Текст книги "Чюрлёнис"

Три месяца радужных надежд

В самом начале 1902 года Евгений Моравский пишет Чюрлёнису в Лейпциг, что в Варшавской филармонии запланировано исполнение его симфонической поэмы «В лесу», дирижировать должен будет он, автор. Все расходы на его приезд и проживание филармония берет на себя. Радостным это известие оказалось еще и потому, что инициатива исходила не от Чюрлёниса, не от Моравского, а от филармонии – в лице директора Александра Райхмана.

Три месяца Чюрлёнис живет радужными надеждами.

Конец апреля – Чюрлёнис узнает, что Райхман исключает его из программы. Объяснение – простое: в концерте принимают участие польские композиторы, а Чюрлёнис литовец. Дескать, включили по ошибке.

Так ли это на самом деле? Ответ на этот вопрос есть в книге воспоминаний Ядвиги Чюрлёните: «Его (Райхмана. – Ю. Ш., В. Ж.) непопулярность среди молодых можно объяснить еще и тем, что он был чересчур практичен и не выносил дебютантов. ‹…› Польская музыкальная интеллигенция не любила его, понимая, что он тормозит развитие национальной музыки и ненавидит новаторство».

Ядвига Чюрлёните высказывается и более конкретно: господин Райхман «благодаря своей изворотливости довольно умело вел финансовые дела филармонии». Как всякий предприимчивый человек, Райхман понимал, каких исполнителей приглашать, чтобы у кассы филармонии выстроилась очередь. К тому же он был человек «достаточно властный», но и «недостаточно квалифицированный для своей должности»: «он не был достаточно музыкален, не был и энтузиастом, а всего лишь неплохим администратором и коммерсантом».

Не только злые языки насмехались над Райхманом: он не отличает скрипичный ключ от лифта! Его обвиняли даже в шарлатанстве.

Чюрлёнис – позже – пересказывал анекдотическую загадку про Райхмана.

«Что это такое ходит по филармонии и притворяется умным?» – «Райхман».

Конечно же, подобного поворота событий Чюрлёнис не ожидал.

«Я бы только хотел, – писал он Евгению Моравскому, – чтобы эта скотина Райхман знал, какую пакость он мне устроил. И за что? На кой черт он обещал? Разве ты его просил об этом? Или я? Ведь сами же навязались».

Конечно, Чюрлёнис сгущает краски: филармония – в лице Райхмана – не навязывалась; да, появилась идея, да, решили включить в концертную программу его симфоническую поэму «В лесу». А потом – передумали! Так бывает не только, когда делами ворочают дельцы вроде Райхмана. Но для Чюрлёниса это – трагедия! Трагедия, пережить которую помогает природное чувство юмора.

Из письма Моравскому:

«Генька, сколоти, негодник, скорей миллион, создадим оркестр для твоих симфоний и моих поэм. Это было бы святейшее дело. Уж тогда никто не стеснял бы, а согласись, что только в таких условиях можно что-то написать».

В письме же брату Повиласу он вообще выдает желаемое за возможное:

«Мы устроим с Генюкасом концерт своих произведений. Он написал две поэмы: “Горе побежденным” и “Цветы зла” и начал писать третью – “Ринальдо Ринальдини”. Все это очень красивые вещи. Мы будем выступать в филармонии совершенно ни от кого не зависимые, сами снимем зал, наймем оркестр и т. д. Будет хорошо, правда?»

При их с Моравским финансовых возможностях – все это чистой воды фантазии.

Диплом – это «блестящая бумажка»

1 февраля 1902 года умер профессор Ядассон. Чюрлёнис ценил его очень высоко – как композитора, музыканта, педагога. Человека.

«После его смерти он (Чюрлёнис. – Ю. Ш., В. Ж.) почувствовал, как мало могут дать ему другие учителя, – пишет Ядвига Чюрлёните. – Он ясно понимал, что его преподаватель по классу композиции (Карл Рейнеке. – Ю. Ш., В. Ж.), придерживаясь “золотой середины”, тормозит его развитие, и это приводило его в отчаяние. Равнодушие педагога, его неумение разглядеть и по-настоящему оценить талант и усилия своего ученика вызывали у брата неверие в себя.

