Текст книги "Чюрлёнис"

Глава вторая. В «жемайтийском Версале» (1889–1893 годы). Плунгяны

Старший сын Чюрлёнисов покидал родное гнездо, вынужденно свитое на чужом подворье. У дома Крисюкаса, скряги, «достойного пера Мольера», в день отъезда Кастукаса было как никогда многолюдно. Проводить сына органиста собрались не только все его семейство, но и соседи, друзья.

– Кастукас уезжает!

Понятно: уезжает не навсегда, и всё же… Кастукас был растерян: всех надо обнять, поцеловать, каждому сказать доброе слово!

Хозяином положения, распорядителем, как обычно бывает в такой ситуации, оказался возница Янкель. (О нем в Друскениках говорили: «светившийся добротой».)

– Всё, всё, всё! Пора! – робко скомандовал Янкель.

Кастукас послушно вскочил в повозку; лошадка взяла с места, пассажир ввалился в парусиновую будку. Вздрогнул и тихонько зазвенел под дугой колокольчик. Тряская, без рессор, колымага загрохотала по Гродненской улице, заглушая цокот копыт, прощальные выкрики близких Кастукасу людей.

На железнодорожную станцию Поречье, к поезду, поспели вовремя.

Прекрасно зная, куда и зачем едет Кастукас, Янкель прощаясь, спросил:

– Значит, в Плунгяны?

– В Плунгяны.

– К князю Огинскому?

– К князю Огинскому.

– От Плунгян до моря, говорят, рукой подать. Верст пятьдесят. Может, и больше, но не намного. Значит, увидишь море.

– Может, увижу.

– Увидишь, увидишь! Потом расскажешь, какое оно – море.

«Восходящий корнями» к языческим временам

Монументальный въезд в имение князя Михаила Огинского свидетельствовал о древности и величии рода: в нишах каменных столбов по обе стороны решетчатых ворот сторожевую службу несли «окаменевшие» рыцари, на самих же столбах восседали львы, держащие в лапах геральдические щиты.

Первое упоминание об имении относится ко второй половине XVI века. Естественно, князь Огинский был не первым его владельцем. В 1806 году оно принадлежало Платону Зубову, последнему фавориту императрицы Екатерины II. В 1873-м племянник Платона Зубова Александр продал усадьбу князю Михаилу Огинскому. Интересна связь семеств Зубовых, Огинских и Чюрлёнисов, но об этом позже.

Построенный по приказу князя в классическом стиле двухэтажный дворец (жилой дом семьи Огинских), с порталом и флигелями, другие строения (дома для прислуги, конный завод в неоготическом стиле, конюшня, «часовой дом», прачечная, оранжереи и т. д.) были органично вписаны в старый парк. Интерьер дворца был украшен лепниной, декоративными печами, наполнен коллекционной мебелью, живописными портретами, мраморными бюстами, фарфором, гобеленами, коллекциями – нумизматической и ювелирных изделий; князь был страстным коллекционером. Гордостью Огинского были библиотека и архив.

Парк разбили на берегах небольшой речки Бабрунгас. Через речку и другие водоемы перекинули мостики. Между дворцом и конюшней соорудили пруд с фонтаном. Фонтан украшала бронзовая скульптурная композиция «Венера с купидонами». В пруду плавали лебеди, водные черепахи. Парк заселили животными и птицами – косулями, зайцами, фазанами, павлинами.

Один из старейших и крупнейших в Литве дуб – дуб Перкунаса[13]13
  Перкунас – бог-громовержец в балтийской мифологии.


[Закрыть], «восходящий корнями» к языческим временам, рос в имении князя Огинского.

Легенда гласит: возле этого дуба жрица Галинда разжигала священный огонь. Однажды ее возлюбленный отправился на войну против крестоносцев, чтобы защитить свою родину. К сожалению, он так и не вернулся. Главный священник, видя слезы и душевную боль Галинды, начал убеждать жрицу, что только священный огонь может утолить ее земную боль. Однажды, когда Галинда плакала под дубом, в дерево ударила молния. Дуб сильно тряхнуло, в его ствол насыпалось немного земли, и вскоре из ствола дуба пророс цветок невероятной красоты.

