Текст книги "О себе и о других"

В Новгороде в первой половине 50-х годов строители волховского моста в его торце на Софийской стороне воздвигли пивную и назвали ее «Пятая опора»: строящийся мост имел четыре опоры.

Наши раскопки на Неревском конце соседствовали со стройплощадкой моста, и в обеденный перерыв мы не пренебрегали сбегать в эту пивную за кружкой пива. Запомнился один связанный с ней эпизод. Однажды по дороге в Новгород где-то в районе Валдая мы остановились, чтобы подобрать на дороге голосующего человека. Довезли до Новгорода, и шофер, по-видимому стесняясь меня, отказался взять с него деньги. Спустя несколько дней я забежал в эту пивную, где за столиком гуляла некая братва явно уголовного вида. Пахан покивал мне пальцем, и, подойдя к их столику на дрожащих ногах, я опознал в нем нашего пассажира. Он подвинул мне кружку пива и сказал:

– Угощайся!.. Ребята, это наш человек. Он подвез меня от Валдая и денег не взял. Смотрите, чтобы его никто пальцем не тронул!..

* * *

Строила мост воинская часть, во главе которой был полковник Литвин. С ним у нас существовали наилучшие отношения, основанные на взаимовыручке. Он был богат техникой, а мы рабочей силой. Когда нужно было что-нибудь поднять и бросить, полковник бежал к нам. А когда нам требовался бульдозер или экскаватор, мы бежали к нему. Вверенная ему воинская часть пользовалась авторитетом, и ее наперебой приглашали строить мосты и дороги. Когда строительство новгородского моста закончилось, часть Литвина перебралась на Украину, получив очередной подряд. И здесь произошла катастрофа. Литвин пришел в банк оформлять счет, но в нем обнаружилась незначительная ошибка, потребовавшая запроса в Москву. На следующий день Литвина в банке арестовали, так как проверка в Москве выяснила, что в списках советских вооруженных сил такой воинской части не значится. Оказалось, что в конце войны Литвин, пользуясь хорошими связями в военкомате, создал фиктивную часть из солдат, сроки службы которых еще не закончились. Потом, спустя несколько лет, после демобилизации выслуживших, его эмиссары отправились в Западную Украину и набрали новый состав из амнистированных бандеровцев. Они-то и строили новгородский мост. Солдаты несли службу соответственно уставам, не подозревая о своей фиктивности, а выручка от произведенных работ делилась между полковником и его заместителями.

В первые после открытия берестяных грамот годы Новгородская экспедиция стала местом паломничества писателей и журналистов. В археологии существует непреложное правило – не наступать на расчищенный и подготовленный для зачерчивания и фотографирования очередной открытый раскопками объект. Бершадский, спустившись в раскоп, взгромоздился на только что расчищенную древнюю уличную мостовую, застыл на ней в позе мыслителя и был тут же согнан с настила начальником раскопа аспирантом Валентином Васильевичем Седовым. В опубликованном Бершадским газетном очерке эта сцена была подана примерно так:

– Я спустился в раскоп и, остановившись на мостовой XIII века, мысленно переместился в эпоху Александра Невского. Я отчетливо услышал, как по мостовой стучат копыта коней, направляющихся к месту Ледового побоища… Но тут мои раздумья были прерваны молодым человеком в ковбойке, который грубо приказал мне немедленно сойти с мостовой… Очевидно, я наступил на тему его будущей диссертации!

Как-то в 1953 году в Новгороде, возвращаясь с раскопа, мы были заворожены зрелищем странной по оформлению и небывало низкой цене бутылки, стоявшей в палатке среди привычных глазу бутылок водки и портвейна. Белая с золотом этикетка напоминала червонцы 20-х годов и, по ближайшем рассмотрении, оказалась украшавшей бутылку коньяка «Финьшампань» Эриваньского Шустовского завода разлива 1924 года. Впоследствии выяснилось, что, когда в 1940 году повышали цену на всё спиртное, считалось, что весь запас этого коньяка давно выпит, и он не был упомянут в новых ценниках. Между тем в Новгороде оставалось какое-то количество таких бутылок, сохранивших, следовательно, исходную цену. Летом 1941 года склад спиртного был эвакуирован на Урал, уцелел полностью в войну, затем был возвращен в Новгород, а в 1953 году сколько-то чудом сохранившихся бутылок «Финьшампаня» поступило в палатку.

