Текст книги "Патриарх Тихон. Крестный путь"

В Петрограде

Выезд в подмосковный Богородск был для Тихона первым в сане патриарха. Теперь его ждал Петроград. Большевики поломались-поломались, но разрешение покинуть Москву дали. Расщедрившись, предоставили отдельное купе. Святейший ехал с келейником и с Розовым. Но железнодорожники воспротивились этакому унижению святейшего, подали отдельный вагон.

Ко встрече патриарха в бывшей столице империи готовились и христиане, и безбожники.

В мае в Тенишевском училище власти устроили диспут «Борьба с Богом». Новый «светлый» мир представлял начальник антирелигиозной пропаганды Шпицберг, старый мир суеверий и предрассудков – батюшка Введенский. Два говоруна-иудея должны были разыграть блистательное представление, но после доклада Шпицберга на сцену поднялись передовые старшеклассники и объявили: «Зачем нам слушать попа? Он будет учить не как бороться с Богом, а как с Богом жить. Довольно старых сказок!» Школьников поддержал матрос, по моде увешанный пулеметными лентами:

– Ваш поповский Бог негодяй. Его надо шлепнуть и – баста!

Введенскому все-таки дали слово, а он и в окопах умел говорить. Победил безбожника огнем вдохновения, ушел со сцены под овацию.

Однако красные матросы, почитавшие себя в ответе за правое дело революции, не сдались. Узнавши, что патриарх собирается молиться в Кронштадте, постановили: приедет – расстреляем.

Готовились ко встрече патриарха в Петроградской ЧК. За день до прибытия святейшего к самому Моисею Соломоновичу Урицкому молодцы в кожанках доставили Митрофана Митрофановича Колтовского. Дворянин, офицер, избранный революционными солдатами командиром, он работал теперь заведующим постановочной частью Академического драмтеатра и оставался прилежным христианином. Епископ Артемий Лужский, назначенный митрополитом Вениамином отвечать за охрану святейшего, поручил Колтовскому руководить добровольцами.

– Почему не доложили? – спросил Урицкий, смягчая угрожающий вопрос мягкой интонацией. – У вас целое войско собрано.

– Не знаю, – ответил Колтовский, – не знаю, кому докладывать.

– Будет ли у ваших людей оружие?

– Сказано, чтоб ни ножей, ни револьверов. Всей нашей власти – белая повязка.

– Если будет порядок – нам работы меньше. – И с какой-то безнадежностью Урицкий сказал о главном: – Предупреждаю. Произойдут эксцессы, полетят фуражки или кого-то побьют – мы вас арестуем.

На каждой остановке поезда патриаршего благословения ожидали многолюдные крестные ходы. Россия показала самозванным властям, кто ее истинный вождь.

На границе епархии святейшего Тихона встретил преосвященный Артемий.

– Ну что? – спросил Тихон, усаживая владыку напротив себя, у окна. – Прихожане в кожаных тужурках нас будут встречать?

– Когда народу очень много, – улыбнулся Артемий, – глаза мозолить остерегаются. А народу будет очень много.

– Ах, какой свет! – Тихон приник к стеклу. – И небо, небо! Я только теперь понимаю, что мне было так дорого на Аляске. Близкое небо. Эта особая северная прозрачность. Свет.

Артемий улыбался:

– Ради вашего святейшества такая благодать. Недели две дожди нудили. Беспросветные. Само светило приветствует – первого патриарха, шествующего в сей край.

– А ведь верно! Святейший Адриан отошел ко Господу в 1700-м… Петербурга в помине не было.

– Господи, да разве это не удивительно! В Москве избирают патриарха, а власть, чуждая православию, переезжает именно в Москву, ибо патриарх должен жить в стольном граде. Патриарх Руси – патриарх Московский.

– Подъезжаем, – сказал Яков Анисимович, подавая святейшему куколь.

– Да, да! – Тихон прикрыл глаза, творя молитву и сосредотачиваясь.

Когда отворились двери вагона – услышали: звонят. Пасхально, радостно.

На перроне хоругви, иконы, священники островком и картузы, косоворотки – питерские рабочие.

Митрополит Вениамин шагнул навстречу под благословение святейшего, речь его была короткой, проникновенной. Заканчивая, сказал:

– Духовенство и верующие готовы за Христа и Церковь понести любые жертвы и даже умереть.

