Текст книги "Патриарх Тихон. Крестный путь"

Голод

Хлеб вздорожал, цены в Москве поднимались чуть ли не ежедневно. Засуха убила посевы не только в Поволжье, но и на Южном Урале и в самых хлеборобных житницах России – в Ставрополье, в Терской губернии, в Воронежской, в Тамбовской. Голодали Рязань, Пенза, Чувашия, Татария, Башкирия, Волга – от Нижнего Новгорода до Астрахани.

В середине июня к патриарху на покаяние прибрел совсем еще молодой инок саратовского Спасо-Преображенского монастыря.

Увидав перед собой святейшего, пал на колени и не хотел даже головы от пола поднять.

– Что же ты такое сделал? – спросил Тихон. – Человека убил?

– Не убивал, но я съел человека.

Ужасный ответ поразил Тихона. Он тоже стал на колени.

– Я не знаю, как просить за тебя Господа.

– Святейший, меня накормили, обманув, сказали: это – голуби, но в другой раз я ел и знал, кого ем. Был как зверь. Душа в те поры от меня отошла.

– Где это было? В монастыре?

– Упаси Боже!.. Монастырь большевики закрыли. В деревне. Съели мы городского человека. Хлеба пришел искать… Я родом из этой деревни. Они потом еще слепцов поймали… Пятерых… Тогда я бежал… Как же мне жить теперь? Убил бы себя – за душу страшно. Знаю: спасения все равно не вымолить… Вот я весь. Если нужно, любое дело ради матери-Церкви исполню. Посылайте.

Тихон положил руку на голову несчастного:

– Беру твою вину на себя. Я – пастырь. Я не усмотрел… Пойдешь служить в больницу. В гноище, в тиф… Имя твое? Имя?!

– Инок Верехий.

– Буду молиться за тебя, Верехий… Ты много прошел. Что же, всюду так плохо, как в Саратове?

– За буханку хлеба – новую избу отдают.

Монах ушел, так и не подняв головы.

Тяжелая боль заполнила грудь. Тихону казалось, руки каннибалов вцепились в сердце и хотят раздавить его.

Выпил валерьяны.

И тут явился новый секретарь архимандрит Анемподист с газетой в руках, услышал запах лекарства, сделал вид, что газета в его руках случайно оказалась.

– Шаляпин, говорят, в Америку уехал. Отпущен деньги зарабатывать. Может быть, власти кого-то из владык наших тоже выпустят, на бедность просить.

Тихон протянул руку к газете:

– Не хитри.

– Ох, Господи! Из Харькова прислали. Ихний «Коммунист».

Святейший прочитал отчеркнутое красным карандашом сообщение: «Херсонский уездный исполнительный комитет разослал всем высшим органам республики следующую телеграмму: “Случаи людоедства в Херсоне учащаются. Раньше голодные поедали членов своих семей, умерших от голода. В последнее время наблюдается, что более сильные члены семьи убивают более слабых и поедают их”».

– Вот он, рай без Бога. – Святейший положил харьковскую газету на стопку других. – В двадцати четырех губерниях – холера. Тиф – всюду. Пятьдесят миллионов – только в РСФСР – голодают, а на Украине дело, видимо, еще хуже. Этих самостийность до голода довела.

– Их надо поименно проклинать – Ленина, Троцкого, Каменева! Се – каннибалы.

Тихон вдруг стукнул руками по столу:

– Господи! Какие теперь счеты! Какие проклятья! Россия вымирает… Садись, архимандрит, письмо продиктую. Кинемся в ножки архиепископу Кентерберийскому.

Написали.

– Неси, отец Анемподист, нашу грамотку писарям, скажи Гурьеву: пусть снесется с миссиями. Письмо надо отправить сегодня же! А я еще напишу духовенству в мою бывшую епархию. Господи! Докричаться бы!

«Через вас зову народ Соединенных Штатов Северной Америки! – взывал святейший о помощи. – В России голод. Огромная часть ее населения обречена на голодную смерть. Хлеба многих губерний, бывших раньше житницей страны, сожжены засухой. На почве голода – эпидемии. Необходима немедленная самая широкая помощь. Всякие соображения иного порядка должны быть оставлены в стороне: гибнет народ, гибнет будущее, ибо население бросает свои дома, земли, поля, хозяйства и бежит на восток с криком: хлеба. Промедление грозит бедствиями, неслыханными доселе. Высылайте немедленно хлеб и медикаменты. С таким же призывом обращаюсь к народу Англии через архиепископа Кентерберийского. Молитесь, да утихнет гнев Божий, движимый на нас. Тихон, Патриарх Московский и всея России».