Мы собрали по карманам всю мелочь, которой хватило ровно на одну бутылку, и пригласили поужинать с нами приехавшего тогда в Новгород Вершигору. Вкус коньяка оказался восхитительным, и наутро, запасшись деньгами, мы отправились к давешней палатке за партией таких бутылок. Продавщица сокрушенно развела руками:

– Тут минут за пятнадцать до вас заехал на машине один такой бородатый, забрал у меня все эти бутылки, уложил их в багажник и отъехал!

Во время поездки в Новгород году в 1952-м Алексей Кузьмич дал А. В. Арциховскому прочесть рукопись своего нового романа из русской жизни XIII века. А. В. по прочтении сказал:

– Особых погрешностей я не обнаружил. Вот только ваши герои на каждой странице почему-то пьют водку. А ее в XIII веке еще не было!

Неожиданная ответная реплика писателя:

– Вы только не думайте! Я сам ни капли в рот не беру!

Это, однако, было трусливой ложью. В тот же вечер А. К. неплохо набрался в нашей компании, и когда я стал объясняться в давней любви к Константину Георгиевичу Паустовскому, авторитетно возразил:

– Какой-то ваш Паустовский евнухоидный! Присмотритесь: в его рассказах ведь нет ни одной ядреной русской бабы!

* * *

На заседании Президиума Всероссийского общества охраны памятников А. К. однажды выступил с гневной речью против возмутившего его историка Руслана Григорьевича Скрынникова, который осмелился отрицать причастность Бориса Годунова к убийству царевича Дмитрия. Аргумент у А. К. был прост:

– Вы подумайте только! Он выступил против трех русских гениев – Пушкина, Мусоргского и Шаляпина!!

Когда в 1963 году была найдена грамота № 419 – берестяная книжечка с записью молитвы, – мы с Петром Ивановичем Засурцевым отправились за консультацией в Новгородское епархиальное управление к добрейшему и умнейшему архиепископу Сергию (Павлу Александровичу Голубцову, сыну знаменитого богослова). Пока о нас докладывали владыке, мы разглядывали приемную, всеми аксессуарами, кроме портретов, похожую на привычные нам приемные советских учреждений. На стене нами был усмотрен лист бумаги с машинописным текстом и печатью внизу, озаглавленный «Указ…». Жаждая узнать, что нового в церковной жизни, мы приникли к этому листу и прочли:

«Указ преосвященного Сергия архиепископа Новгородского. Утвердить график летних отпусков сотрудников Епархиальной канцелярии. Такая-то с такого-то по такое-то, такая-то с такого-то по такое-то…» Ниже: «Верно», подпись секретаря и печать с крестом. Смотрим друг на друга и думаем: «Неужто рухнуло древлее благочестие?!»

Получив квалифицированную консультацию, мы собрались откланяться, но владыка попросил нас немного задержаться:

– Редко приходится иметь дело с учеными людьми, а мне хотелось бы кое о чем посоветоваться… Я закончил магистерскую диссертацию «О формах церковного искусства», но в нашем Ученом совете, то бишь Синоде, всякие кривотолки, подводные камни, противотечения… А между тем тема моей работы весьма актуальна. Особенно после посещения Никитой Сергеевичем выставки в Манеже. Я пытаюсь доказать, что любое искусство, в том числе и церковное, идет по ступеням возраста: сначала младенчество, потом детство, отрочество, зрелость, полный расцвет и постепенное умирание. И недоумеваю, почему мы так цепляемся за отжившие формы иконописания, которое пережило свой расцвет в эпоху Рублева, Черного и Дионисия и с тех пор неумолимо клонится к упадку. Не вернее было бы дать простор борению? Какое искусство выплеснется на стены храмов – реалистическое или формалистическое, – такое пусть и процветает!

Я так до сих пор, несмотря на наши возникшие потом многолетние дружеские отношения, и не знаю, шутил ли владыка с присущим ему остроумием или говорил всерьез.

Иван Георгиевич в 1968 г. вместе со своей женой Ольгой Афанасьевной приехал в Новгород. Я ему показал раскопки, новгородские достопримечательности, окрестности Новгорода, побывали мы даже на Липне и в бывшей мызе А. А. Орловой. Потом он попросил свозить его в Старую Руссу, чтобы посмотреть на дом Гриббе, в котором жил Достоевский, когда писал «Братьев Карамазовых». По дороге остановились в Коростыни. Это высокий берег Ильменя, с которого озеро открывается как бескрайнее море. Петровский спрашивает:

– Как далеко отсюда видно?

– Не знаю. Известно только, что на плоском месте горизонт находится в пяти километрах, а тут, дескать, гора…

– Кто вам сказал, что на плоском месте видно на пять километров? Этого не может быть!