По другой легенде, в дуб ударила молния, когда после крещения жемайтийцев возле него потушили священный огонь. Может быть, этот дуб и легенда стали основным сюжетом театрального занавеса, который много лет спустя Чюрлёнис расписывал для литовского культурного общества «Рута»[14]14
  Учреждено в Вильне в январе 1909 года (действовало до 1914 года, до начала Первой мировой войны).


[Закрыть].

Кстати, о христианизации населения Великого княжества Литовского. Процесс этот оказался затяжным и сложным. Лишь в 1386 году великий князь Ягайло принял католичество. Однако еще долгие века после этого языческое сознание и языческие традиции оставались частью народной культуры, что нашло отражение и в живописном искусстве Чюрлёниса.

Дворцово-парковый комплекс князя Михаила Огинского в Плунгянах называли либо «жемайтийским», либо «литовским Версалем».

В настоящее время здесь находится Жемайтийский художественный музей. Парк признан национальной гордостью Литвы.

«А еще учусь разбирать партитуру»

Кастукас, вся предыдущая жизнь которого прошла, мягко говоря, в более скромных условиях и обстановке, в Плунгянах долго чувствовал себя неловко.

Князь Михаил носил удлиненные английские усы с тонкими концами, плотно покрывающие верхнюю губу, волосы расчесывал на прямой пробор, что усиливало его импозантный вид. При этом – доктор Маркевич это знал и предупреждал Кастукаса – человек он мягкий, а взгляды – романтичные. При знакомстве князь Михаил произвел на Кастукаса хорошее впечатление.

Конечно, не могло не радовать то, что оркестранты находились на полном «княжеском» обеспечении – проживание, питание и даже форма с золотым шитьем; оркестр должен был иметь «соответствующий» внешний вид.

По одним источникам: Кастукас, обладавший природной общительностью, фантазией и изобретательностью в играх и развлечениях, очень скоро стал играть «в компании соучеников заметную роль». По другим: он долгое время чувствовал себя чужим и одиноким – и среди воспитанников князя, и в оркестре. Конечно, у Кастукаса появились друзья, но ни с кем из них он близко не сошелся. Так или иначе, но очень скоро Чюрлёнис затосковал по дому, по родным, по друзьям детства.

Гнетущее чувство вызывало неусидчивость, нервозность подростка, что, конечно же, было замечено не только князем. По совету врачей Огинский отпустил Чюрлёниса домой – на несколько месяцев, о чем поспешил уведомить его родителей.

В дальнейшем он разрешал ему задерживаться дома после летних каникул.

В тесной кухоньке с хорошо протопленной печью собралась вся семья. Аделе сидела на венском стуле, прижимая к груди посапывающего Стасиса; ее округлившийся живот свидетельствовал: семья Чюрлёнис ждет прибавления – в 1890-м родится Пятрас. На краешке широкой лавки рядком восседали десятилетняя Мария, восьмилетний Повилас, шестилетняя Юзе – задрав головку, ее глазки были полны любопытства.

Янкель кивнул Аделе, подмигнул сидящим на лавке детишкам и, улыбнувшись, «позвонил» в воображаемый колокольчик:

– Дзинь, дзинь, дзинь!

Константинас попросил Янкеля съездить в Поречье:

– Кастукаса надо встретить. А это, – подал вознице длиннополую шубу, – чтобы он не замерз.

– Зима нынче не суровая, но и путь от станции не близкий. Моя парусиновая будка не больно-то от мороза защищает, – сказал Янкель, погладив палевую от времени овчину.

Поречье – ближайшая от Друскеник железнодорожная станция. Здесь выходили пассажиры, приезжавшие из Петербурга и Варшавы.