Престарелый учитель уже не чувствовал, какие надежды и мечты он разрушает, как многого от него ждали и не дождались. И тогда брат сам принялся за работу, не обращая внимания на все трудности и тяготы, сопряженные с этим».

Внезапно скончался князь Михаил Огинский (Феликс Розинер: «не справившись с болезнью»). Это самое большое несчастье, горе, настигшее Чюрлёниса во время обучения в Лейпцигской консерватории, это для него трагедия. Настоящая катастрофа.

В последнее время стипендия Чюрлёнису князем выплачивалась нерегулярно и не в обещанном размере. Чюрлёнис вынужден был себя во всем ограничивать, часто жить впроголодь, но с этим он еще готов был мириться. Теперь же вообще остался без средств к существованию.

Федор Игнатович пишет: «И. И. Маркевич не оставил его без внимания и стал помогать материально. Это подтверждается сохранившейся перепиской между ними (курсив наш. – Ю. Ш., В. Ж.)». Зима, а у Чюрлёниса нет денег на перчатки?! Происходит то, что не должно произойти с музыкантом ни при каких обстоятельствах – Чюрлёнис обмораживает кисти рук!

Единственная реальная финансовая поддержка – от Евгения Моравского. Евгений, зная бедственное состояние друга, ежемесячно присылает ему десять рублей. Рад бы и больше, но – откуда? Он сам зарабатывает уроками.

«Я тебе должен 42 рубля. Особо не радуйста, скорее всего этих денег ты не увидишь», – невесело шутит Чюрлёнис в письме Евгению. Узнав, что тому было не по карману приобрести необходимую для работы партитуру «Смерть и просветление», Чюрлёнис часами сидит в библиотеке Петерса, переписывая ноты этой симфонической поэмы Рихарда Штрауса. Когда у Моравского возникли сложности с фугами и сонатами – ну не любил он ими заниматься! – Константинас специально для него (за него!) пишет и посылает ему фуги, обещает помочь с написанием сонат.

Моравский убеждал Чюрлёниса, что он обязательно должен получить диплом.

– Диплом – это всего лишь «блестящая бумажка», – отмахивался Чюрлёнис.

Моравский возражал: это не так!

Феликс Розинер упрекает Чюрлёниса; мол, тот пальцем не пошевелил, чтобы самому заработать деньги, например, «теми же уроками». Объяснение этому бездействию находим у Соломона Воложина – он высказывает следующее предположение: «…неясная грусть вполне могла быть предчувствием, что не музыка ему на роду написана».

Однако есть и свидетельства того, что Чюрлёнис «старался заработать уроками, но денег постоянно не хватало».

Так или иначе, но дело дошло до того, что Константинасу нечем было заплатить за обучение. За неуплату учебного взноса Чюрлёниса исключили из консерватории.

Друзья собрали необходимую сумму – Чюрлёнис восстановлен! Но как долго так может продолжаться? Константинас решает: с обучением в Лейпцигской консерватории пора заканчивать! Ему выдается свидетельство об окончании курса Лейпцигской консерватории, где педагоги характеризуют его обучение:

«К. Чюрлёнис после смерти приват-профессора прошел курс 4–5-голосной фуги, а также двойную фугу, прилежно выказав очень большие музыкальные способности, продолжил учебу и заслужил мое всяческое признание.

Эмиль Раули».

«Посетил только три урока и из-за болезни руки был вынужден прекратить изучение органа.

Пауль Хомерцер».

«К. Ч. очень прилежен и приобрел технику композиции, достойную внимания. Я желаю ему немного больше свежести и молодости. По поводу изобретательности: иногда он пишет еще немного серо, также он пишет слишко много диссонансов.

Карл Рейнеке».

«…теперь можно смело утверждать, что Лейпциг стал для Константинаса настоящей мукой, – пишет Ядвига Чюрлёните. – В тот год судьба наносила ему удар за ударом, но не смогла сломить его, хотя и сплела ему такой терновый венец, нести который был в силах лишь человек с несгибаемой волей».