– В школе, – говорю, – проходили. В учебнике написано.

– Не может быть! Так… Диаметр земного шара… Угол наклона… Да, действительно, пять километров!

Под впечатлением наглядно продемонстрированных возможностей математики я в Руссе подвел его к дому Гриббе, в котором тогда еще не было, как сейчас, музея Достоевского, а помещалась музыкальная школа. По случаю выходного дня школа была закрыта, и на наш стук вышла недовольная сторожиха. На наш подробный вопрос последовал исчерпывающий ответ: «Никакого Достоевского здесь не жило и не живет!» – после чего дверь захлопнулась.

Как известно, самой большой силой отличается самомнение дилетантов. Писатель Владимир Александрович Солоухин в 1968 г., посетив новгородские раскопки, представился: «Фамилия мОя СОлОухин, звать ВОлОдя». А потом, придя на раскоп, доказывал нам, что культурные напластования состоят из космической пыли, регулярно оседающей на Землю. Так и не удалось убедить его в том, что за космическую пыль он принял древний навоз, который в Новгороде составляет основу культурного слоя.

С А. А. Юрловым судьба свела меня в поезде Москва – Новгород. Я отправился на раскопки, а Юрлов и дирижер Аранович – на их совместный концерт. Сверхъестественный храп Арановича выселил нас из купе, и мы всю ночь проболтали в коридоре о Фомине, хоре Сергея Жарова, Новгороде и предстоящем концерте. Потом я несколько лет, до самой кончины А. А., был непременным посетителем концертов его хора. Последняя наша встреча увенчалась памятным разговором.

Уезжая из Новгорода, я обнаружил на перроне группу знакомых лиц – также уезжающих в Москву Юрлова и Юрия Темирканова и провожающего их секретаря обкома по культуре Федорука. Все трое – в несколько разгоряченном проводами состоянии. Подошел поздороваться и услышал взволнованную речь А. А.:

– Мне ужасно понравился около гостиницы «Садко» луг с копнами сена. Между гостиницей и лугом вал, а под ним речка. В будущем году я привезу туда свой хор, девушки будут водить хороводы вокруг копен и петь, а зрители рассядутся на валу…

Нужно пояснить происхождение упомянутой Юрловым речки. В 1956 году при строительстве моста через Волхов был засыпан впадающий в него Федоровский ручей, заключенный в трубу коллектора, а поверху проложен проспект Гагарина. Коллектор стал главным стоком городской канализации. Но очень скоро исторический Федоровский ручей отомстил за свою ликвидацию. Трубы просели, и содержимое коллектора потекло в противоположную сторону, заполнило окружающий Торговую сторону древний ров Копань и стало впадать в Волхов не ниже, а выше города, как раз у фильтров городского водопровода. Пришлось срочно вырыть отводной в реку Волховец канал, который горожане тут же прозвали речкой Говнюшкой.

Все эти обстоятельства я тут же разъяснил Юрлову:

– Понимаете? Идея-то хорошая, а ароматы там не те…

На что товарищ Федорук судорожно схватил меня за руку:

– Ладно! Ладно! Мы в трубу уберем!

Мне не оставалось ничего другого, как порадоваться беспрецедентному влиянию искусства на городское благоустройство. Впрочем, всё осталось как было.

В 1973 году в Центральный совет ВООПИИК[10]10
  Всесоюзное (ныне Всероссийское) общество охраны памятников истории и культуры.


[Закрыть] поступила целая пачка просьб новгородских районных властей о снятии с местной охраны ряда городищ, курганов, руин древних монастырей… Собрали комиссию, приехали в Новгород и положили всю стопку этих писем перед Николаем Афанасьевичем Антоновым: «В чем дело?» Получаем исчерпывающий ответ:

– На границе нашей области, но уже у наших ленинградских соседей находится первенец ГОЭЛРО[11]11
  Государственная комиссия по электрификации России.