Тихон улыбнулся:

– Умереть нынче немудрено. Нынче труднее научиться, как жить.

Народ раздался, пропуская святейшего и владык к экипажам.

Знаменская площадь сплошь запружена крестными ходами. На Старо-Невском проспекте тоже крестные ходы. Было оставлено место для проезда экипажей в одну сторону. Святейший стоял, благословляя народ. Сказал Вениамину:

– А на мне ведь поясок. Тот самый!

– Какой поясок? – не понял владыка.

– Тот, что вы привезли мне от игуменьи матушки Ангелины.

– Батюшки Иоанна Кронштадтского?

– Батюшкин. О, я теперь знаю, каково приходилось незабвенному молитвеннику. – И снова поднял обе руки, благословляя народ.

У входа в лавру святейшего встретили викарные епископы Нарвский Геннадий, Ямбургский Анастасий, Ладожский Мелхиседек, две сотни священников, шестьдесят диаконов.

В соборе и во время молебна Тихона не покидало странное чувство: сердце билось, как в первое пришествие сюда, словно был он опять абитуриентом, и академия и город казались золотой горой, и на горе этой для счастливцев сияла необычайная жизнь, великая служба, весь мир был над ним, а он ждал чуда, и чудо свершилось. Бывший семинарист взошел не только на гору, но на самый ее верх, и от него ждут ныне дивной благодати, может, и самой жизни.

После службы святейшего отвезли на Фонтанку, на Троице-Сергиевское подворье.

Вечером с Яковом Анисимовичем святейший походил по городу. Ночь стояла белая – чудо петебургское.

– Мы все говорили – новая столица, юный град, а посмотри, Яков, какая всюду ветхость проступила, – сказал Тихон печально, окидывая взором угрюмые здания в подтеках, разбитую вдрызг мостовую, выбоины на тротуарах. – Словно некий князь молодился-молодился, а однажды проснулся, увидал, что разорен, и забыл набелиться, нарумяниться, паричок на лысину натянуть.

И все же величие, островами, еще хранилось в городе императоров. Дивная служба прошла в Исаакиевском соборе. Впрочем, может быть, главным ее украшением стал архидиакон Розов, москвич, заполнивший голосом своим просторы храма. Вместо хора, распущенного по бедности, пели диаконы, все шестьдесят.

Приветствовал святейшего молодой священник Николай Платонов. Лицо его дышало вдохновением, каждое слово сверкало, как бриллиант.

– Ах, Господи! – прослезился святейший. – С такой верой, с такою жаждою добра мы – неодолимы. Господь не оставит нас.

И тотчас наградил отца Николая камилавкой.

А батюшка-то был молодой, да ранний. Не вера сияла в его словах. Не любовь рождала эти проникновенные пассажи, но стремление быть замеченным, всплыть к солнцу из пучин обыденности. И всплыл. Предал, не задумываясь, патриарха, православие и саму душу. Стал сексотом ГПУ, по его наводке пошли под расстрел, по тюрьмам и лагерям десятки батюшек. Александр Иванович Введенский был Николаю другом молодости. Почуяв выгоду, прыткий батюшка перескочил в «Живую Церковь», удостоился сана митрополита. Женатого, разумеется. Но когда в 1937 году Ежов принялся сажать не только тихоновцев, но и обновленцев, заложил всю свою живоцерковную рать – добрую сотню батюшек – и сложил с себя сан. Стал хранителем Музея истории религии. Умер в блокаду.

Всему этому быть, а пока – город жил праздником встречи с патриархом. Венцом торжества – Вознесение. Литургию святейший служил в Казанском соборе. Служба закончилась грандиозным крестным ходом. Народ заполонил набережную Екатерининского канала, Невский проспект, Казанскую площадь.

И так совпало: у отца Философа Арнатского в этот день были именины. Святейший почтил пастыря, пошел к нему в гости. Дом батюшки стоял недалеко от собора. Народ, зная, что патриарх не уехал, не расходился до четырех часов, и Тихон несколько раз выходил с именинником и владыками на балкон благословить верных христиан.

Всякий день приносил радость. Служил святейший в Иоаннов-ском монастыре, на могиле отца Иоанна Кронштадтского, служил в Скорбященской церкви, на Благовещенском подворье.