Сретение Пречистой Богородицы чудотворной иконы Владимирской за избавление Москвы от нашествия хана Ахмата празднуется 23 июня. Заступничество сокровеннейшего, сокровища превыше всех сокровищ, образа освободило Русь не только от очередного набега, но и от рабства Золотой Орды. Река Угра с памятного русскому народу 1480 года именуется «поясом Богоматери».

Святейший Тихон получил от властей разрешение совершить праздничную всенощную в Сретенской церкви Владимирской иконы Божьей Матери Сретенского, что на Большой Лубянке, монастыря.

Из Кремля патриарху привезли чудотворный образ. В автомобиле, без особой охраны.

Сначала Тихон ужаснулся. С иконы исчез драгоценный оклад, стоимость которого исчислялась в двести тысяч довоенных полновесных рублей.

– Ризу взяли в казну, – объяснил чекист. – Буржуи хлеба за так нам не дадут. А на эту безделицу тысячу человек можно прокормить. Икону в Сретенском монастыре будете выставлять?

– Да, в Сретенской церкви.

– Там и заберем… Распишитесь. Дано на одни сутки… Теперь это музейная ценность.

– Как – музейная?!

– Достояние народа. Вы, батьки, умудрялись такую красоту от народных глаз прятать. Для вас камушки да злато-серебро дороже искусства.

Когда чекист ушел, Тихон сказал:

– А ведь он прав. Я столько лет, столько раз молился пред этим образом и не ведал дивной, святой красоты его.

Когда все домашние приложились и оставили святейшего, он не ушел от иконы.

Не чудо ли? Владычица, благословившая его избрание на великое пастырство, пришла в дом его.

Предание, которое для каждого православного человека – истина, – соединяло в этом образе всю полноту святости. Доска взята от стола, за которым Иисус Христос трапезничал с праведным Иосифом, вырастившим Его, и с Матерью Своей благодатной Марией. Написал образ евангелист Лука. Богородица, радуясь правде изображения, сказала: «Отныне ублажат Меня все роды. Благодать Рождшегося от Меня и Моя с этой иконой да будут».

Мафорий и одежды Богородицы были глубокого темно-вишневого цвета. По краю золотая кайма. Над лицом, по плечу, на запястье. Восьмиконечные золотые цветы ли, звезды – на голове, на плече. Младенец в золотой, ласковой, шелковистой ризе с золотым же кушачком. Золото, а может быть, свет Солнца правды вместо фона. Лицо у Благодатной прекрасное, но скорбное. Эта скорбь и в тонкой Ее руке, ласкающей Дивного Младенца.

Тихон чувствовал: вся неправда, коей так «богат» человек, исторглась прочь из души. Но счастье – быть наедине со святыней – окунулось в бездну Божественной тайны, и вся скорбь мира обступала сердце.

Сокровенность образа, святого его молчания объять мыслью было не по силам. Ибо вот он, свидетель Христовой Церкви, от истока до безумства нового времени.

Икона ушла из Иерусалима, и великий город на долгие столетия был обойден историей. Зато Константинополь, обретя благодать, просиял великою славою. Почти семьсот лет осенял святой образ Скорбящей Матери Господа могущественную Византию, град святого царя Константина. Ушла икона к другим берегам, к другому народу в 1131 году. Ушла посветить во тьме возлюбившему Иисуса Христа русскому народу, осиять путь Белого Царства. Князь Мстислав, сын Владимира Мономаха, построил церковь в честь Пирогощской иконы Божией Матери – отпраздновал свою победу над Литвой. Был князь знаменит Евангелием, которое он поднес храму Благовещения, им же поставленному в городище Новгородском.

Оклад Евангелию он заказывал в Константинополе, а для нового своего храма запросил из святого города икон. И была среди многих эта, именуемая семьсот пятьдесят три года Владимирской.

Андрей Боголюбский, уходя в Суздальскую землю, взял образ с собой, но не Суздалю суждено было стать великокняжеским градом. Икона чудесным образом осталась во Владимире, и здесь, подчиняясь велению Божьему, Андрей Боголюбский поставил преславный Успенский собор.

Благодать, исходящая от чудотворного образа, осенила новое русское княжество, Владимиро-Суздальское. И стал Владимир русскою славой, а Киевское княжество захирело.