Сохранилось объявление того времени: «От станции Поречье в местечко Друскеники 17 верст. Езды в почтовой бричке 1 ч. 15 м., в дилижансе или экипаже 2 часа с платою по 50 к. с персоны. Четырехместный особый экипаж 4 рубля».

Разумеется, был и частный извоз.

В какую сумму обходились пассажирам Янкеля эти 17 верст тряской грунтовой дороги в «экипаже» без рессор, неизвестно, но преодолевал он их за два часа.

Мы будем часто говорить о поездках Чюрлёниса в Варшаву, Плунгяны, Поланген. Все поездки начинались и заканчивались в Поречье, а вот от Поречья – пути очень разные. Самый простой и прямой путь – до Варшавы. Сложнее всего было ехать в Поланген – сначала на поезде в сторону Вильно через Ораны (вспоминал ли Чюрлёнис свою родину?) до станции Ландвалово, где дорога сворачивала на Кошедары[15]15
  Современное название станции – Кайшядорис.


[Закрыть], и оттуда – до Либавы[16]16
  Ныне Лиепая, Латвия.


[Закрыть] (берег Балтики). А вот дальще Либавы железнодорожных путей не было, и до Полангена нужно было добираться по грунтовой дороге. (С 1934 года Друскининкай с Поречьем и Гродно связывала железная дорога, вокзал находился при въезде в город. В 2001 году железнодорожное полотно было разобрано, а вокзал переоборудован в Информационно-туристический центр.)

Кастукас произвел на Янкеля впечатление человека очень нездорового. Янкель не донимал его вопросами. Молчал и Кастукас – всю дорогу.

Его скудный багаж, несмотря на легкое сопротивление Кастукаса, забрал из повозки и внес в дом Янкель.

Аделе за обедом (стол хоть и не ломился от яств, но накрыт был как на Пасху или Рождество, празднично, торжественно) осторожно стала расспрашивать Кастукаса о Плунгянах, о князе Огинском, о друзьях, как складываются отношения с теми, с кем живет в одной комнате в общежитии, чем кормят.

На конкретные вопросы Кастукас отвечал кратко, в остальном же разводил руками:

– Не знаю, что и рассказывать.

Выглядел Кастукас так плохо, что после того как он отправился «отдыхать с дороги», отец с матерью стали решать, стоит ли ему возвращаться в Плунгяны или, может, поискать другие варианты получения музыкального образования. Если в том вообще есть необходимость…

Отдохнув дня три-четыре, Кастукас почувствовал себя лучше. На расспросы родителей отвечал уже не односложно, а братьям и сестрам рассказывал о музыкальной школе князя Огинского, сказал, что научился играть и даже играл в оркестре на флейте и корнете, что знакомится с другими инструментами.

– Что такое корнет? – спросила Юзе.

– Корнет – это такая короткая труба, которая – не поверите – ведет свое происхождение от почтового рожка.

– Что такое почтовый рожок?

Кастукас рассмеялся.

– Почтовый рожок – это такая металлическая труба, похожая на коровий рог.

Рассказывая об обучении в школе, Кастукас обронил фразу:

– А еще учусь разбирать партитуру.

– Что такое – партитура? – слово «партитура» Юзе далось с трудом, произнесла она его по слогам. – Зачем ее разбирать?

Кастукас улыбнулся, нежно прижал сестренку к себе.

– Партитура – это… Как бы тебе объяснить?.. – Задумался, молчал с минуту, глядя поверх голов Повиласа и Юзе. Юзе потом говорила, что она даже подумала, не в далеких ли Плунгянах Кастукас хочет получше разглядеть неведомую ей партитуру, чтобы объяснить, что это такое.

– Представьте себе большое-большое поле, – неожиданно предложил Кастукас, – в этом поле встречаются друзья и ведут приятную, мирную беседу, или же просто гуляют каждый сам по себе, то встречаясь, то расставаясь. Но иногда друзья эти, ощетинившись, вступают в драку и призывают на помощь все новых и новых участников. Тогда разражается гроза! Шум, драка продолжаются, пока все не помирятся, а немного поговорив, расстаются. Поняли?