Посетил два торжественных собрания. Братство приходских советов устроило патриарху прием в Исидоровском училище, а на Стремянной улице святейший принял депутацию города. Их оказалось свыше двухсот.

От поездки в Кронштадт Тихона отговаривали усердно, но он был тверд.

– На то и пастух, чтоб волков от стада гнать. Если что и затеяно дурного, батюшка Иоанн не оставит нас.

По кронштадтским улицам к собору святейший ехал в открытой коляске. Толпы народа не помещались на тротуарах, и приходилось двигаться медленно.

Вдруг к экипажу подскочил матрос с бомбами на поясе:

– Благослови меня!

– Не благословлю! – громко сказал Тихон. – На твоих руках кровь.

Хулиганская улыбка сошла с лица вояки, стоял, смотрел на свои ладони.

Уже у самого собора к коляске протиснулась старушка, сунула сверток в руки святейшего. Посмотрел – два куска мыла. Драгоценность восемнадцатого года.

После молебна Тихон, желая быть с народом, вышел на площадь, говорил о Кронштадтской крепости. Она и страну обороняет, она же и твердыня духа, ибо батюшка Иоанн с нами и зовет к единению. Все мы тело Церкви нашей. Враги хотели бы расчленить его, разодрать на куски, но не могут. Крепка молитва батюшки.

Прощаясь с Петроградом, святейший побывал в Духовной академии, молодость свою навестил. Литургию служил в лавре. Здесь же состоялась хиротония единоверческого епископа Охтинского Симона (Шлеева). Вручая пастырский жезл, святейший напутствовал преосвященного старообрядцев:

– Разошедшиеся пути наших пращуров соединились вновь вот уже сто восемнадцать лет назад. Единоверчество живо и дает добрые плоды. Одна у нас дорога, указанная Спасителем Иисусом Христом. Но помни. Пастырский посох как столп света. Паства на него и смотрит, не под ноги, зная, что их вождь выбрал для них стезю, пригодную для ходьбы. Да будет всякий день пастырства твоего как первый, когда особенно чувствуется и радость, и великая ответственность.

А потом святейший вышел на амвон с прощальным словом к петроградцам:

– Нельзя не заметить увядания этого града. Вместе со всей Родиной нашей большие терпит он скорби и поношения… Но я взираю на вас с утешением, потому что вы знаете, в чем заключается наше спасение… Была бы только крепка вера православная, только бы ее не утратил русский народ. Все возвратится ему, все будет у него, и восстанет он, как Иов с гноища своего. – Закончил молитвой к святому Александру Невскому: – Вспомни землю нашу, когда-то обильную, текущую медом и млеком, а ныне оскудевшую. Спаси, угодник Божий, своим предстательством пред Престолом Божиим всех верных рабов Твоих, уповающих на Тя и прибегающих под кров Твой святой.

Протекли шесть дней, как единый час, радостно, как пасхальный возглас: «Христос воскресе!»

Уезжал в Москву победителем, не ведая, что деятельность его признана властями вредоносной и ЧК ждет его в Чудове.

Пассажиров в патриаршем вагоне прибавилось, сели два церковных старосты, приезжавшие из Москвы. Люди хозяйственные, они запаслись несколькими бутылками водки с обильной закуской. Константин Васильевич Розов, покоривший своим пением и исконных петербуржцев, и новоявленных петроградцев, был рад попутчикам. После праведных трудов – расслабиться не грех. Патриарший келейник Яков Анисимович присоединился к честной компании. А святейший даже от чая отказался, лег спать. В дороге сон сладок, а в Москве дела ждут, и, наверное, не радостные.

Снилось: он в Клину, на зеленом бугорке, усыпанном золотыми цветами, на розовом камне, похожем на рыбу. Сладко быть ребенком, и он вкушал эту сладость, но какая-то тревога мешала ему. Хотел домой убежать – и вдруг понял: у него нет дома. И тотчас увидел: толпы людей, заполонив землю, потоками вливались в море. И море было вместо неба. И каждый, каждый смотрел на него, и те, кого уносило, – молили его глазами, а он – ребенок, пробудившийся от снов младенчества.

– Господи! – простонал Тихон, торопясь разбудить себя.

