает:

– Давайте договоримся, в каком порядке будем говорить. Наверное, сначала я скажу несколько слов как директор музея. А потом кто из вас будет говорить первым?

Я: Конечно, владыка.

Ювеналий: А почему я, а не вы?

Я: Потому что, владыка, вы на «А», а я на «Б».

Ювеналий: Это в каком же смысле?

Я: В том смысле, что вы занимаетесь агиографией Александра Невского, а я – его биографией. Это вещи разные.

В конце 1996 года звонит мне Шкурко:

– Валентин Лаврентьевич! Мы тут с Ириной Александровной [Родимцевой – директором Кремлевских музеев] в понедельник проводим научную конференцию. Не отказались бы вы прийти на открытие и сказать несколько теплых приветственных слов?

Я, будучи давним другом обоих музеев, не отказался, положил трубку и задумался: а что же я не спросил, на какую тему будет эта конференция? Ну да ладно – сориентируюсь на месте.

Прихожу на конференцию. В Оружейной палате полон зал народу. Сажают меня на сцене за какой-то ломберный столик, справа Шкурко, слева Родимцева, я посередине. И кладут передо мной повестку дня: «400-летие со дня рождения Михаила Федоровича Романова». А надобно сказать, что я еще не остыл от жаркого разрыва с Н. С. Михалковым из-за сугубого монархизма последнего. Думаю: «Ну и вляпался!» Но пока речи говорили директор и директриса, я всё же сумел «сгруппироваться». Ниже приводится моя приветственная речь:

– Юбилейные даты способны возбуждать сильные эмоции. В тех же случаях, когда такие даты выстраиваются в непредумышленные ассоциативные цепочки, эмоции многократно усиливаются. [Недоумение в зале]. Вдумайтесь. Ровно четыреста лет тому назад родился мальчик, которому судьба предназначила стать основателем трехсотлетней династии. Проходит ровно сто лет. Наступает 1696 год. Умирает Иван Алексеевич, и Петр становится единодержавцем. Проходит еще ровно сто лет. Наступает 1796 год. Умирает Екатерина и на престол садится Павел. Проходит еще ровно сто лет. Наступает 1896 год. Коронация Николая II и ходынская катастрофа. Блестящая кульминация и жалкий конец. Это всё, что я хотел сказать о династии.

Однако нас ведь в первую очередь волнуют причины и следствия. Меня часто спрашивают: правда ли, что наше смутное время напоминает Смутное время конца 16-го – начала 17-го века? Правда. И думаю, что со временем найдется новый Фоменко, который станет доказывать, что Иван Грозный и Сталин – одно лицо. Что касается причин Смутного времени, о них прозорливо сказал Пушкин своей гениальной репликой в «Борисе Годунове»: «Народ безмолвствует». А когда кончилось Смутное время? Когда народ перестал безмолвствовать. Когда Минин и Пожарский собрали ополчение и пошли на Москву. Я уверен, что придет время, и по-настоящему достойный юбилей будет отпразднован сначала в Нижнем Новгороде, потом в Ярославле, а затем в Москве.

Новгородские истории

Три раза в жизни я был в Новгородском театре и всякий раз не без восторга.

В первый раз в 1947 году, когда на афишах, расклеенных по городу, было объявлено: «Концерт единственного в СССР женщины-тенора Веры Никандровой». Прибежали мы, все студенты, приехавшие в экспедицию. На сцене стояла женщина и пела оперные арии лирического и драматического репертуара. Закроешь глаза – вроде бы Ленский или Герман. Откроешь – форменный кошмар! Мы изрядно повеселились. А на следующий день нам было отказано в покупке хлеба по карточкам: продавщица была на концерте и вышла из театра убежденной поклонницей В. Никандровой.

* * *

Второй раз – в январе 1951 года, когда, проходя через Кремль, обратил внимание на афишу: «По случаю 50-летней годовщины со дня смерти Дж. Верди в театре состоится спектакль “Травиата” силами солистов Ленинградского театра оперы и балета им. С. М. Кирова в сопровождении духового оркестра местной пожарной команды». Запомнилось, как под звуки геликона со сцены уползал на четвереньках, истекая смехом, баритон, исполнитель Жермона.

* * *

В третий раз – кажется, в конце 50-х годов, когда мне довелось посмотреть все балеты Чайковского. Это, действительно, было прекрасное зрелище. Дело в том, что ленинградское хореографическое училище, когда не было возможности закрепить лучших выпускников за своими городскими коллективами, направляло их в соседнюю область, где во дворце культуры города Боровичи имелась большая сцена. Руководил этим резервом пополнения ленинградских трупп Гербек. Не только кордебалет, но и ведущие солисты в Боровичах были не просто талантливыми, а к тому же еще и молодыми. Они-то и приехали на гастроли в Новгород. Одна беда – у боровичской труппы не было своего оркестра, и танцевала она под пленку, записанную на спектаклях в Ленинграде. Впрочем, эта пленка играла и мобилизующую роль, поскольку записана на ней была не только музыка, но и бурные овации, адресованные ленинградским корифеям балета. Новгородские зрители упоенно присоединялись к ним, воспринимая звучащие из рупора аплодисменты как сигнал к активному участию в зрелище.