– Не-а! – призналась Юзе.

– А ты?

– И я – не-а, – словно передразнил сестренку Повилас. Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.

– Вырастете, займетесь музыкой, – поймете! – серьезно сказал Кастукас.

О князе Михаиле Огинском он говорил только хорошее, подчеркивал, что его уважает и любит вся школа, весь оркестр.

Отдохнув и окрепнув, Кастукас вернулся в Плунгяны.

К чему тянулась душа

Учеба в музыкальной школе закончена. Чюрлёниса перевели из учеников в оркестранты. В оркестре определили место среди деревянных музыкальных инструментов – он играл на малой флейте.

Огинский положил ему месячное жалованье – пять рублей. О чем, будучи на побывке в Друскениках, Кастукас не преминул сообщить родителям.

– Неплохое подспорье для нашей семьи, – заметил отец. Как органист костела он получал десять рублей в месяц.

Оркестр князя выезжал на Рижское взморье и в Поланген. Кастукас увидел море. (Было что рассказать Янкелю!)

Море Чюрлёнис полюбил на всю жизнь, к морской теме он обращался много раз – и в музыке, и в живописи (симфоническая поэма «Море», триптих «Соната моря» – «Allegro», «Andante» и «Finale»), и в поэтических произведениях.

В картине «Композиция», написанной в 1904-м или, возможно, в 1906 году, он словно возвращается к той, первой, поездке на балтийское побережье. Три силуэта на фоне моря в предзакатную пору: два, на переднем плане, – юноши со склоненными головами, третий – пожилой мужчина, смотрящий из-под руки на остальных. Нетрудно предположить, что это князь Михаил Огинский и его воспитанники.

Князь Михаил относился к Чюрлёнису с большой симпатией и, несмотря на разницу в положении и возрасте, с уважением. И, надо сказать, он сохранял такое отношение долгие 15 лет, до конца своей жизни. Конечно же, Огинский обратил внимание на Чюрлёниса с подачи доктора Маркевича, но нельзя не отдать ему должное в том, что он раньше многих сумел разглядеть в нем большой талант, оценил трудолюбие и усердие. И независимость. Но об этом позже.

Чюрлёнис вспоминал о времени, проведенном в Плунгянах, как об одном из лучших в жизни.

В Плунгянах он занимался тем, к чему тянулась его душа – музыкой; он овладел многими инструментами, музыкальной грамотой, изучил историю музыки. Сочинил марш, который был разучен оркестрантами и исполнен на торжестве в честь князя Огинского. Ноты марша, к сожалению, не сохранились, но каково было юноше услышать свое сочинение в исполнении оркестра, представить нетрудно.

В Плунгянах Чюрлёнис увлекся изобразительным искусством, прежде всего рисованием – еще неосознанно, желая просто запечатлеть на бумаге увиденное.

На побывку домой он приезжал с папками рисунков; в основном это были пейзажи – дворец Огинского, пруд, уголки парка; после поездки на Рижское взморье и в Поланген – море.

В Плунгянах Чюрлёнис пристрастился к чтению – князь Михаил разрешал воспитанникам пользоваться своей роскошной во всех отношениях библиотекой.

В Плунгянах Чюрлёнис увлекся литовским фольклором. Поскольку жемайтийского диалекта он не знал, записывал мелодии песен. Делал это он и во время выезда оркестра на балтийское побережье.

В Полангене познакомился со старым рыбаком, от которого услышал легенды о Юрате и о Бируте.

Богиня Юрате жила на дне Балтийского моря в янтарном дворце. Молодой рыбак Каститис вызвал гнев богини тем, что наловил слишком много рыбы. Юрате поднялась из глубин в образе ундины (морской девы), чтобы наказать рыбака, но влюбилась в него и забрала юношу в свой дворец. Они счастливо жили, пока громовержец Перкунас не узнал о любви богини и простого смертного. Перкунас разозлился и разбил янтарный дворец на миллионы кусочков, а Юрате приковал к подводной скале. Именно поэтому балтийский берег после шторма усеивается янтарем.