Минуло еще сто тридцать семь лет. Во дни нашествия Железного хромца Тимура Владимирскую икону принесли в Москву. И спасена была. Тимур ушел, а икона, оставшись в Москве, преобразила не только город, но и всю Русь. Юный князь Василий – а было ему восемнадцать лет – обрел сей образ, спасая Московию от истребления, но оказалось – ради великого Света над землей по имени Россия. Имя Василий – значит царь. Царственной стала Москва.

Сретенский монастырь был выстроен на том месте, где москвичи приняли чудотворную от владимирцев. И вот икона ушла из кремлевского Успенского собора, ушла из храмов…

Тихону явились эти мысли, и он ужаснулся. Нет уже России! Чудотворная ушла – и не стало. Но если Ее, Благодатной, не будет в храмах, значит, и храмов не будет? Она теперь – искусство, народная собственность. Что за знамение? Народ царем станет? Народ станет державой? Без Бога, без молитвы?

Не единожды испытывал святейший щемящее чувство, что нынешняя служба последняя. Всенощная в Сретенском храме и впрямь была службою прощания. Православная Русская церковь расставалась с чудотворной Владимирской иконой, со святым оберегом русского народа. Патриарх был бледен, и молящиеся в храме передавали друг другу свежую сплетню: обращение в газетах к епископу Нью-Йоркскому, к архиепископу Кентерберийскому святейший с Горьким писал, всю ночь слова подбирали. И все были согласны:

– Пронзительное послание!

В Москве уже шиковали нэпманы, а в голодных губерниях царила смерть. Накормить миллионы страждущих пытался Всероссийский комитет по борьбе с голодом – Помгол. Организация беспартийная. Ее возглавлял министр из бывших Кишкин. Желая помощи, большевики стали добренькими. Члены комитета, «контрреволюционеры», были отпущены из тюрем.

Святейший Тихон легко добился разрешения организовать свой, церковный Всероссийский комитет по оказанию помощи голодающему населению Поволжья. Собирали деньги, покупали продовольствие, везли туда, где было страшнее всего.

Тихон обратился с воззванием о помощи к папе римскому, к восточным патриархам.

И помощь приходила. Американцы предоставили продовольствия на две с половиной тысячи долларов для голодающего духовенства. Патриарх распределил присланное между епархиями – Самарской, Саратовской, Симбирской, Уфимской, Оренбургской, Казанской.

Великий путешественник Фритьоф Нансен начал в Европе кампанию по сбору средств и продовольствия для России. Его комитет считал, что голодают сорок миллионов. Советская власть, как всегда, занижала размеры бедствия.

Главный дипломат Советов Чичерин называл цифру – восемнадцать миллионов, ВЦПК – двадцать три и почему-то еще две десятые миллиона…

Амстердамский интернационал собрал для России около восьмисот тысяч гульденов, Люксембург расщедрился на сто тысяч франков, папа римский дал миллион лир.

Широкую помощь оказывала американская АРА[4]4
  АРА – благотворительная организация Американская администрация помощи (1919–1923).


[Закрыть]. От нее Советская Россия получила двадцать пять тысяч вагонов продовольствия.

Но были и странности в помощи. Макс, принц Саксонский, писал Тихону: «Ваше блаженство! Желаю посылать посевной хлеб для голодающих в России и прошу Вас назначить, куда и кому нужно посылать. (Желаю, чтобы имя мое пребывало неизвестным лицам, которые получат помощь.)»

Принц отправил на имя патриарха вагон овса, но германское правительство семена не пропустило. Пришлось поменять «посадочный материал» на муку.

Чинили препятствия Нансену. Европа желала контролировать распределение, а Ленин был против этого. Вождю всемирного пролетариата нужно было накормить армию, а накормив, послать на подавление народных бунтов. Главком и военный министр Дальневосточной республики Василий Блюхер вышел на китайскую границу и расстреливал всех бежавших от голода в Китай, а это в подавляющем большинстве были крестьяне. Командарм Гай водил Вторую конную на голодные села Полтавщины, Киевщины, в Черниговскую губернию, в Екатеринославскую, в Тамбовскую.

В Тамбов на крестьянскую армию Антонова, которая поднялась против грабительской продразверстки, были посланы орлы Гражданской: Котовский, Убаревич, Федько… Великий полководец Тухачевский применил против народа новейшие формы войны – травил химией.