[Закрыть] – Волховская гидроэлектростанция. Добывает она минимум электроэнергии, и сравнить ее мощность можно, например, с энерговагоном военного времени. Разумеется, с поправкой на нынешнюю максимально изменившуюся экономическую ситуацию. Станцию давно бы пора закрыть, превратить ее в памятник истории и на плотине принимать в комсомол вчерашних пионеров. Но она живет по всем законам социалистической экономики – дирекция, тринадцатая зарплата и т. д. Сейчас они ради получения дополнительных 3000 киловатт-часов устроили еще один бьеф и подняли в Волхове воду на пять сантиметров. Как вы знаете, разница у Волхова по высоте между истоком и устьем минимальная, и в результате 40 % полезных площадей Новгородской области оказались подтопленными. Теперь вы понимаете? Колхозу или совхозу надо построить, например, откормочный пункт, естественно, на горке, а горку уже предки заняли курганом, монастырьком или городищем… В общем, область получила удар в солнечное сплетение, убытки колоссальные…

Вернулась комиссия в Москву и в день приезда прочла в газете Указ Верховного Совета о награждении Волховской станции высоким орденом за увеличение производства электроэнергии.

* * *

Как-то пригласил меня Антонов и со слезой в голосе говорит:

– Мы сидим в перманентном прорыве и по сельскому хозяйству, и по промышленности, и по жилищному строительству. Нас только на ковер таскают и фитили вставляют. А соседним областям ордена дают по случаю их юбилеев. Откопали бы вы нам дату подревнее и покруглее!

Я говорю:

– Николай Афанасьевич! А что вы теряетесь? Передовая советская наука только что выяснила, что Кий жил в пятом веке и Киеву исполнилось 1500 лет. А между прочим в Новгородской летописи говорится, что как раз во времена Кия новгородские люди пригласили Рюрика. Празднуйте 1500 лет!

Почему-то моим советом в Новгороде не воспользовались.

* * *

Когда в конце 80-х годов в прессе раздавались усиленные призывы денонсировать «Пакт Молотова-Риббентропа», я обратил внимание Антонова на то, что Иван III, заключив в 1478 году с присоединенным к Москве Новгородом договор, закреплявший за новгородцами существенные льготы, спустя десять лет нарушил этот договор по всем пунктам. «Давайте, – предлагаю, – денонсируем договор 1478 года! И под Литву!..»

По настоятельной рекомендации Анатолия Николаевича Кирпичникова, я пригласил к сотрудничеству группу лозоходцев во главе с геологом профессором Олейниковым из Ленинграда. Мое задание состояло в поиске сохранившихся под землей фундаментов каменной церкви Василия Парийского, разобранной в XVIII веке. Указав им примерный участок поисков, я выслушал законный вопрос:

– А откуда вы знаете, что она была именно на этом участке?

– Из старинных планов Новгорода.

– Пожалуйста, покажите нам эти планы!

– Демонстрация планов в условия задания не входит. Я проверяю возможности вашей, а не какой-либо иной методики!

Молодые люди побегали со своими проволочными рамочками и нарисовали мне рядом с проезжей частью улицы план церкви с абсидой и со всем прочим, что полагается.

– Спасибо! – говорю. – Только вот что: я вижу, что церковь находится как раз под линиями современных коммуникаций. Нарисуйте мне, пожалуйста, место контрольной траншеи, чтобы нам не напороться на высоковольтный провод или – не дай бог! – на ВЧ[12]12
  Высокочастотная связь.


[Закрыть] обкома.

– Это очень просто, – говорят мне. – Мы легко отличаем воду от газа и от электричества!

Нарисовали. Поставил я студентов рыть траншею. Часа через три прихожу поинтересоваться, как обстоят дела. Вижу: мои студенты сидят на борту траншеи, свесив в нее ноги, и весело смеются, а экстрасенсы грустят в сторонке. Подошел посмотреть, чему одни радуются, а другие печалятся. Вижу – на дне траншеи лежит, как толстенный удав, высоковольтный провод, а никаких следов церковных фундаментов вовсе не имеется. Этим мой роман с экстрасенсами полностью исчерпался и уже никогда больше не возобновлялся.

Когда произошло открытие в Новгороде усадьбы художника Олисея Гречина конца XII века, я с большим воодушевлением рассказывал о нем Леониду Максимовичу Леонову и Александру Александровичу Юрлову. Присутствовавший при этом министр культуры Юрий Серафимович Мелентьев прислушивался и неодобрительно морщился. Причина его неодобрительности была им тут же четко сформулирована:

– Обратите внимание, что как только найдется что-нибудь мало-мальски интересное, то всегда окажется, что речь идет о гречине, литвине или немчине.

* * *

Во время первых Кирилло-Мефодиевских чтений в Новгороде Ю. С. Мелентьев попросил меня прослушать текст его предстоящего выступления на торжественном открытии чтений в городском театре – нет ли в нем каких-нибудь нежелательных ляпов. Я прослушал и сказал:

– Всё в порядке! Только напрасно вы называете берестяные письма «хартиями». Хартия синоним пергамена. Разве могут существовать «берестяные пергамены»?!