Проснулся – Клин. Но другой, подмосковный, где Чайковский жил.

Пошел в салон. Боже ты мой! На столе бутылки, объедки. Константин Васильевич на диване – винодышащая гора, на другом – подтянув коленки к подбородку, Яков Анисимович…

Разбудил.

– Вот навестила бы нас ЧК! Такой праздник для них – патриарх в загуле.

– Бражничали-то мы, – сказал мрачно Константин Васильевич.

– Думаешь, дохнуть бы меня попросили?

– Обошлось, – виновато вздохнул келейник Яков.

Обошлось. В Чудове чекисты задержали для осмотра не тот поезд. Железнодорожники схитрили, уберегли святейшего от ареста в глухом местечке.

Кровавые реки

Московские комиссары отобрали семинарию. Румынская церковь отторгла Кишиневскую епархию.

Пролилась кровь православных в Павловском Посаде, в Омске, в Твери, в Туле.

Тихон разослал через посольства известительные письма о гонениях на Церковь: Константинопольскому патриарху, христианам Каира, Синая, Далматии…

Боролся с сатанинской властью открыто, но его пытались втянуть в игры закулисные, благословлять террор и оккупацию российских территорий.

Троицкое подворье нежданно посетил видный работник французского посольства граф де Шевильи, с ним приехал представитель консульства Рене Маршан.

– Новые власти России, – сказал граф, – стараются копировать французскую революцию. Французская революция утонула в крови… Мы могли бы помочь вашему святейшеству покинуть страну.

– Благодарю вас, но я – пастырь.

– Вы – мужественный пастырь! – Де Шевильи поклонился. – Тогда позвольте спросить: где, в ком, в чем видите вы спасение России от страшных бедствий? Считаете ли вы, что новая власть способна дать стране благоденствие?

– Ленина и Троцкого охраняют китайцы. Аресты производят латыши, в ЧК – иудеи. Россия в плену.

– Тогда я позволю себе задать и такой вопрос: готовится открытие Восточного фронта. Русское сопротивление в Приморье получит поддержку Японии, в Сибири и на Волге ударной силой Белого движения стал чехословацкий корпус. Союзные войска высадились на севере России, еще более крупный десант возможен на юге. Благословляете ли вы действия союзных армий?

– Брестский мир – позорное клеймо на челе России, но, – Тихон посмотрел в глаза дипломата ясно и твердо, – вмешательство Церкви в политику невозможно. Как гражданин, я сочувствую всякому освободительному движению, как пастырь – обращаю душу к Богу и смиренно предаюсь Его святой воле.

Французы остались довольны беседой.

Союз защиты Родины и свободы готовил восстание в Ярославле и в Рыбинске. Ярославль был избран для отвлекающего удара, заговорщикам нужны были военные склады и пушки Рыбинска.

В Москве чекисты опередили, арестовали сто офицеров, членов Союза.

А у Церкви были свои дела. В День перенесения мощей святителя мученика Филиппа, 16 июля по новому стилю, патриарх совершил молебен в Успенском соборе. Призывал молить за императора православного. То была последняя молитва за Николая при жизни его.

Мученик Филипп проводил, мученик Андрей Боголюбский – принял. Злодейство совершалось ночью, звериное, хотя кто-то из убийц-талмудистов постарался придать ему вид ритуального жертвоприношения.

19 июля в газете «Известия ВЦИК» появилось сообщение: правительство одобрило расстрел бывшего царя. Всю правду сказать не посмели: семья-де переведена в безопасное место.

Патриарх срочно созвал Соборный Совет. Панихиду по убиенному государю решили служить в Казанском соборе, в праздник явления иконы Казанской Богоматери. Архипастырей и пастырей России святейший благословил молиться о новопреставленном мученике.

Опасаясь ареста, Тихон не подготовил письменного текста своего слова. Говорил экспромтом, но священник Казанского собора сумел записать проповедь.

«К скорби и к стыду нашему, – говорил патриарх, – мы дожили до такого времени, когда явное нарушение заповедей Божьих уже не только не признается грехом, но оправдывается, как нечто законное. Так, на днях совершилось ужасное дело: расстрелян бывший государь Николай Александрович по постановлению Уральского областного Совета рабочих и солдатских депутатов, и высшее наше правительство – Исполнительный комитет одобрил это и признал законным… Мы должны, повинуясь учению слова Божия, осудить это дело, иначе кровь расстрелянного падет и на нас, а не только на тех, кто совершил его… Пусть за это называют нас контрреволюционерами, пусть заточают в тюрьму, пусть нас расстреливают. Мы готовы все это перетерпеть…»

От боли забыл святейший свои же слова: умереть нынче немудрено, труднее научиться, как жить.