Европейские политиканы, может, и правы были, настаивая на контроле за распределением продовольствия, но, не пропуская грузов, обрекали миллионы русских на вымирание. Чемберлен, министр финансов Великобритании, решительно отказал советским комиссарам в кредитах. «У нас два миллиона безработных, – говорил министр, – а Советы, вместо того чтобы покупать хлеб, выложили за дворец, где разместился полпред Красин, двести шестьдесят тысяч фунтов стерлингов». Выходило: народная власть не о народе думает, гибнущем от голода, от эпидемий, но о своем престиже.

Перед Ильиным днем у святейшего побывал протопресвитер отец Александр Хотовицкий. Ездил в Оренбургскую губернию распределить двенадцать вагонов с мукой, с посевным зерном, с консервами.

Тихон обнял старого своего товарища по службе в Америке. Отец Александр за четырнадцать минувших лет никак не изменился. Очки в тонкой серебряной оправе, строгое лицо, темная с прозолотью бородка, каштановые, без единого серебряного волоса кудри.

– Не властно время над тобою! – улыбнулся Тихон.

– Святейший! – Отец Александр был как в воду опущенный. – Дозволь сначала рассказать.

– Плохо? – Тихон, тая внезапную боль в сердце, чуть отодвинул кресло. – Давай сядем…

– Святейший, я больше слышал, чем видел, но и этого хватило… Третий день уже в Москве, а душа как замороженная.

– Рассказывай все как есть. – Тихон потер левую сторону груди. – Не беспокойся. Моя жаба всегда при мне…

– В казачьей станице был… Раздал хлеб – по полмешка на дом, по две банки мясных консервов… Священник у них умер, диакон, псаломщик… У вдов по пятеро ребятишек… Сердись не сердись – по два мешка дал на семью. Им советская власть помогать не станет. Мне обрадовались не за один хлеб. Просили служить. Служил. Всей станицей на исповедь пошли. С ранней обедни до вечерни исповедовал… Казаки помалкивали, а женщины каялись. В каждой семье съедены или старые, или дети. Круговой порукой себя связали. Детоедство на Руси, отцеедство.

– Ушла Благодатная, – сказал Тихон.

– Что? – не понял Хотовицкий.

– Это я… свое. Были народом-богоносцем, кто же мы теперь? Сатурны? Кронусы?.. – Посмотрел на отца Александра глазами, полными слез. – Помню твои слова на обеде в честь моей интронизации: «Никогда еще патриарх русский не шел на сретенье столь великому множеству вражьих сил. Никогда еще враг Неба не отравлял смертным дыханием землю Русскую столь жестоко, как в сии дни…» Слово не воробей! Слово – судьба. Нам казалось в семнадцатом, когда Кремль обстреливали, – хуже быть не может. Оказалось, еще как может. Но ведь и нынешняя тьма – Господи, чует мое сердце! – только предтеча тьмы еще более черной…

Святейший встал, обнял отца Александра:

– Хотел отобедать с тобой… Но уж лучше попостимся. Я новое послание сегодня писал… Про неисчислимые ужасы, про то, что жертвам голода счета нет… Не смог продолжать… Нельзя нам, отец Александр, мужества терять.

Благословил и сел за свое послание, и кричала душа, облетая мир птицей, крыльями била, взывала к милосердию.

«К тебе, Православная Русь, первое слово Мое, – писал святейший. – Во имя и ради Христа зовет тебя устами Моими Святая Церковь на подвиг братской самоотверженной любви. Спеши на помощь бедствующим с руками, исполненными даров милосердия, с сердцем, полным любви и желания спасти гибнущего брата.

Пастырь стада Христова! Молитвою у Престола Божия, у родных Святынь, исторгайте прощение Неба согрешившей земле. Зовите народ к покаянию: да омоется покаянными обетами и Святыми Тайнами, да обновится верующая Русь…

Паства родная Моя! В годину великого посещения Божия благословляю тебя: воплоти и воскреси в нынешнем подвиге твоем светлые, незабвенные деяния благочестивых предков твоих, в годины тягчайших бед собиравших своею беззаветною верой и самоотверженной любовью во имя Христово духовную русскую мощь и ею оживотворявших умиравшую Русскую землю и жизнь. Неси и ныне спасение ей, и отойдет смерть от жертвы своей.

К тебе, человек, к вам, народы вселенной, простираю я голос свой:

Помогите! Помогите стране, помогавшей всегда другим! Помогите стране, кормившей многих и ныне умирающей от голода. Не до слуха вашего только, но до глубины сердца вашего пусть донесет голос Мой болезненный стон обреченных на голодную смерть миллионов людей и возложит его и на вашу совесть, на совесть всего человечества. На помощь немедля! На щедрую, широкую, нераздельную помощь!