В Лейпциге Чюрлёнис находился с 16 октября 1901 года по 14 июля 1902 года (по старому стилю), то есть девять месяцев, или 270 дней. За это время им написано больше двадцати канонов и фуг для фортепиано, два крупных симфонических произведения, струнный квартет, фуга для хора, органная фуга, вчерне закончена первая часть симфонии. И тем не менее сомнения в своих – скажем мягко – способностях продолжают одолевать Чюрлёниса:

«Только в одном я теперь верен – что очень мало умею. Инструментовки совсем не знаю, контрапункта отведал чуть-чуть, да и то поверхностно, гармонии никогда не знал и не знаю; за всю жизнь не написал ничего без ошибок и недостатков, а мне уже 27 лет, и скоро у меня не будет ни гроша…»

Глава пятая. Летние хлопоты (1902 год). Друскеники

На станции Поречье Чюрлёнис не стал высматривать или дожидаться Янкеля – он сел в первый же подвернувшийся экипаж. Им оказалось ландо Лейзера, крыша которого была сложена гармошкой.

– По шоссе поплывем как в колеснице пророка Ильи в небесах, – пообещал возница, кивая на дутые шины.

В дороге Лейзер обогнал кибитку Янкеля. Старый добрый Янкель, взглядом выхватив Кастукаса, одного в четырехместном ландо, не поприветствовал его как обычно, приподняв соломенную шляпу, а демонстративно отвернулся.

По завершении праздничного обеда Кастукас вышел во двор – полной грудью вдохнуть свежего друскеникского воздуха. Перед верандой – Янкель, он словно не решается войти в дом.

– Здравствуйте, господин Янкель! Не зайдете ли к нам? Матушка нальет вам стаканчик крупника. – Кастукас отворил дверь, приглашая Янкеля. – Прошу пана!

Янкель носовым платком вытер набежавшую слезу.

– Молодой господин, я вас вырастил, а теперь я вам уже нехорош? Теперь вам лучше Лейзер? Я понимаю: на моей колымаге по тряской дороге семнадцать верст – это не на ландо с дутыми шинами…

Янкель обращался к нему на «вы».

– Дорогой мой друг! Что мне полтора часа по тряской дороге! На станции была такая толкотня, возчики растаскивали пассажиров, я о чем-то задумался и сам не заметил, как мои вещи оказались в ландо Лейзера… Осенью уезжать буду – даю вам слово: воспользуюсь исключительно вашими услугами! Прошу пана!

Янкель молча переступил порог.

Музыкальные вариации

Нельзя сказать, что составленное отцом «Расписание звонков» по-прежнему соблюдалось в полной мере.

Дети, то один, то другой, тихонько приоткрыв дверь, заглядывали в спальню, где висели часы. Не желающий во-время освободить место мог получить тумака, а мог быть и низвергнут на пол со стула или даже вместе со стулом. Не обходилось и без маленьких хитростей.

– Ядзе, – кричал в приоткрытую дверь Йонукас, – беги скорее на кухню, тебя мама зовет!

Ядзе соскакивала со стула. Миг и – она на кухне.

– Мама, ты меня звала?

– Нет. А что такое?

Ядзе бегом возвращалась в большую комнату – Йонукас уже исполнял фугу Баха.

– Кастукас! Кастукас! – звала Ядзе на помощь самого старшего брата.

Кастукас прерывал рисование, ставил рядом со стулом Йонукаса еще один, предлагал:

– Йонас, давай в четыре руки.

– Давай.

– Что будем играть? Шумана? Бетховена? – спрашивал тот.

– Фугу Баха.

– Правильно. Творчество Баха – это огромный фундамент, на котором стоит все здание современной музыки; без Баха никакой музыкант не смог бы стать хорошим.

– Кастукас, ты всегда так умно говоришь! Давай играть! – Йонукас придавливал клавишу.

– Погоди! Еще буквально два слова о Бахе. Я обратил внимание, что многие большие пианисты перед концертом играют не столько заявленные в программе произведения, сколько фуги Баха – при их исполнении появляется смелость, вера в свои силы и спокойствие. Я и по себе знаю: когда садишься играть Баха после других композиторов, испытываешь чувство, будто кто-то настроил твою внутреннюю «клавиатуру», каждый молоточек поставил на свое место, подтянул каждую струну. Настроенный таким образом можешь работать весь день! Играем?

– Играем!

Исполнив фугу Баха, Кастукас просил Йонукаса.

– Теперь уступи, пожалуйста, инструмент Ядзе.