По другой версии легенды, Каститис погиб во время шторма, Юрате до сих пор оплакивает возлюбленного; а янтарь – это ее застывшие слезы, чистые, прозрачные, какой была любовь Юрате и Каститиса. А завывания бури – не что иное, как рыдания безутешной богини.

– Эту легенду в том или ином варианте вам расскажет любой торговец янтарем, – объяснял старый рыбак. – Бирута же персонаж исторический. Она – жена литовского князя Кейстута, мать великого князя Литовского Витовта. – Похоронена Бирута была на вершине вон той горы, – старый рыбак показывал в сторону названного в ее честь холма в Полангене, – по легенде же, Бирута вернулась в свое святилище и продолжила служить богам.

По возвращении в Плунгяны Кастукас в библиотеке князя Огинского поспешил узнать увлекательную историю жизни и трагической гибели легендарной Бируты.

Родилась Бирута в районе Полангена в знатной семье. Она была вайделоткой – жрицей, служащей балтийским языческим богам и охраняющей священный огонь. Юный князь Кейстут встретил Бируту на берегу Балтийского моря и, очарованный красотой, попросил ее руки, однако получил отказ, так как девушка дала обет безбрачия. Кейстут похитил Бируту и отвез в свою столицу Троки[17]17
  Ныне Трокай, Литва.


[Закрыть], устроил пышную свадьбу.

Князь Витовт, при жизни названный великим, – четвертый сын Кейстута и Бируты.

В феврале 1381 года крестоносцы вторглись в земли Кейстута и двинулись в направлении Трок. Кейстут во главе войска отправился в Пруссию, но по пути резко повернул к Вильне. Недовольный решением отца Витовт отбыл в Дрохичин и Гродно. Кейстут с легкостью взял Вильну, пленил Ягайло. Кроме того, он обнаружил секретный договор с Орденом, которым смог доказать Витовту коварные планы Ягайло.

Армии Кейстута и Ягайло встретились около Трок. Кейстут согласился на переговоры и был обманом захвачен в плен вместе с Витовтом и заключен в Кревский замок. Вскоре Кейстут был найден мертвым – возможно, был убит по приказу Ягайло. Витовту удалось совершить побег из плена. С ним поменялась платьем служанка его жены Анны. Она осталась в замке, изображая тяжелобольного Витовта, а сам он покинул замок и отправился в Полоцк в женском платье.

По Островскому договору Витовту были возвращены вотчинные земли Трокского княжества, ранее отнятые Ягайло и переданные Скиргайло. Витовт становился наместником Ягайло (польского короля по Кревской унии) в Литве, фактически – правителем. Формально правителем всего Великого княжества Литовского Витовт был признан по Виленско-Радомскому договору 1401 года.

– Из одного единственного источника тевтонского происхождения известно, что после бегства Витовта Бирута, находившаяся в это время в Бересте, была обвинена в организации побега и утоплена в реке. Тем не менее спустя 35 лет жемайтийская делегация на Констанцском соборе отрицала убийство Бируты, – делился Чюрлёнис историческими знаниями с друзьями по возвращении из библиотеки.

Во многих музыкальных произведениях Чюрлёниса звучат обработанные мелодии литовских песен. В окрестностях Друскеник он часто видел, как женщины на жатве, во время отдыха, затягивали какую-нибудь песню, чаще других – «Бегите, покосы…». Негромко пела своим мягким голосом эту песню и его мать.

Как вспоминали родственники, Чюрлёнис, будучи состоявшимся музыкантом, любил совершать прогулки в соседние с Друскениками деревни, где записывал народные песни. Эти записи становились для него чем-то вроде музыкально-поэтического «эскизного материала», и впоследствии он занимался их обработкой.