Власть и совесть – понятия несовместимые. На другую ночь после расстрела царской семьи убивали ближайших родственников царя и царицы. Могилой Елизаветы Федоровны и великих князей стала заброшенная шахта в Алапаевске. Возможно, ради большей секретности – выстрелы могли обозначить место злодеяния – чекисты сталкивали своих жертв в шахту. Шестеро их высочеств, дворянин Ремез, крестьянка Варвара Яковлева – вот восемь мучеников в синодник Свердлова, Троцкого, Ленина.

Убить столько людей шито-крыто не получилось. Шахта огласилась стонами. Тогда чекисты, добивая живучих, бросили в пропасть несколько гранат.

Когда Белая армия заняла Алапаевск, люди указали следователям страшное место. Открылась еще одна страница в подвижнической жизни Елизаветы Федоровны. Она и старший сын Константина Константиновича Иоанн упали на выступ, пролетев не более пятнадцати метров. И остались живы. Осколки гранат ранили Иоанна в голову. Елизавета Федоровна своею рубашкою перевязала его. Умерли они от истощения сил.

Но это не конец трагедии. Упокоение в Уральской земле восьми мучеников оказалось временным. Боясь, что большевики надругаются над останками, белые, отступая, увезли гробы в Читу. Захоронили в Покровском женском монастыре.

Но, Господи! Разве не Твоей волей совершается всякое дело человеческое! Не приняла Русская земля Романовых. Не есть ли скитальчество гробов их высочеств – возмездие императорскому дому? Романовы начали свое царствие злодейством: повесили четырехлетнего сына Марины Мнишек, претендента на престол убрали. На земле все прах, да Небо помнит. Через полгода восемь гробов снова были в дороге. Пристанище нашли в Китае, в Харбине. Но гробы Елизаветы Федоровны и Варвары Яковлевой были востребованы самим Иисусом Христом. В январе 1921 года через Шанхай океаном доставлены были в Порт-Саид и в Иерусалим. Святых мучениц похоронил патриарх Дамиан в усыпальнице Марии Магдалины.

Но вернемся в 1918 год. Восстание в Ярославле, к изумлению белогвардейцев, оказалось успешным. Рыбинск офицеры и местные буржуи тоже взяли, а вот к пушкам их не подпустили. Остатки отрядов поспешили рассеяться. В Ярославле белые продержались семнадцать дней. Успели восстановить администрацию царского времени, расстрелять Нахимсона и сотню других начальников. Ждали помощи из Архангельска, от англичан. Не дождались. Ярославль большевики вернули, обрушив на город огонь тяжелых орудий… Начались расправы. Монахи помогали белым, и красные ставили братию к стенке с легким сердцем – заслужили.

И однако положение большевиков казалось безнадежным. Чехословацкий корпус взял Казань, Сызрань, Симбирск, Самару. В Самаре появилось белое правительство: Комитет Учредительного собрания. Юг был занят Деникиным. Урал – белоказачеством. Случилось восстание в Муроме. Земля под ногами Ленина и Троцкого пылала.

Вот почему такие жестокие телеграммы рассылал по стране пролетарский вождь:

«В Нижнем явно готовится белогвардейское восстание. Надо напрячь все силы, составить тройку диктаторов, навести тотчас террор. Расстрелять и вывезти сотни проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров и т. п. Ни минуты промедления. Надо действовать вовсю: массовые обыски. Расстрелы за хранение оружия. Массовый вывоз меньшевиков и ненадежных».

В Пензу: «Провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных – запереть в концентрационный лагерь вне города».

Ленину вторили его сподвижники:

«Время архивоенное, надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, особенно в Питере». Это призыв Зиновьева к мести за убийство комиссара Володарского.

Святейший читал почту. Елизавета Щукина из Нижнего Новгорода просила в долг сто рублей. Умер от чахотки сын, иерей Анатолий, оставил без средств жену и двух девочек.