Перед отъездом в Лейпциг Кастукас «поручил» Юзе учить музыке младших. «По поводу занятий Пятрюкаса не принимаю никаких оправданий. Хочешь не хочешь, но твой ученик должен до Пасхи научиться хорошо играть, иначе порву с тобой всякие отношения», – грозил он ей в письме.

Вернувшись из Лейпцига, Кастукас «инспектировал» всех. Лучше всех на пианино, как выяснилось, играл Повилас. Стасис лучше других пел в хоре, на слух мог проникновенно исполнить прелюдию до диез минор Баха и «Лунную сонату» Бетховена (и несколько песенок Кастукаса тоже). Кастукас считал, что Стасис музыкально одарен, и сожалел, что он никогда всерьез не занимался музыкой.

«Нет ничего легче, чем быть дирижером!»

За вечерним чаем Кастукас рассказывал о концертах, о музыкантах, о композиторах.

– Артур Ни́киш…

– Какая странная фамилия! – перебивал Йонукас.

– Он венгр по рождению. В Венгрии Никиш фамилия не странная. Никиш – гениальный дирижер! Он гастролировал в Варшаве с Берлинским симфоническим оркестром. Мы с Генеком и Влодеком в филармонии присутствовали даже на репетиции. Исполнялось сложное произведение Рихарда Штрауса. Когда оркестр играл tutti, Никиш остановил музыкантов и, обращаясь к одной из первых скрипок, сказал: «Ваша скрипка плохо настроена». Проверили – он не ошибся! Нас поразила феноменальная чуткость слуха дирижера.

Никиш дирижирует все симфонии Бетховена без партитуры, всё знает наизусть! Мне очень нравятся в его исполнении Пятая и Шестая симфонии Чайковского, симфонические поэмы Рихарда Штрауса. Вот смотрите – как интересно! – Кастукас пересел к пианино, исполнил фрагмент симфонической поэмы Штрауса «Смерть и просветление». Вернулся за стол, отодвинул свою чайную чашку, на ее место положил партитуру (заранее приготовил!) и карандашом стал отмечать, в каком месте какой инструмент вступал. – Здесь – тромбон, а здесь – валторна… На ближайший концерт Никиша пойдем все вместе. Услышите, как какой инструмент звучит.

В летний сезон в городском парке Друскеник концерты давали приезжие музыканты. Летний театр представлял собой традиционную «раковину» и «зрительный зал» – ряды стульев под открытым небом.

– Когда будет концерт господина Никиша? – спросил Йонукас.

– А что, Никиш приезжает в Друскеники? – в вопросе Стасиса проступало сомнение.

– Не знаю, приезжает ли Никиш – Сальницкий приезжает точно. Я видела афишу, – объявила Юзе.

– Ближайший концерт – господина Сальницкого, – подтвердил Пятрас.

– Идем на Сальницкого! – прозвучало как восклицание, несколько детских голосов слились воедино.

– Конечно же идем! – воскликнул Кастукас и, понизив голос, поинтересовался: – Билеты всё так же следует предъявить при входе в парк сторожу?

– Да-а-а-а-а!

– Щель в заборе еще не заделали?

– Не-е-е-е-е-т!

– Ну тогда нам пройти на концерт не составит труда!..

Билеты на концерт были дороги; если Чюрлёнисам идти всем семейством, скромный семейный бюджет не выдержит.

По дорожкам парка прогуливалась почтенная публика. Кастукас характеризовал каждого попавшего в его поле зрения:

– Господин Ревматизм гуляет под руку с госпожой Подагрой, а это господин Артрит – с госпожой Астмой. А там – смотрите! – Желудочники показывают друг другу языки и спорят, чей белее!

Ребятня безудержно хохотала.

Непосредственно перед концертом Кастукас наставлял:

– Вслушивайтесь в отдельные инструменты, а в целом произведение не слушайте – не стоит, испортите слух.

После концерта иронизировал:

– Господин Сальницкий своей волшебной палочкой так точно отмерял вечность, что даже ревматики поднимали в такт распухшие ноги.

И снова – общий, дружный хохот.

По дороге домой Кастукас вновь вспоминал Никиша:

– Никиш – один из самых эмоциональных дирижеров, которых я видел. Никиш любит интерпретировать славянскую музыку, но стремится обуздать ее и не давать чувствам литься через край. Нет ничего легче, чем быть дирижером! – Кастукас демонстративно выдержал паузу. – Но нет ничего труднее, чем быть хорошим дирижером!