О народной литовской песне Чюрлёнис напишет: «…хорошо понять и почувствовать ее может только литовец, и то, услышав где-нибудь в поле, когда поет ее певец никем не просимый, не по приказу, а так, для себя. Какая-то странная жалоба, плач, тоска, слезы сердца слышатся в этой песне. Таковы старинные песни».

В родном краю – в Дзукии – Чюрлёнис слышал песни преимущественно грустные, минорные. В Плунгянах песни чаще всего звучали веселые, мажорные. Почему так, Чюрлёнис не задумывался – он просто заслушивался жемайтийскими народными песнями.

В Плунгянах Чюрлёнис получил общее образование.

Наверное, есть смысл сказать вкратце об образовательной системе в западных губерниях Российской империи – поскольку в публикациях о Чюрлёнисе уровень его образования подается по-разному.

Устав 1828 года в рамках образовательной реформы создал трехклассные приходские училища для крестьян и бедных слоев населения. В 1855 году Виленская, Гродненская, Минская, Могилевская и Витебская губернии имели 19 пятиклассных, 8 трехклассных уездных училищ и 180 приходских училищ. К 1880-м годам их число увеличилось, они стали именоваться народными училищами. Закон от 5 марта 1885 года ввел преподавание на русском языке. На национальных языках преподавали нелегально, в некоторых училищах.

Воспоминаний о пребывании Чюрлёниса в Плунгянах сохранилось очень мало. Почти все они записаны с его слов. Почти все – забавные истории. Известно, что в Плунгянах Чюрлёнис вел дневники, которые, как замечают исследователи, странным образом пропали…

Запретные карпы

В Большом пруду для княжеского стола выращивали карпов. Воспитанников школы и оркестрантов кормили хорошо, но то ли потому, что всегда хочется того, что тебе не предлагают, то ли потому, что запретный плод сладок, молодые люди, частенько завистливо наблюдали, как слуги Огинского вытаскивают из воды сетки с жирными, крутобокими рыбинами.

Кто-нибудь обязательно, демонстративно облизнув губы, восклицал:

– Нам бы такого – хотя бы одного на всех!

Следовали комментарии.

– Одного на всех – маловато будет!

– Размечтались!

– Не ждите – не подадут!

– Не про нашу честь карпы!

Чюрлёнис вызвался исправить несправедливость.

– Хотите рыбы на ужин?

– Еще бы!

– Будет! Первым делом нужно удочку смастерить. У кого крючок, леска есть?

Часа через два Кастукас вернулся с гирляндой карпов на длинном ивовом кукане. Не успел прикрыть за собой дверь, как с той стороны ее рванули так, что он еле удержался на ногах. Запыхавшийся слуга – словно камешки изо рта выплевывал:

– Вас… требуют… к себе… князь… Немедленно!..

Чюрлёнис, по-юношески наивный, в состоянии эйфории от невероятного улова, восторженно заговорил с князем первым:

– Пан Огинский! За каких-то два часа я натаскал больше десятка карпов! В Друскениках за это время в лучшем случае щучку поймаешь!

Князь Огинский, как сказано выше, человек был добрый – добрый, но вспыльчивый, мог воспламениться от любого неосторожного слова, а тут – такая наглость! И от кого? От воспитанника, к которому он проникся почти что отцовской любовью! Князь грубо прервал монолог зарвавшегося юнца и принялся отчитывать его. Такого по отношению к себе Чюрлёнис стерпеть не мог. Не дослушав князя, он выбежал из комнаты, вскоре вернулся с карпами, бросил их к ногам Огинского:

– Ну и ешьте сами свою рыбу!

В общежитии он – под молчаливые сочувствующие взгляды товарищей – принялся укладывать вещи в чемоданчик. Понимал: после такой выходки его дальнейшее пребывание в имении князя невозможно.

Однако Чюрлёнис даже не был наказан. Возможно, по причине особого к нему отношения князя Огинского.

Через несколько лет, когда Чюрлёнис уже учился в Варшавском музыкальном институте, во время встречи с Огинским тот припомнил своему бывшему воспитаннику краденых карпов, но смеясь.