– Но вы ведь понимаете, что я говорю о хартиях иносказательно!

– Тогда подчеркните эту иносказательность интонацией.

В театре я чуть не упал с кресла, услышав усиленный микрофоном возглас министра:

– При раскопках в Новгороде найдены берестяные х-х-хар-р-ртии.

На протяжении нескольких лет на разные работы в Новгородскую экспедицию нанимался сильно пьющий новгородец Витька Михеев. В 1962 году завели мы новую базу рядом с только что начатым Ильинским раскопом. Надо было протянуть из соседнего детского сада на базу водопровод. Витька, будучи под градусом, разложил трубы и, продвигаясь над ними на четвереньках, свинчивал их, обматывая стыки паклей и промазывая суриком. Время от времени руки он вытирал о шевелюру. Когда работа была закончена, его голова вызывала воспоминания о скальпированных героях Фенимора Купера.

– Иди, Витя, домой, – сказал я ему. – Отоспись, приведи себя в порядок. А завтра приходи, есть кое-какие неотложные дела.

Витька ушел, но вернулся не завтра, а через две недели.

– Где же ты, Витя, пропадал? Столько тут для тебя было дела!

– Да я тогда пришел домой, лег поспать… Проснулся, голова к подушке прилипла… Отодрал, а расчесать не могу… Пошел в парикмахерскую, постригся под нуль… Вышел… Ну, конечно, освежился… Иду обратно, а навстречу милиционер. «Что это ты? – говорит. – Судя по прическе, только что от нас, а опять пьяный!» Ну и оформил меня на две недели!..

* * *

В другой раз явился на работу с получасовым опозданием. Когда показался в воротах, я ему издали показал кулак. Витя подошел и смущенно спросил:

– В. Л.! А как вы догадались, что я поддавши?!

В 1962 году в Новгородской экспедиции археологическую практику проходили студенты Университета Дружбы народов им. Лумумбы и среди них негр Хусейн Латиф Бабатунда. Был он человеком независимым и вполне самостоятельным. Однажды студенты отправились в кинотеатр «Родина», название которого было источником юмора («Вы сходите у “Родины”?» – «Сама ты уродина!»). А Хусейн сел самостоятельно не в тот автобус и вместо кинотеатра оказался на вокзале. У первой встречной женщины он спросил:

– Как мне проехать на «Родина»?

– А откуда ты, сердечный?

– Экваториальная Африка, республика Нигерия.

– Ох, и далека же твоя родина! Ты, бедненький, поезжай в Москву, а там тебя язык и до твоей родины доведет!

В 1970 году накануне очередного полевого сезона Новгородская археологическая экспедиция оказалась без фотографа. Выручил нас недавно окончивший школу мальчик, который успел немного поработать лаборантом в каком-то научном институте и пришел наниматься к нам землекопом на лето в свой отпуск. Узнав, что его лаборантская работа состояла в фотосъемке микробов через микроскоп, я показал ему образцы наших материалов, узнал, что их съемка ему вполне под силу, и пригласил его на должность фотографа. В обусловленный срок среди лета он появился в экспедиции, получил все инструкции и указание приступить к работе со следующего дня, после чего отпросился погулять.

Утром на следующий день, придя завтракать, я узнал, что молодой человек как ушел гулять, так больше и не появлялся, не ужинал, не ночевал. Пока завтракали, подкатил воронок, и два милиционера предъявили для опознания моего нового сотрудника. Я его опознал и после завтрака отправился в отделение милиции узнавать, в чем дело. Начальник отделения на мой вопрос, продолжать ли мне сотрудничество с преступником или вернуть его родителям, радостно сообщил, что претензий к молодому человеку нет.

– А что же он у вас делал?

– Да провел ночь в вытрезвителе!

– Так зачем же мне такой алкоголик нужен?

– Да он и выпил-то всего ничего, без родительского глаза малость повыпендривался!

– Так почему же в вытрезвитель-то сразу?

– Сейчас идет Неделя советско-финской дружбы, а у меня приказ: всех подозрительных задерживать.

Мы этой ночью хорошо поработали: в наш маленький вытрезвитель сорок человек натолкали!

Заплатил я за обработку моего паренька и три дня удивлялся, что это он от пищи шарахается.

– Тебя что, в вытрезвителе перекормили?

– Нет, там есть совсем не давали.

Ну, думаю, выгодного работника нашел! Однако на четвертый день он пришел в себя и в основном проводил время не в фотолаборатории, а при кухне.