Елена Успенская, жительница Ярославской губернии, поздравляла с днем ангела. «У нас пока тихо, – писала она, – народ здесь очень хороший, только страшно, если силой будут брать хлеб у крестьян, т. к. добровольно не хотят давать, у нас не хлебный край».

Духовная дочь Мария Кацаурова писала о последствиях ярославского мятежа: «В квартире только стекла выбиты и крыльцо разбито. У Лели от волнения и беспокойства о нас во время пожара на Соборной площади – она в это время была на службе и знала, что вокруг нас горит, – началась было так называемая темная вода. Леля почти ослепла и едва дошла до дому. Сейчас же помазала глаза маслом Толгской Божией Матери, которое ее излечило…»

Князь Иван Мещерский благодарил за фотографию, просил помолиться за своего отца Сергия: «Он, как и многие верные сыны Отечества, ныне подвергается смертельной опасности».

Епископ Рыбинский Корнилий просил перевода на юг. Сообщал: в Ярославле, в Афанасьевском монастыре, увечные воины лежат под открытым небом. В палате есть рояль, но нет крыши, сорвало снарядом. В городе голод. Перенесли две недели обстрела и триумф победителей. Большевики водили преосвященного по площадям, напоказ, издевались, но не убили. В церквах нет певчих, нет просфор, нет вина.

Из Великих Лук писала племянница Анна Великотная: «Отец родной, не оставьте меня при моих тяжелых скорбях. Я слабая и больная жить при такой дороговизне. Да еще и сирот, детей старшего моего сына, приходится воспитывать. И не знаю, что делать и на что жить. За убитого героя сына Кронида я ничего не получаю, обидно и горько, живя при такой скудости… Не откажите в своей помощи, избавьте от голоду и холоду, обогрейте мою наболевшую душу, а Вас Господь не оставит».

И опять из Ярославля от настоятеля Покровского монастыря Серафима: «Пишу эти строки и не знаю, буду ли я жив завтра. Сердце изболелось за поругание веры Христовой – за страдалицу Родину. Был у отца Птоломея, у отца Федора, у благочинного Николая Воскресенского, у матушки игуменьи, тоже страждущей от большевиков. Выступал в храме с обличением социализма». И приписка отца Птоломея: «Посылаю Вам сие письмо, т. к. отец Серафим скрывается. Пришло за ним шестнадцать человек вооруженных. Крестьяне отбили».

Порадовали сообщения из Киева. Борцы за незалежность Украинской церкви на выборах митрополита вели себя как хозяева, но все-таки не взяли верха. Епископа Дмитрия (Вербицкого), викария Киевской епархии, за которого голосовали самостийники, с подавляющим преимуществом победил митрополит Антоний (Храповицкий). Националистам удалось, однако, провести в министры исповеданий сторонника автокефалии, кандидата Киевской духовной академии Лотоцкого. Всеукраинский Собор залихорадило, но гетман Скоропадский поддержал Антония. Представитель патриарха на Соборе митрополит Евлогий (Георгиевский) подвел черту под церковной распрей: «Пал министр – пала и автокефалия». Самостийная Украина сохранила единство с православной Русской церковью.

Письма из Ярославля встревожили Тихона. Получив разрешение властей, он выехал в бывшую свою епархию, надеясь прекратить разгул расстрелов и гонений на духовенство.

Комиссары приняли патриарха почтительно. Охотно участвовали в торжественных обедах и даже снимались с его святейшеством для истории. Но каково было видеть расстрелянный город…

Вернувшись из Ярославля, Тихон призвал ко всеобщему покаянию во дни Успенского поста. Когда-то первые русские патриархи Иов и Гермоген в лютую Смуту тоже благословляли Москву на очистительное покаяние.

В послании святейшего Тихона пробивались гласы отчаяния: «Где же ты, некогда могучий и державный русский православный народ? Неужели ты совсем изжил свою силу?»

Страшно было читать, но сказанное патриархом для утерявших прежнюю жизнь было правдой.

«Неужели Господь навсегда закрыл для тебя источники жизни, погасил твои творческие силы, чтобы посечь тебя, как бесплодную смоковницу?»

Народ молился, а плясунья – кровавая чума – еще только туфельки примеряла. Пляска была впереди.