«Колодец выкопать – дело нехитрое!»

Своего колодца у Чюрлёнисов долгое время не было. За водой ходили к соседям, что не доставляло им радости. Соседка Мотиене ни с того ни с сего могла заявить, что колодец пересох, что в него кто-то бросил дохлую кошку или котенок сам свалился в воду.

Могла пожаловаться Чюрлёнису (отцу):

– Ваш Йонукас (или Стасюкас?) распустил слух, что вода из нашего колодца с известью.

– Вы говорите так, будто наш Йонукас или Стасюкас утверждают, что у вас в колодце вода с керосином. Любая вода содержит известь, вам ли этого не знать?

Ворчливая Мотиене на эти слова Константинаса (отца) реагировала неожиданным образом:

– Идите к Стацкунасам, может, у них вода с вином.

Чюрлёнис (отец) решил: сколько можно терпеть унижения, не правильнее ли будет вырыть свой колодец – во втором дворе?

Кастукасу идея отца понравилась. Он вообразил себе, как над их колодцем склоняется журавль с подвешенным на кончике клюва ведром. Отец же настаивал на менее романтичном, но более практичном приспособлении для извлечения наполненного водой ведра – колесе; такие колеса только-только начали появляться в Друскениках.

– Отец, – убеждал Кастукас. – Колодезный журавль похож на птицу, опускающий свой длинный клюв в глубь земли. Я не могу себе представить литовские деревни и местечки без этой задумчивой птицы, которая, завидев путника, приветливо кивает ему.

– Здесь тебе не деревня, а курорт! – вразумлял Константинас сына. – Да и места во дворе для журавля нет. Опорный столб вкопаем, а как быть с коромыслом – ему простор нужен! Нам и так придется срубить яблоню.

С отцом не поспоришь.

Колодец выкопать – дело не хитрое, но трудоемкое. Кастукас собрал семейную рабочую команду: братья – Стасис, Пятрас и Йонас; к ним присоединился гостивший у Чюрлёнисов друг Кастукаса художник Рутковский.

Класть сруб позвали мастера из деревни Мизарай Юозаса Вайлёниса.

Копать начали в шесть утра. Копали долго – вода, как выяснилось, в районе Надозёрной улицы залегает очень глубоко. Вайлёнис тем временем за воротами готовил сруб.

Проступать, просачиваться через грунт вода начала только к вечеру (по другим источникам – на следующий день).

Из глубины колодца послышался радостный крик Рутковского:

– Вода, вода!

– Ура! – закричали те, кто был наверху.

Аделе приготовила праздничный ужин. На столе среди закусок рядом с бутылкой водки торжественно Константинас (отец) поставил стакан с мутной водой.

– Вода из нашего колодца! – с гордостью сказал он и объявил: – Каждый должен выпить глоток нашей воды!

«Выпить глоток илистой воды, в которой плавали какие-то дохлые пауки и которая пахла серой и плесенью», – уточняла Ядвига Чюрлёните в мемуарах.

Но все собравшиеся за столом «геройски выполнили этот обряд», да еще и приговаривали:

– Какая вкусная вода у нас в колодце!

Очень скоро выяснилось: вода в колодце – минеральная! Она была очень соленая, пахла серой и «еще бог знает чем». Для приготовления пищи, тем более для чая или кофе, не годилась. Только для мытья посуды, полов и поливки грядок в огороде.

«Не ладья небесная…»

Свободная площадь возле колодца позволила Кастукасу врыть в землю два столба и оборудовать турник с кольцами. Братьев и сестер Кастукас обучал гимнастическим упражнениям. Поскольку не у всех, во всяком случае не сразу всё получалось, ребятня в шутку называла турник «виселицей».

Из Варшавы Кастукас привез парочку рапир и специальные маски, защищающие лица. Объяснял:

– Это – эфес, а этот тупой наконечник, чтобы во время боя или просто по неосторожности случайно не поранить противника, называется флоретто.

– Как? Флорет? – переспрашивали его.

– Можно и так. Вообще-то по-итальянски: фиоретто.