К Тебе, Господи, воссылает истерзанная земля наша вопль свой: “Пощади и прости”. К Тебе, Всеблагий, простирает согрешивший народ Твой руки свои и мольбу: “Прости и помилуй”».

Великий архидиакон

В день своего ангела 13 августа святейший патриарх совершил литургию и причастился Святых Христовых Тайн в Подольске, в Троицком соборе.

Сослужил Тихону владыка Петр.

Село Подол, из которого вырос город, известный своим заводом зингеровских швейных машинок, некогда принадлежало Даниловскому монастырю. Собор начали строить в царствие Александра Благословенного. Освятили в год его смерти, а может быть, и таинственного ухода в смиренную жизнь простолюдина.

Отдыхая после службы, Тихон сказал Петру:

– Разные мысли лезут в голову… Нынче празднуем еще икону Божией Матери «Семистрельную», семью стрелами пронзенную… Не оттого ли, что патриарх я, Тихон, семью стрелами пронзили нашу Церковь. Избрали бы Антония, Арсения – иначе бы все пошло.

– Господу частица «бы» неведома. Жизнь ее тоже не знает.

– Да, это – человеческое, – согласился святейший. – Если бы да кабы!

– А почему икона… «Семистрельная»?

– В Вологде обретена. В прошлом веке от холеры город оградила… Больше, кажется, ничего не известно… Да, теперь не сосчитать стрел, поражающих наши святыни… Прости меня, владыка! Помолись обо мне, грешном. Я ведь и вот о чем еще думаю: покуда не вернется Владимирская икона в Успенский собор, по крайней мере в Церковь, – Россия будет пребывать в путах сатаны… Господи, пощади! Не кликушествую, не пророчу, но сердце мое болит о благодатном сокровище нашем. Болит не переставая…

– Святейший, боль в сердце перетерпливать не следует, – испугался владыка. – Врачей надо пригласить.

– А зачем жить? – Тихон посмотрел на Петра, и такое горе стояло в синих детских глазах патриарха, что владыка взмолился:

– Святейший! Так нельзя! Вы – последняя надежда России.

– Ужасно громко! А всего, что я могу, – просить. Дайте хлеба! Отпустите из тюрьмы, разрешите служить в храме! Смилуйтесь, не растлевайте неповинных!.. Четвертый год – патриарх. Четвертый год валяюсь в ножках у властей – не видят. Кричу ко Господу – не слышит.

– Неправда, – сказал Петр. – Это вы-то у властителей в ногах? Вы для них страшнее Колчака, Деникина и Врангеля с Юденичем… Наш святейший – как сияющий столп света посреди России. Этот свет всюду виден.

– Владыка! Смилуйся!

– А вы не принижайте себя.

– Смиряюсь! Смиряюсь! Ибо ничего и не остается, кроме смирения. Риза с иконы Владимирской Богоматери содрана – драгоценные камни, серебро, позолота. Лампада над могилой Осляби и Пересвета взята на переплавку: изумруды, бриллианты, а главное – пуд чистой платины. Говорят, в нынешних полтинниках немалый процент белого золота. А Ленин-то уж и на купол храма Христа Спасителя засматривается. Знаете, отчего свет-то на всю Москву? На купол пошло шесть тонн червонного золота! Рано или поздно – обдерут… Но смирение, смирение, смирение…

– Господь милостив! – сказал Петр. – Святейший! Нынче день вашего ангела. Пусть хоть трапеза будет праздничной. Зело постная, зело бедная, но праздничная.

– Да посветят нам в сердце ангелы! – улыбнулся Тихон. – Праздники, как паникадила, тьму гонят. Надо нам, владыка, хорошо приготовиться к грядущему торжеству. У Костеньки Розова девятнадцатого сентября двадцатипятилетие службы в диаконском сане.

– Любимец Москвы!

– Великан с душой младенца.

Дожидаясь, когда за ним придут, Константин Васильевич сидел на диване и сердился.

– Нянька, взы! – рокотнул он не столько угрожая, сколько ради пробы голоса.

– Не бездельничаю же! – сказала нянька. – Тесто поставить нужно.

– Ты сначала меня собери! – И вздохнул, глядя на столбы-ноги…

Нагнуться и надеть обувь Константин Васильевич не мог.