Устраивал Кастукас и «рыцарские» турниры. Посмотреть их приходили, отложив дела, родители, соседи. Ничего подобного в Друскениках не было. Если в поединке участвовал Кастукас, он всегда выходил победителем.

В лесу он устраивал «шишечные баталии».

Изобретательность и фантазии у него были неиссякаемы.

Проявил Кастукас их и когда отец решил, что у них должна быть лодка. Поскольку денег на приобретение солидного «плавсредства» не было и не предвиделось, Чюрлёнис (отец) решил, что сделать лодку смогут и сами. (Вырыли же колодец, не их вина, что вода пригодна лишь для технических нужд.)

Кастукас нарисовал на стене дома модель лодки, похожей на те заоблачные ладьи, которые он изображал на своих картинах.

Лодку делали во дворе. Во время работы затягивали песни в обработке Кастукаса для трехголосого хора: парни – «Вставай, доченька, довольно спать», девочки – «Ох, не бывала вечор во дому», другие. Стихали песни – из комнаты в открытое окно лился этюд Крамера или фуга Баха (кто-нибудь обязательно оказывался за пианино), и только после того, как музыка затихала, Кастукас – как старший – командовал:

– Эй, раззява, подай гвоздь!

Когда лодка была готова, отец принес краски, и начался спор. Кастукас решил, что нужно покрасить двумя красками – внешнюю сторону в темно-зеленый цвет, а изнутри – в светло-коричневый. Но с отцом спорить – только время терять.

Кастукас, отойдя на несколько шагов и критически оглядев темно-зеленую лодку, заявил:

– Получилась не ладья небесная, а старая сношенная клумпа[30]30
  Кломпы (клумпы) – деревянные башмаки.


[Закрыть]!

Всем остальным новенькая лодка казалась пусть и не небесной ладьей, но очень даже величественной.

Лодку взгромоздили на телегу, младших посадили в нее, и через все Друскеники повезли к Неману. Когда спустили на воду, внезапно разразилась гроза! Небо почернело, вспыхивали молнии. Лодку качало так, что казалось, она вот-вот опрокинется. Младшие страшно перепугались и заплакали. Кастукас мужественно стоял на корме, широко расставив ноги, кисти рук, сжатые в кулаки, засунув в карманы брюк. Голова запрокинута, глаза устремлены в небо, на лице улыбка!

«Улыбка такая, – пишет Ядвига, – которую я еще и сегодня не сумею описать: в ней было и удивление, и какая-то гордость, – как будто отец смотрит на своего ребенка или старший друг на проказы младшего, будто желая сказать ему: “Ну, ну, посмотрим, на что ты способен”. Мне даже казалось, что он вот-вот рассмеется. Но нет, в его взгляде было и какое-то тихое раздумье. Иногда он с такой же улыбкой говорил: “Ох, как хорошо жить!” и тут же, обернувшись, бросал кому-нибудь свое: “Не сердись!”».

Ладья «не небесная» оказалась не поворотлива, с трудом управляема, и Константинас (отец) объявил, что «для своих нужд», то есть для своего любимого занятия – ловли щук, он смастерит себе маленькую и легонькую.

Но и большая лодка нет-нет да и пригождалась в хозяйстве, а уж для катания, для развлечения тем более.

Ближе к вечеру, после трудов праведных, Кастукас мог призвать:

– Так, дети, в Мизарай! Купаться! Йонас, Пятрас, берите весла. Где ключ от лодки? Ляморюс! Ляморюс, пошли с нами!

Несколькими годами раньше Петр Маркевич купил на варшавском вокзале и привез Чюрлёнисам в Друскеники коричневую собачонку. Вскоре L’amie – литовский вариант клички Лямсе – принесла приплод, одного из щенят назвали L’amour. По-французски – любовь. В литовской транскрипции – Ляморюскас. Сокращенно – Ляморюс. Любимец всей семьи.

Ляморюс сопровождал Кастукаса во время прогулок по окрестностям Друскеник.

Когда Кастукас садился за пианино, ложился под его стул.

Осенью на станцию в Поречье Кастукаса – не одного, а с братьями – Повиласом, Пятрукасом и Стасюкасом – повез Янкель. Всю дорогу они задорно распевали деревенские песни. Не потому ли, что жить собирались в городе?..