– Обуза пузо! Ох! – простонал богатырь, подставляя няньке ноги. – А ведь я как тополек был.

– Тополек! – прыснула нянька.

– Не веришь? А в мои двадцать два многие удивлялись: где в тебе голос-то помещается?.. – Сердито указал на альбом. – Погляди! Я был – ого! Кудри по плечам, в талии – оса!

– Оса! Десятипудовая! – повалилась от смеха нянька.

– Не убавляй! Во мне двенадцать пудов! – загремел Константин Васильевич. – Но то теперь. А был – оса! С матушкой, с Марией Хрисанфовной, снят – погляди! Гвардия. Росту – сто девяносто два… Пуды мои, пуды. Все теперь видят – где он, голос, помещается…

– Готово! – сказала нянька. – Попостился бы ты, что ли?

– Наши посты впереди! Это нынче ради торжества патриархия лошадь подает. В обычные-то дни, сама знаешь, – разорение. Извозчики берут сорок тыщ, а получаю за службу – тридцать.

– То – было, теперь – червонец. Цены другие… Любу помяни! – Нянька перекрестилась.

Архидиакон был вдов с 1918 года.

– Всякий день поминаю… Подай-ка альбом.

Открыл на первой странице, где была фотография: отец Василий Степанович и он, ученик Алатырского духовного училища. Оба суровые.

– Вылитый батюшка, – сказала нянька.

– Уж очень рано умер… Какой серьезный, Господи, а как мы хохотали! Всей семьей!.. У Михаила, у братца, в животе мяукало… Коля, Маша, Надя… Красовские всегда были. Покровские. Легко жили… Все потеряно! – И вспомнил: – Из Подольска не были?

– Не были.

– Обманули! Староста жук! Три мешка картошки обещал.

– Ну и забудь! Тебе в Дорогомилове сахару отвалили с пуд небось! Муки, яиц. Денег! За вечерню да утреню.

Константин Васильевич поднялся.

– Нянька – взы! – Встал перед иконами, но тут и звонок затренькал: приехали.

В храме Христа Спасителя даже стоять тесно: это значит – поздравить Розова пришло больше пятнадцати тысяч.

Ждали патриарха.

Святейшего задержал член Польской миссии Моравский. Привез письма из Варшавы, из Хельсинки и парижский журнал эмигрантов «Русская мысль». Оставлять у себя журнал было опасно. А статейка оказалась пренеприятная: умники, бежавшие от большевиков, советовали патриарху и всему русскому духовенству не поддаваться на призывы Помгола, сохранить церковные драгоценности до лучших времен, чтобы потом было на что воевать с Советами.

– Сумасшествие! – горестно сказал Тихон. Расстроенным ехал на торжество.

Сто пятьдесят архиереев, протопресвитеров, пресвитеров, протоиереев, иереев во главе с патриархом славили Божий дар Константина Васильевича. Были все диаконы Москвы и не уступавший юбиляру мощью голоса Михаил Кузьмич Холмогоров.

На правом клиросе пели серафимы хоров Чеснокова, на левом – Данилина.

Праздник получился величавый. Может быть, в последний раз дивногласая Россия славила Бога. В полном цвету был песенный дар, намоленный веками, взлелеянный в царстве Николая Мученика… Ах, если бы на цветы да не морозы…

Наградили Константина Васильевича наградою необычайной: нарекли великим архидиаконом, саном для Русской церкви невиданным, неслыханным. Сей сан был пожалован в первый и в последний раз за тысячу лет христианства на Руси.

Читали адреса: от рабочих Кремля, от рабочих Государственного завода, бывшего братьев Бромлей. От Художественного театра, подписанный Станиславским и Немировичем-Данченко… Розов состоял теперь солистом хора Александрова. Наконец дали слово юбиляру. Столько лет пел и возносил молитвы, и вот Москва слышала простодушное слово своего любимца.

– Я – волжанин, – сказал Константин Васильевич, – а в Поволжье беда. Сердечно прошу оказать помощь голодающим. Родине… Весь нынешний сбор пойдет в общую копилку. Да будет хлеб на каждом столе… Русскому человеку хлеба было бы вволю да церковь бы стояла – на кресты, на святые купола помолиться, спасибо Богу сказать. Чего больше-то?!

Святой праздник даровал Всевышний Москве 19 сентября 1921 года. Но золото того дня было закатное. Небо еще сияло и пламенело светом Любви, и в слове у людей русских был Бог, но тьма ночи уже поднялась из бездны и залегла разбойником по горизонту.